Пенсионерки топчутся у БКЗ «Октябрьский» — группа моих ровесниц с иконами, в дрянных серых платках, старых драповых пальто и пуховиках с кулисками. Жалкое зрелище, как по мне. Я специально встала поодаль, чтобы кто-нибудь не решил, что я с ними заодно. Я атеистка и всегда ею была. Все-таки религия — опиум для народа, этих старых овец сюда пригнал их священник, они, как я поняла, все из одного прихода. А я просто проходила мимо, хотела купить кроссворды. Я живу недалеко, на Ковенском. Спросила по старой журналистской привычке, зачем устроили пикет. Оказывается, снова приезжает Борис Моисеев. А мне что? Я постою, понаблюдаю. Мне нужно больше бывать на воздухе. Еще поинтересовалась: видели они хоть раз в жизни настоящего содомита? Как выяснилось, не видели. Бабки перешептываются и разглядывают мою норковую шубу (сын прислал из Германии). Очевидно, моя шуба оскорбляет их пенсионерские чувства. Ну и пусть. Ненавижу этих бабок, вечно сидящих на скамеечках, кормящих голубей, обсуждающих своих соседей, родственников. Как правило, они пребывают на разных стадиях старческого слабоумия. Впрочем, некоторые из них умными никогда и не были. Странно даже предположить, что эти сморщенные ведьмы когда-то были молоденькими девушками, танцевали фокстрот и бегали в кино после занятий, как мы с Надей Базутко в сорок шестом. Надя Базутко. Да, именно так ее звали. Дурацкая фамилия. И сама Надя была дурацкой — маленькой, уродливой, серой, как мышь. Считается, что красивые девушки глупы, а некрасивые — умны, но это не так. Базутко никогда не была умной. На лекциях вечно тыкала меня локтем в бок и спрашивала что-то вроде: «Как пишется, Мантень или Монтень?» И вечно она садилась рядом или заглядывала через плечо, лезла носом в мою книгу, щуря маленькие глазки. И ресницы у нее были белесые, а волосы — бусые, тусклые, посекшиеся на концах. И кожа у нее была нечистая — нос в черных пятнышках угрей, мелкие оспинки на щеках. Я все время пыталась от нее отделаться, но это было не так-то просто. Куда сплавишь соседку по общежитию? Разве что сама уйдешь гулять, а куда было пойти в Хабаровске зимой? Я под пальто надевала по три кофты, и все равно было холодно. С обувью мне тоже не везло, я тогда чуть не отморозила большие пальцы. Надежда все время порывалась одолжить мне что-то из своих вещей, но я не брала. И даже не потому, что они были не моего размера — мне было бы противно надевать то, что прикасалось к ее хилому телу. И еду я у нее никогда не брала — чтобы не одалживаться. Нет, вру, однажды я все-таки украла у нее два куска сахара. Помню, как мы ходили на танцы. У меня никогда не было недостатка в кавалерах, а Надежда вечно подпирала стенки. Молодых людей было мало, и многие девушки вальсировали друг с другом. Базутко сидела на стуле в самом темном углу и следила за мной тоскливым щенячьим взглядом. Я-то, дура, думала, это потому, что ее никто не приглашает. Спрашиваю: — Надя, а ты вообще танцевать умеешь? — Нет. — А зачем в клуб ходишь? — А за компанию... Ну, думаю, сделаю доброе дело — научу эту мышь танцевать. Мы с девчонками добыли пластинок — и фокстрот, и слоу-фокс, и несколько вальсов, и танго, и пасодобль, и даже краковяк. Квик-степ и шимми она не осилила, а вальс и слоу-фокс выучила с грехом пополам, и то все время наступала мне на ноги. По-моему, танцевать их почти так же просто, как ходить — стыдно быть такой неуклюжей. Шаг в сторону, шаг вперед — так и топай, как шахматный слон, по диагонали. Вот и весь тебе фокстрот. Танго — это отдельный разговор. Танго ей понравилось. Вся раскраснелась, глазенки блестят. Вдруг рраз — наклоняет меня, и я брякаюсь затылком об пол. Она сразу: — Томка, ты не ушиблась? — Нет, не ушиблась! Лежу и притворяюсь. — Ну, так ты меня научишь... танго? — Танцуй фокстрот!.. Дура косолапая... Девчонки хохочут. Я встаю, отряхиваю платье: — Так! Чего ржете как кобылы? Заткнулись. Правильно. Что за дела?! Этот задохлик меня роняет, а они еще гоготать принялись. Совсем страх потеряли. Базутко потом целый день за мной ходила по пятам: — Томка, прости меня, а? — Отстань! — Томка, ты не сердишься? — Отстань, говорю! — Томка, я не нарочно! — Отстань, дура! Вечером я села читать Гегеля, для доклада по диалектике. Гегель и так пишет через пень колоду, там еще не сразу поймешь, что он имел в виду. Там еще переписать надо своими словами. Мне потом еще Маркса надо было перечитывать, а эта снова лезет: — Томка, ну прости, а? Хочешь, я тебе брошку янтарную подарю? — НЕ ХОЧУ! Девчонки слышат это дело, подходят: — Томка, тебе как не стыдно? К тебе человек со всей душой, а ты? Вон какая брошка красивая. Я говорю: — Так, Базутко! Если ты еще раз ко мне сунешься, я тебе по морде врежу. А вы мне свет заслоняете. Брысь! Девчонок было пять. Когда-то мы с ними дружили, а теперь я не помню, как их звали. Я даже как следует не помню их лиц. А вот лицо Надежды запомнила. Все-таки она была удивительно похожа на мышь. Нет, скорее на крысу. Вроде, крыса и маленькая, а дотронуться до нее противно. И может укусить, когда заснешь. Я даже читала у какой-то французской писательницы про женщину, съеденную крысами. Нет, вру, мы с ними не дружили. Просто были соседками по комнате, вот и приходилось общаться. Это как родственники, которых не выбирают. В детстве я всегда бегала только с мальчишками, даже стриглась как они, под ноль. Меня считали хулиганкой, хотя ничего такого особенного я не делала. Подумаешь, перелезла через забор и выдернула пару морковок с чужой грядки. Разбила нос парочке придурков из параллельного класса. С кем не бывает? Потом, когда я стала учительницей, волосы пришлось отрастить. Помню, у меня была прическа, как у Греты Гарбо — лоб открыт, косой пробор и завитки на концах. Мы с Надей собирали карточки киноактрис: ей нравились Грета Гарбо и Марика Рекк, а мне — Франческа Гааль и Дина Дурбин. Особенно Дина Дурбин. Было в ней что-то такое, чего не хватало моим соседкам — обаяние, какая-то живость, легкость в движениях. Мне всегда хотелось походить не на холодную шведскую красавицу, а на эту энергичную американку. А вот Марлен Дитрих я совсем не любила: голос у нее был грубый, почти мужской. В сорок шестом привозили много трофейных фильмов. Стипендия у нас в партийной школе была тысяча двести рублей, а билет в кино стоил пятьдесят копеек, так что после занятий мы могли ходить хоть на все сеансы подряд. Конечно, красились «под актрис». Не утром, а вечером — перед танцами, перед кино. Я еще занималась фотографией, так что мы снимали друг друга. Надька потом рассматривала мои фото, ахала: «Какая ты красивая, Томка! Настоящая Гарбо». И мне почему-то становилось неловко. Хотелось даже сделать что-нибудь, чтобы она выглядела получше. А надо заметить, у нас тогда были в моде белые фетровые боты на высоком каблучке. Естественно, фетр очень быстро пачкался, так что их приходилось чистить отрубями. Посыпаешь, берешь платяную щетку, раз-раз, и снова белые. Иногда мы покупали обычные, а иногда — миндальные отруби, с ними еще можно было мыть руки, кожа после них становилась мягкой и белой. Я и подумала: что если дать Базутке миндальных отрубей для лица? Может, она тоже побелеет? И дала. Надька была так благодарна, как будто ей миллион рублей подарили — а мне это снова было неприятно. Я уже думала, как бы переселиться в другую комнату и при этом никого не обидеть. И правильно думала. И надо было сделать это побыстрее. В конце января ударили морозы. У нас топили, но температура все равно была низкой. Я особо не мерзла, просто начала надевать перед сном шерстяные носки, а тощая Базутко всю ночь клацала зубами от холода, ворочалась, скрипела кроватными пружинами. Ночь, за окном свистит ветер, где-то вдали громыхает оторвавшийся лист на металлической кровле, во дворе воет собака, а тут еще эта дура скрипит. Все нервы из меня вымотала. — Надька, если тебе ТАК холодно, возьми мое пальто. Только не ворочайся, пожалуйста? Взяла. И снова зубами стучит. Ну, это понятно, Базутко была такая худосочная, что ее кровь не грела. Поворочалась, поворочалась. Шепчет: — Томка! А можно, я с тобой лягу? — Ладно. Только лежи тихо. Она перебралась ко мне, и я тут же заснула. Снилось мне, что я еще маленькая, и отец привез мне из командировки игрушку — заводного мышонка. Он был серенький, мохнатый, почти как настоящий. Папа несколько раз повернул ключик, мышонок забегал по полу кругами, как живой. Я со страху онемела, мышонок все бегал и бегал, тряся усиками. Наконец я вскочила на табуретку и заорала: «Папа, убери его от меня!» Мышонок тоже забрался на табуретку, а потом дальше — по моим ногам, по животу, по груди. Я чувствовала его маленькие мерзкие лапки на своем лице. Отец куда-то делся. Внезапно мышонок оскалился и укусил меня прямо в губы. Пасть мышонка оказалась большой и слюнявой и я с ужасом поняла, что никакой это не мышонок, а Надежда Базутко, и эта мразь меня целует своими мокрыми шершавыми губами. Я изо всех сил пнула ее, она слетела на пол, начала оправдываться: — Томка, ну что я такого сделала? Ну подумаешь... Ну Томка! Девчонки тут же проснулись, кто-то включил свет. Надька лежит на полу, тощая, заморенная, как узница Освенцима, а я возвышаюсь над ней, как большой сытый фашист. И девчонки тут же начинают меня ругать за то, что я побила бедную Наденьку, которая мне ничего плохого не сделала. Я говорю: — Ага? Не сделала?! Крыса поганая! Надька мямлит: — Почему она обзывается? Сначала побила, а теперь еще и обзывается. — Не ври, никто тебя не бил! — Побила! — Побила? Ты, тварь, еще не знаешь, как я побить могу! — Почему она тварью обзывается? — А ты тварь и есть! Убить тебя мало! — И ррраз ее по крысиной морде кулаком! Базутко визжит, отбивается. Я схватила чей-то валенок и охаживаю эту дуру. В дверях стоят девки из соседних комнат. Привели коменданта, он делает мне выговор, Базутко плачет. Эти спрашивают, зачем я Наденьку побила. А что я им отвечу? Что она целоваться лезла? Глупости какие. Ну и отвечаю: — За что побила, за то и побила. Не ваше дело. Эта крыса высморкалась и говорит: — Я на нее не сержусь. Просто она очень заносчивая и ставит себя выше других. Тут вылезает вперед наша староста, Лизка Шламайте. И начинает нести какую-то чушь про злостное хулиганство и антисоветские настроения в коллективе. И напоследок заявляет: — Лично я считаю, что таким, как Тамара Шумкова, не место в рядах коммунистической партии. Тут я еще больше взбесилась: — Да кто ты сама такая, чтобы решать, кому в партии место, а кому не место? Шламайте притихла, зыркнула на меня исподлобья: — Это мы еще посмотрим, кому место, а кому — не место. Все, девочки, пойдемте спать. Пойдем с нами, Надя. А эта хулиганка пусть подумает о своем поведении. Я думаю: «Ах ты, курва литовская. Ничего не знаешь, а еще имеешь наглость меня отчитывать как школьницу». Лизка берет Надьку под локоть и уводит бережно, словно раненую. На меня наваливается дикая усталость. Кажется, если сейчас Надька начала бы меня целовать, я бы просто заснула. Я валюсь на кровать, и следующее, что я вижу — пустая комната. Никого нет. Не разбудили! А надо сказать, за опоздания нам в партийной школе очень сильно попадало. После трех опозданий ставился вопрос об отчислении. Прихожу. Занятий нет, идет внеочередное заседание парткома. И угадайте, в честь кого? В честь меня, конечно. Меня даже не удосужились туда позвать. Я присела на корточки у закрытой двери, слушаю. Лизка Шламайте докладывает, как Тамара Шумкова, плохой товарищ и просто нехороший человек, избила ни в чем не повинную девушку только потому, что считала себя выше нее. Если Тамара Шумкова красавица и отличница, это еще не дает ей право издеваться над отстающими. И вообще, настоящая красота — это внутренняя красота. (Не знаю, что там Лизка имела в виду под внутренней красотой. Что у Базутки потроха красивые?) А в заключение своего доклада товарищ Шламайте предлагает с позором выгнать зазнавшуюся Тамару Шумкову из рядов ВКП(б). Я могла бы войти, рассказать им, как было дело. Но, действительно, что в этом такого? Подумаешь, поцеловала в губы. Вот если бы она была молодым человеком и залезла ко мне в постель, тогда другое дело. Тогда было бы понятно, кто из нас сволочь и крыса. Вернулась в общежитие. Взяла с горя «Дэвида Копперфильда», начала читать. Все равно скоро выгонят, придется и дальше учительницей работать, а я хотела стать журналисткой. Скучно мне стало и как-то все равно. Вот, из-за какой-то крысы я уеду обратно в Барнаул за полгода до конца учебы. И патрбилет могут отобрать, это плохо. Может, конечно, и не отберут, просто поставят на вид. Надо было этой гниде побольнее врезать, чтобы бить — так уж бить. Надо было ей харю еще больше раскурочить. Слышу — дверь скрипит. Из-за нее высовывается Надькин крысиный нос. Я замахиваюсь книгой: — А ну пошла вон! Надька мямлит: — Тамарочка, прости меня, я не нарочно. Я не хотела, чтобы тебя из партии выгнали. — А ну вон отсюда! Прошло два дня. Никто из девчонок со мной не разговаривал, только Надька по-прежнему лепетала какие-то объяснения. На третий день Лизка Шламайте сообщает: — Шумкова, тебя вызывает секретарь райкома партии. — И улыбается, курва нерусская. Довольная, шо аж светится. Ну, я и пошла к секретарю райкома. Надька за мной потрусила, как побитая собачонка. А он оказался молодой, лет тридцати. Поглядел на меня, потом на Базутку. Поморщился: — Надежда Геннадьевна, выйдите, вас позовут, когда понадобитесь. Предложил мне сесть и рассказать все как было. Послушал, посмеялся. Спрашивает: — И что, Тамарочка, вам совсем не понравилось? — Это же противно! Губы мокрые, слюнявые... — Ну, понятно. В общем, Базутко Надежда Геннадьевна с вами больше не учится. Надежда Геннадьевна собирает свои бебехи и едет до ридной Украйны. Жаль, по сто двадцать первой баб не сажают. — А сто двадцать первая — это что? Он хохочет: — Вам это еще рано знать, Тамарочка. Через две недели Надя Базутко уехала. К этому времени мне было даже стыдно: ведь это я ее побила. За что выгнали ее, а не меня? Девчонки тоже долго удивлялись, жалели Надьку, скинулись на прощальный подарок. Я тоже хотела дать денег, но у меня не взяли. Провожать ее я не ходила. Наверное, это и к лучшему. Вдруг она снова полезла бы целоваться? Лизка Шламайте, белобрысая литовская коза, не разговаривала со мной до последнего экзамена. Другие тоже старались со мной не связываться, да не особенно и хотелось. Не люблю баб. Слава богу, в Комсомольске был сугубо мужской коллектив: нет в мужчинах этой подлости, этой крысиной сущности. Через несколько лет, когда я уже вышла замуж и родила Славку, пришло письмо с Украины. Сначала я не поняла, от кого, потому что на конверте была другая фамилия. Внутри была фотография — все та же серая морда. Я сразу выкинула ее в мусорное ведро. Надежда писала, что у нее все хорошо, она недавно вышла замуж, но до сих пор вспоминает, как мы вместе ходили на Дину Дурбин. Она надеется, что у меня тоже все хорошо и когда-нибудь мы непременно встретимся. В конце была приписка: «И еще, дорогая Тамарочка, спасибо, что научила меня танцевать фокстрот». Я больше никогда не видела Надежду Базутко. На письмо я так и не ответила. Она прислала еще несколько писем, которые я выкидывала нераспечатанными. Много лет спустя, когда мне было уже за сорок, я наткнулась в энциклопедии на статью «лесбианство» и поняла наконец, кем была эта девушка. А женщин я не люблю до сих пор. Мне неприятны их сюсюканье, их объятья, разговоры о тряпках, поцелуи при встрече, показные жалобы на здоровье. Так о чем бишь я? Ах, да, я вышла прогуляться и купить кроссворд, а тут эти старые грымзы с иконами. Через полчаса по НТВ начнется «Сегодня», так что пойду-ка я лучше домой. |
проголосовавшие
Роман Радченко | Савраскин | RUUG | сергей неупокоев | Хабар | Генадий Теплин | Levental |
всего выбрано: 41
вы видите 26 ...41 (3 страниц)
в прошлое
комментарии к тексту:
всего выбрано: 41
вы видите 26 ...41 (3 страниц)
в прошлое