Rambler's Top100
fisting
упырь лихой, явас ебу, гальпер, а также прочие пидары и гомофобы.
... литература
Литературный портал создан с целью глумления над сетевыми графоманами. =)
Приют
мазохиста!


Для лохов



Братья Ливер

Тот, кого не смогли одолеть (для печати )

«Просто верьте

Разве лепестки не опадают

Точно также»

Кобаяси Исса

 

«Мудрый не знает волнений, человечный не знает забот,

смелый не знает страха»

Конфуций

 

Осенние сумерки – такое время. Чем утихомирить ум? Как обуздать бушующий поток мыслей? Сырость лезет за ворот, а внутри самого тебя как будто гуляет ветер, хлопая потайными дверками и вздымая вихри скопленного сора. Оттого и оживают думы. Подобно комьям червей-яхари ворочаются воспоминания. И минувшее вспыхивает как цвет дикой сливы умэ, а творящееся наяву – напротив, затухает.

- Пока не стемнело, выждем здесь, за холмом, - даймё Кира Агацуми-но Киносита расхаживает перед отрядом, смотрит на каждого по очереди. – Ночью их наблюдатели со сторожевой башни не увидят, как мы подходим. Ворвёмся в город, прежде чем они продерут глаза. Сейчас отдыхайте и готовьтесь к битве. Сегодня я намерен растоптать Носигату, выдавить его, как выдавливают гнойник. Завтра утром улицы его смрадного города будут завалены трупами.

Осенние сумерки… Время сомнений. И думы эти пронзают иногда не хуже, чем остриё нагинаты. Только никакие доспехи от них уберечь не могут. Хорошо, что Наката давно знает, как выкурить этих демонов. В такие минуты он приглашает отца. Тот с сомненьями не знаком.

Отец кажется таким же огромным, как тогда – в детстве. Его оранжевый плащ надрезан узором-решёткой, ремни пронзительно пахнут кожей, в рождаемом ими скрипе слышатся и музыка, и угроза. Отец подходит к Накате и тяжело опускает ладонь ему на плечо. «Запомни это, - говорит он. – Даймё вершит твою жизнь, как всадник правит лошадью. Ты должен быть послушен его воле, и только тогда сможешь стать доблестным человеком. А что ждёт своевольную и капризную скотину, которая не хочет признавать наездника? Уйми гордыню, будь полезным своему владыке. Так станешь воином, а не жертвой. Героем, а не грудой мяса. Иди».

Отец знает, о чём говорит. Он твёрд и прям: словно бы все добродетели из книги наставлений «Сокрытое под листьями» сгустились и приняли человеческий облик…

 

 

***

Под вечер подуло с океана, вершины гор затянула дымка. Почти ежеминутно горизонт вспарывали трещины молний, в отдалении громыхало. Тропа была усеяна мелкими камешками – не самый подходящий путь, для того чтобы следовать по нему босиком. Ступни кровоточили, но Наката как мог старался шагать ровно и сохранять спокойствие валунного идола: даже поморщиться от боли было нельзя. Хотя оранжевый плащ маячил впереди, Наката не сомневался: отец видит всё.

Брат, видимо, чувствовал то же самое. Он был необычайно тих, смотрел прямо перед собой, и, кажется, считал, что выглядит воплощённым хладнокровием. Только глаза его всё равно выдавали – этого он не учитывал.

- Как по-твоему, кого он отправит первым? – спросил Наката, истомлённый беспокойным ожиданием.

Брат пожал плечами. Знать наверняка ни один из них не мог, а строить догадки было глупо. Тем более, идти оставалось уже не больше, чем сотню-другую дзё.

Когда они с братом, задыхаясь от быстрой ходьбы, вышли к оврагу, отец сидел на пне и глядел вдаль – туда, где на отрогах Китаками громоздились снежные шапки. Дыхание отца было ровным, будто он сидел здесь уже много часов, а не шагал через камни и не продирался сквозь бурелом в расселинах.

Отец встретил их молчанием, да и что он мог добавить к многажды сказанному ранее? Настоящего буси отличают верность, чувство долга и бесстрашие. Славная смерть на поле боя несравнимо лучше жизни труса – отвратительной и тщетной, точно копошение жука-проволочника в яме с нечистотами. Человек, будь то сёгун, или простой воин, не родится храбрецом. Но он обязан стать им. Ведь иначе он станет падальной мухой…

Братья застыли у края оврага. Внизу шелестели верхушки магнолий и заросли папоротника, серебрился ручей. С противоположной стороны впадины краснели глиняные выступы, похожие на вмурованные в склон головы великанов. Однажды отец прошёл над этим оврагом по стволу тсуги, то ли скошенной тайфуном, то ли рухнувшей от ветхости. Отец шёл как по мосту с перилами – резво, пружинисто, уверенно. Уже тогда, с восхищением и страхом наблюдая за ним, Наката всё понял, и с того дня начал вытравливать боязнь высоты. Отец ничего не делал просто так. И вот теперь, по прошествии полугода, они снова стояли здесь. «Спокойный, как лес; несокрушимый, как гора; холодный, как туман…», - мысленно бубнил Наката. Не помогало – сердце колотилось, трепетала жилка на виске.

Брату выпало идти первым. Отец легонько толкнул его в спину и, почти не размыкая губ, произнёс: «Иди…». Брат ухмыльнулся, силясь изобразить хладнокровие и хищную волчью устремлённость. Чуть согнув ноги в коленях, пошёл по стволу. Двигался небыстро и осмотрительно, шажками-щупами. Отец смотрел вслед, не мигая, и, насколько мог судить Наката, был доволен.

Уже одолев большую часть пути, брат вдруг пошатнулся, медленно присел на корточки и ухватился за ствол дерева. Накату обдало жаром. Что говорил им отец, готовя к испытанию? Как наставлял? Наката помнил его слова хорошо, слишком хорошо. И теперь от этого было трудно дышать. «Шагать размеренно. Смотреть под ноги, но не на землю – высота покажется огромной. А в голове пусть будет затишье – поток мыслей должен замёрзнуть на время. Пустота ума. Потерять хладнокровие – значит сгинуть».

Неверная мысль ли нарушила шаг брата или взгляд вниз, на далёкое и страшное дно оврага? Кто его теперь знает. Только идти дальше бедняга уже не мог, а вместо того, полз на коленях, ухватываясь за кривые ветви. Волк в нём, кажется, сдох: такая неловкость и страх перед вероятным падением пристали, скорее, измождённой больной обезьяне.

Наката напряжённо вытянулся, закусил губу. И что-то вдруг ткнулось ему меж лопаток, отчего Наката вздрогнул. И всего одно слово: «Иди…». Голос отца показался незнакомым, скрипучим, безобразным. А выхода не было.

Наката пошёл по стволу. Брат же почти не двигался.

…«Шагай размеренно»...

Он не задумывался о том, что станет делать, догнав брата.

…«Смотри под ноги, но не на землю»…

Он вообще не задумывался, а просто двигался нацеленно, как стрела с железным наконечником.

…«Пустота ума»…

Когда их разделяло всего около полутора дзё, брат вдруг затравленно оглянулся. Всего на секунду. Наката успел заметить, как вспыхнули ужасом его глаза, а лицо – красивое, симметричное – смяла гримаса паники. Брат повалился вправо, судорожно взмахнул руками.

Мгновенно. Вдох-выдох, и рядом уже никого не было. Брат сорвался молча. Вероятно, напоследок сумел прихлопнуть в себе падальную муху. А может, наоборот, онемел от ужаса. Посмотреть вниз Наката не решился. Его сковало безразличие – болезненное, мерзкое, как лихорадка. Дойдя по стволу до конца, спрыгнул на землю. Твердь под ногами и по сторонам не растормошила в нём ничего - ни радости, ни облегчения, ни сытости духа, напитавшегося победой. Вскоре показался отец. Прошелестел по склону холма оленьими тропами и теперь стоял перед уцелевшим сыном, бесстрастный, как статуя демона Тэнтоки. Коротко кивнул, опустив веки – знак высшего одобрения. Затем небрежно махнул рукой в сторону оврага:

- Ему… - резко ткнул пальцем вниз, как будто раздавил в воздухе древесного клопа. - …Не на что надеяться было с самого начала. У него вспотели ладони…

Повернулся и зашагал обратно. Наката плёлся следом, растерянный и повядший. Он ненавидел отца, ненавидел его спокойствие, ненавидел его пылающий, как солнце в миниатюре, оранжевый плащ. Ненавидел и восхищался. Да и могло ли быть по-другому?

Верность. Чувство долга. Бесстрашие…

 

 

***

Тьма наползает из низин вместе с плотным туманом. Отзвуки голосов, запах дыма и монотонное постукивание колотушки сторожа. Кажется, город-враг прямо здесь, рядом – протяни руку и воткнёшь остриё тати в самую его мякоть. Но нет. Чтобы приблизиться к нему, нужно обогнуть холм, после долго шагать краем рисового поля и, наконец, выйти к чернеющему рядом с тропой городищу айнов. И только отсюда уже можно будет увидеть приземистые постройки окраин и смотровую башню, что громоздится над входом в город. Сегодня ночью там, в тех проулках, будут поджигать дома и проламывать головы. А трупы поверженных сложат один на другой и станут рассекать эти «поленницы» мечами. Даймё Кира Агацуми-но Киносита несёт соседям смертельные дары.

…Воины ожидают команды к выступлению. Наката перед боем молчалив и сосредоточен. Так привык. «Смотри на тех, кто в твоём отряде. Болтуна лучше зарубить, не дожидаясь битвы – язык ему развязал страх» - Наката хорошо помнит слова отца. И следует им.

Готовясь к схватке, Кира имеет обыкновение уединиться – остроконечный войлочный шатёр разбит чуть в стороне. Входить туда без особого распоряжения запрещено под страхом смерти. Отчего господин затаивается там, Накате неинтересно. Говорят: ест сырую конину, запивает вином из бурдюка и гложет взглядом срамные картинки. Так или нет? Пусть о том шепчутся сплетники из простолюдинов. Самурай знает другое: в бою даймё сверкает как молния. Ярок, быстр, неудержим. И беспощаден к побеждённым – ведомые им отряды оставляют за собой обугленные руины, детей в слезах и женщин в изодранных дзюни-хитоэ.

Даймё умеет превратить своих воинов в свирепых животных. Умеет разжечь ярость перед битвой – всякий раз по-новому. И довольно сверкает зубами, если цунами бешенства накрывает всех, кто рядом.

Сегодня ничего придумывать не нужно. Забава для хищников нашлась сама собой. Двое дюжих слуг подталкивают к Кире мальчишку, на которого наткнулись около холма. Пленник держит подбородок поднятым, взгляда не отводит. Отвечать на вопросы начинает лишь после нескольких добротных ударов бо по пяткам. Местный. Сын рисовода. Возвращается в город после работы на заливном поле. А идёт один, потому что срезает путь через болотце и осинник – отец с братьями обходят холм с другой стороны. Странный, конечно, но на лазутчика – нет – не похож.

Агацуми-но Киносита улыбается. Улыбка холодная и колючая. Режет как наконечник яри. Мальчуган не выдерживает и впервые опускает глаза. А воины отряда Киноситы, похохатывая от предвкушения крови, теснятся вокруг.

Даймё подходит к пленнику вплотную и обращается к нему, так чтобы слышали все:

- Мы идём выжечь твой город. Ты – враг. Но ты приглянулся нам спокойствием и мужеством. Нам не хотелось бы лить твою кровь. По крайней мере, сегодня. Но и отпустить тебя, врага, просто так, было бы неразумно. Поэтому мы предлагаем тебе самому вступить в бой со своей смертью. Да. Она тебя одолеет. Но, может быть, не в этот раз.

Господин доволен: его слова звучны, как удар в гонг. Величественно вытягивает перед собой руку, точно пытаясь пронзить сгущающийся сумрак указательным пальцем:

- Видишь вон тот дуб на краю поляны? Добежишь до него, пока мы считаем до пятнадцати в ритме биения сердца – и ты свободен. Не поспеешь – значит, побеждён. Вот и все условия вашего честного поединка. Или ты, или она. Уяснил?

В ответ – сосредоточенный кивок. Мальчишка принимается невозмутимо разминать ноги. Теперь он как будто уверен, что опасность, погрохотав над ним, рассеивается с каждым мигом. Это спокойствие не подтачивают даже возгласы толпящихся рядом самураев – для них он сейчас не человек и даже не враг. Скаковая лошадь. «Добежит», - не колеблясь, определяет Наката.

Даймё резко взмахивает рукой, не дожидаясь пока сын рисовода изготовится бежать.

- Один…

Потеряв секунду, бегун срывается с места. Господин ведёт отсчёт, рубит воздух ладонью. Словно отсекает ломоть за ломтем от живого и тёплого.

- Два…

- Три...

- Четыре…

Получится ли из парня воин, это вопрос. Но дар спасать шкуру бегством в нём бесспорен. Наката посмеивается про себя и выдыхает. Этого беглеца смерть догонит не сегодня.

- Восемь…

- Девять…

Заячья прыть. Дуб уже в двух-трёх скачках.

- Двенадцать…

Господину придётся уступить. А для него каждое поражение – рана. Даже такое, которое иной счёл бы царапиной.

- Тринадцать…

Что-то рассекает воздух со свистом. Звук слышен только одно мгновение, и, кажется, одновременно, беглец, взмахнув руками, валится наземь. Дуб простирает над ним свои корявые ветви. Даймё опускает лук и хохочет:

- Он не успел. Когда он подбегал к дереву, я так переживал за него, что моё сердце забилось быстрее.

Наката закрывает глаза и мысленно считает до девяти, чтобы успокоить дух, ничем не выдать несогласия. «Даймё вершит твою жизнь, как всадник правит лошадью. Будь послушен его воле» - сказанное отцом не может подвергаться сомнению.

Господин уже не смеётся, скользит глазами по своим слугам. Накату прожигает взглядом дольше остальных. Усилия напрасны, завесы бессильны - видит насквозь. Добавляет:

- И вообще, это игра по моим правилам. Пусть также будет и в бою, который ожидает нас. Ещё два часа, и наступит глухая ночь. В это время мы уже должны топтать их зловонный город. Готовьтесь и ждите моей команды к выступлению.

Агацуми-но Киносита, резко развернувшись, удаляется к своему шатру. Его люди смотрят ему вслед. А Накате вспоминается великан в оранжевом плаще. Бесстрастно шагает вдоль оврага, где с переломанной шеей и разбитым черепом лежит его мёртвый сын. «Уйми гордыню, будь полезным своему владыке» - велит он. И не ослушаться.

 

 

***

Жизнь труса, что пресная рисовая похлёбка: ни насытиться, ни усладиться вкусом. Настоящая жизнь - в битве. Самурай на поле боя – человек, как он есть. Без масок и покровов. Здесь и только здесь станет ясно, кто чего стОит на самом деле. Ничему не удивляйся. Даже если титан в стальной чешуе перед лицом опасности вдруг съёжится в карлика. А настоящий воин из двух троп всегда предпочтёт ту, что выведет к смерти. Так требует бусидо.

…Тяжело противостоять сильному. Но ещё сложнее – сильному и хитрому. У городища айнов отряд попадает в засаду. Неприятель обрушивается свирепо, быстро, неудержимо. На полумасках намалёваны оскаленные рыла. Да люди ли это? Или чудовища с плотью из металла; с мечами, копьями и алебардами вместо рук?

Бой недолог. На холодной земле тюками чернеют трупы. Нападение на город отбито – враг терзает остатки войска блестящего Киры, упивается своей победой.

…Лицо окровавлено, потерян шлем. Наката опрокидывает наземь одного железного демона, но тут же, словно голодные волки на кусок мяса, сбегаются ещё пятеро. И что-то тяжёлое резко впечатывается в темя. Всего секунду боль разламывает череп напополам. В глазах вспыхивает багровое зарево, но, не успев разгореться, гаснет, залитое мглой. Мрак и пустота…Как сон.

…Открыв глаза, Наката понимает: он дома, в замке Киноситы. Голову ломит, как будто изнутри прижигают раскалённой спицей. Затылок стягивает тугая повязка.

До возвращения жизненных сил Наката прикован к ложу. Единственный собеседник – старик-знахарь Комацу. Он приходит – жёлтый, сморщенный, как гриб-мухолов; смачивает ветошь травяным настоем. Осторожно прикасается шершавыми пальцами. Прогоняет боль. Ещё – распевно бормочет что-то под нос на древнем языке. Созвучия причудливые, величественные, страшные, от них веет землёй и костями перемёрших драконов.

Старик говорит: Наката один из немногих уцелевших. Чудо, что теперь жив. Хороший удар кистенем в голову и тягового вола с ног валит. Человека же он избавляет от всех невзгод жизни почти наверняка. Комацу щерит редкие зубы: если Накату не взять и таким наскоком, то, видимо, и вода и огонь против него тоже бессильны. Когда вдруг оживает воин, привезённый домой на телеге с покойниками, это значит, он ещё не всё сделал для своего господина.

Знахарь мрачнеет, подпирает кулаком морщинистую щёку, взгляд вязнет в пустоте. Наконец, решается говорить. Наката впервые оглушён словами, что произнесены шёпотом.

Блестящий даймё Кира Агацуми-но Киносита в плену в скверном городе мерзавца Носигаты. Говорят, он заперт в клетке как животное на потеху толпе. Даже простые крестьяне швыряют в него камнями и мусором, оплёвывают и орут ему в лицо всё, что вздумается. Три раза в день господина секут ивовыми прутьями, толпа зевак глазеет и бурлит восторгом. Даймё не позволяют даже смыть с себя позор, как подобает самураю – он безоружен. Смерти прийти неоткуда. До той поры, пока мучители не сжалятся. Но нет страшнее пытки для воина, чем ожидание чьей-то милости.

…Наката ждёт своего часа. Ждёт, когда голову перестанет разламывать неодолимая пульсирующая боль. Как только Наката твёрдо встанет на ноги, в нём оживёт зверь. И враг взвоет от боли и ужаса…

 

 

***

Собираясь на бой, никто не может знать наверняка – удастся ли добыть своему господину голову влиятельного противника, или же суждено расстаться со своей собственной.

Отец перед битвой был ещё молчаливее, чем обычно. Неторопливо облачался в доспехи, затягивал толстые шёлковые шнуры, доставал из сундучка шлем с фамильным гербом. Наката всегда старался взглянуть ему в глаза, хотя и не мог долго выдерживать этого взгляда - становилось зябко и неприютно. Почти как в одну из зим, когда их с братом босиком и в легчайших хаори выгоняли на ветер, коловший ледяными иглами.

…Едва вода в каналах замёрзла, а над рисовыми полями поплыла стылая дымка, господину Ямамури, которому служил отец, снова захотелось потоптать прах врагов. На рассвете две сотни всадников выехали из ворот замка. Наката вскарабкался на увал возле крепостной стены и оттуда наблюдал за тем, как удаляется отряд. Всякий, кому вздумается встать на пути, будет низвергнут в грязь, станет пищей для червей и падальщиков. Ведь где отец – там удача. Там сила и обезглавленные трупы недругов. Так всегда.

Беда пришла глухой ночью. Вползла в город вместе с истерзанными остатками войска. Всполошила улицы хлопаньем дверей, чьими-то грузными шагами. Наката слышал и не мог поверить: отряд Ямамури разбит на голову. Вырезан. Размолот в пыль.

В ту ночь никто не спал. Ждали нападения. Обескровленный гарнизон готовился выдерживать осаду. Наката бродил переулками и видел на лицах зарево тревоги. Вернувшись под утро, улёгся на дощатом полу. Но едва лишь мир вокруг стал терять чёткость, как стук в дверь вернул Накату обратно. Стук был беспокойным, злым – таким, который сразу развеивает сон и заставляет схватиться за меч, что всегда у изголовья.

За дверью стоял Сацума-сан. Двоюродный брат отца. Враги боялись и ненавидели обоих - в бою братья сливались в двухголового четырёхрукого монстра, гонца смерти. Сейчас же Сацума-сан был один. На его лице чернела короста запёкшейся крови, он странно покачивался, как выпивший три го сакэ крестьянин. Под мышкой он держал большой круглый свёрток.

- Да, - вместо приветствия сказал Сацума-сан так, словно они беседовали уже не один час. – Настоящего воина нельзя победить. Он только сам может убить себя, когда увидит, что окружён, и больше не может быть полезным своему господину. Настоящий воин не раздумывая изрежет себе лицо, чтобы, обнаружив труп, враги не узнали его и не стали устраивать над ним шакальи пляски. И если рядом с воином в это время будет его боевой товарищ, он отсечёт мёртвому самураю голову и не позволит никому объявить её своим трофеем.

Сацума-сан оскалил кривые зубы и сделал шаг вперёд, горячо дыша племяннику в лицо. Наката вдруг телом ощутил то, что Сацума-сан надёжно спрятал под маской бесстрастия – отчаяние раненного хищника, который, задыхаясь, волочит по земле перебитые лапы.

- Твой отец давно просил меня сделать это, если позволят Высшие Силы, - Сацума-сан говорил грубым голосом, холодно усмехался. Он не замечал, что Наката уже снёс выстроенные заслоны и видит всё укрытое за ними. – И я выполняю его волю. Будь твёрд духом, чтобы не согнуться. Будь твёрд духом, как тот, кто сейчас смотрит на тебя.

Сацума-сан вынул из-под мышки свёрток, размотал холстину и бережно положил на циновку отрубленную голову. Лицо будто склевали птицы со стальными клювами, по лбу и щекам змеился кровавый узор, начертанный лезвием марохоси. И только глаза были всё теми же – пронзительными, живыми. Страшными. Наката видел в них блеск стали и отсвет пожаров. Нужно было выдержать и не отводить взгляда. Смотреть на отца невозмутимо и даже безразлично. Иначе волнами накатит дрожь, дурные терзания затопят разум, и отцовская голова налитым медью голосом грянет: «У него вспотели ладони…».

- Довольно, - Сацума-сан осторожно дотронулся до плеча Накаты, после чего накрыл голову отца тряпкой и, замотав, прижал к груди, как земледелец созревшую тыкву. – Я знал, что ты не подведёшь. Знал, что сумеешь справиться с собой. Всегда помни о том, кем был твой отец. Отвечай ударом на удар. И держись до конца. Так будешь непобедим. Прощай.

Сацума-сан вместе со своей ношей исчез за дверью, рассеялся точно кошмарный сон. А может, то и был сон? Ноги слегка подрагивали, но Наката не позволил себе сесть и, сосредоточившись, усмирил дрожь. Поддавшись минутной слабости, делаешь прыжок в бездну слабодушия и немощи.

Жизнь – ничто. Отец давно заслужил достойную смерть. И наконец принял свою награду.

…Наутро Наката обнаружил у порога родовую стрелу отца. Рассвет покрыл её позолотой, ветер играл наконечником с выгравированным фамильным гербом.

О том, что Сацума-сан вспорол себе живот, Наката узнал в полдень.

 

 

***

Одолеть врага в бою – радость. Но нет для воина большего наслаждения, чем опрокинуть того, кого прежде пытался сломить и не смог. Только здесь уже не повторяй чужих ошибок. Подмяв неприятеля, не ослабляй хватки. Вышиби из него дух, чтобы однажды он, воспрянув, не вышиб его из тебя. Лишь нанизав его голову на свой меч, можешь выдохнуть – ты победил…

Город Носигаты раздавлен и уничтожен. Меж крестьянских домишек то здесь, то там темнеют трупы. На дорогах виднеются остовы разбитых повозок. Собаки рвут глотки лаем, ветер приносит запах горелого мяса. Поодаль из-за частокола валит дым, в небе светляками вспыхивают россыпи искр. И монотонный надсадный вой слышен из переулка-трещины.

Наката помнит, как тогда, у руин поселения айнов, кистень впечатался в его темя. Телега с трупами, мрак небытия. Вечера, когда голову выжирала изнутри боль - основательная и негасимая, как пожар в торфяных залежах. А сегодня ночью обо всём пришлось вспомнить неприятелю. Вспомнить и пожалеть.

Какой выбор перед тобой, пока твой господин погибает в неволе от голода, седеет от позора и бессилия? Наката – командующий армии, взявшей город врага. Он первым врывается на коне за крепостную стену. Привстав на стременах, прощупывает округу нацеленным взглядом хищника. Отдаёт приказы своим офицерам: часть войска оставлена вести дозор на улицах, другая же, разметав горстку обороняющихся, лавиной движется к замку Носигаты.

Всякий полководец готов заплатить страшную цену за то, чтобы рассмеяться в лицо побеждённому сопернику. Наката же не спешит воспользоваться правом, что завоевал. Он стремится к иной цели.

Напуганный лавочник вызывается показать ему дорогу. Увидев, что группа всадников собирается сопровождать его, Наката приказывает остаться и выставить заслоны на прилегающих улочках, чтобы никто не мог проследовать за ним. Картину, что предстанет сейчас перед взором Накаты, не должен увидеть другой.

Лавочник, дрожа и спотыкаясь, ведёт его среди заборов и хижин, пока ещё нетронутых победителями. Наконец, взобравшись на бугор, останавливается и, почему-то пряча глаза, тычет пальцем в ночной сумрак.

На возвышении перед Накатой клетка из толстых стальных прутьев. Всего в несколько сяку высотой – впору для кабана или крупной собаки. Наката спешивается и слышит шорох за спиной: по склону холма бегом поднимаются два воина. Даже издали заметны кровавые отметины на лицах. Вероятно, часовые, которым пришлось оставить пост и помогать в обороне города. Приблизившись, один из них выхватывает меч, но тут же, словно муха увязшая в паутине, оказывается оплетен цепью кусаригамы, брошенной Накатой. Через миг серповидный наконечник вспарывает часовому горло, из продольной раны гейзером выплёскивается кровь. Резко развернувшись, Наката успевает отскочить – копьё второго воина втыкается в землю далеко за спиной. Теперь проще – гирькой, закреплённой на конце кусари-гамы, Наката метит противнику в голову. Всё, что тот в силах делать – отступать и уворачиваться. Приседать, вскакивать и мотать головой, точно дрыгающийся в дикой пляске камнепоклонник. Наката не привык мучить врагов ожиданием – часовой падает, посреди его лба алеет глубокая пробоина.

Теперь можно приблизиться к клетке и заглянуть в неё. Внутри валяется куль. Большой – вроде тех, в которые крестьяне ссыпают рис. Наката вглядывается и чувствует, как что-то, словно печной угар, сжимает ему горло, туманит голову. Куль начинает шевелиться. Возится, сопя. Издаёт слабый стон. Человек. Или то, что некогда было человеком.

Пытка теснотой нестерпимее всякой боли. Высоты клетки хватает лишь на то, чтобы слегка приподняться, уперев кулаки в пол. Неловко изогнув шею, пленник обращает к Накате истомлённое ссохшееся лицо. Глаза как у издыхающего зайца, в них гной, страх и обречённость. Взгляд тлеет притушенным факелом – ни отблеска прежнего высокомерия. Руки господина стянуты верёвками, рот залеплен повязкой, чтобы не мог перегрызть себе жилу. Наката с горечью понимает: великого даймё Киры Агацуми-но Киноситы больше нет. Ведь даже волк, от тоски или голода хоть на день прибившийся к собачьей своре, уже никогда не сможет быть хищником.

Наката обыскивает убитых стражей – на поясе одного из них серебрится связка ключей. Скважина замка переполнена сором, как если бы дверцу не открывали много лет. Наката отпирает клетку, но даймё без движения лежит на животе, чуть приподняв голову и косясь на своего спасителя. Точно не может поверить, что снова свободен. Наконец, подтягивая колени к подбородку и извиваясь, пленник выползает на волю. Наката пытается помочь ему встать. Но измученное долгой неподвижностью тело отказывается повиноваться: даймё мычит от боли и валится, уткнувшись лицом в землю. От него тяжко пахнет лесной зверюгой. Балахон на спине изодран в лохмотья. Под рубищем полыхают следы плетей, темнеют засохшие кровавые иероглифы.

Наката разрезаёт верёвки, освобождая руки господина. Срывает повязку с его рта.

- Город взят, сэнъю-кун. Быть может, вам известно, где они прячут даймё Агацуми-но Киноситу? – говорит Наката. Лежащий в грязи человек противен ему, он похож на кусок падального мяса, распотрошённый стервятниками. Но Наката не считает себя вправе показать господину, что узнал его. Сейчас это было бы дерзостью и предательством.

Человек, что скорчился у ног Накаты, не подаёт голоса. Его терзает крупная дрожь. По вороту балахона скачут блохи.

 

***

Любая мука – сколь бы нестерпима она не была – неизбежно проходит. Боль утихнет. Заживут раны на теле, исподволь утихнут и душевные рези. Время умиротворит того, кто ныне безутешен. Страдания улягутся, как ил оседает на дно реки. И чудовища, что разжигали ужас, вдруг сами собой обратятся в прах.

Полдень в замке Киноситы. Блики скользят по искусно расписанным стенам, раздвижным дверям, цветным орнаментам потолка. Господин как прежде сияет величием, достаточностью: снадобья лекарей, пышное убранство замка и раболепие прислуги вновь наполнили его жизнью. Так вода наполняет пустой сосуд. Наката впервые в этих покоях – прежде на то не было воли даймё.

- Ты, верно, хочешь что-нибудь сказать мне, Наката-кун? – господин словно бы обращается к резным павлинам, что парят под потолком. Взгляд рассеянно ползёт по стене.

- Смею ли я говорить первым, Агацуми-сама? – Наката почтительно склоняет голову. Шляпки гвоздей в полу блестят позолотой.

Даймё сжимает губы, потирая шею большими пальцами с обеих сторон. Наката хорошо знает этот жест. Обычно вслед за ним слетают головы неугодных. Господин всё так же не видит Накату – рассматривает чеканный узор на балках. Его голос странно звенит:

- Оставим многословие, Наката-кун. Настоящее деяние мужчины, воина должно быть молчаливым. Нам с тобой не ужиться, мы не можем ходить по одной земле. И тебе известно, почему. Не подумай, будто я решил, что станешь болтать о том, что видел. Ты – тот, кому можно доверять. Но я не могу оставаться чьим-то должником. Я не могу быть спокойным, зная, что, возможно, мне так и не придётся вернуть этот долг. Как я буду смотреть в глаза своим слугам и своим врагам, пока есть тот, кто будет мне живым укором и напоминанием? Наката-кун. Ты знаешь, кто виновен - пусть и невольно – в моих терзаниях. Что ты можешь ответить мне?

Перед Накатой не лоснящийся человек, расплывшийся на татами. Перед ним великан с суровым обветренным лицом и глазами, в которых пляшет пламя спалённых селений. Оранжевый плащ трепещет на ветру.

«Умереть во имя своего повелителя – высший дар и награда достойным. Иди этой дорогой».

Наката кивает:

- Да, господин. Мне нет прощения. Но я оправдаю себя перед людьми и небом.

Даймё улыбается так, как может улыбаться человек, получивший желаемое. Но, спохватившись, пытается спрятать радость под маской холодного спокойствия.

- Я не сомневался в тебе, Наката-кун. Если пожелаешь, я могу стать твоим кайсяку.

- Благодарю, господин, - взгляд Накаты безразличен. - Я уверен, что сумею умереть достойной смертью, не утруждая вас просьбами о помощи. Счастлив служить вашему могуществу.

Наката бесшумно исчезает. Даймё долго смотрит в пустоту перед собой, то и дело поглядывая на дверь, за которой скрылся Наката. Затем берёт с чайного столика бамбуковую кисть для помешивания заварки. Слегка приподняв полу кимоно и зажмурившись, проводит кистью по животу. Цокает языком, морщится. Наконец, мотает головой, словно развеивая кошмарное видение, и кладёт мешалку обратно на лакированный поднос.

 

 

***

Прими смерть легко и спокойно. Так гласит си-но сахо. Готовясь умереть от собственного меча, не позволяй гримасе страдания обезобразить твоё лицо. Храни самообладание, неспешность, достоинство. Тем оставишь о себе добрую память, явишь чистоту помыслов и устремлений.

Твоё облачение смерти – простая одежда без герба и украшений. Пока ещё безукоризненно белая. Она же послужит тебе и погребальным платьем. Посреди сада – загородка из кольев, на которых парусами трепещут натянутые шёлковые полотнища. Внутрь огороженного пространства ведут два входа. Тебе – в тот, что с севера. Дверь тёплой чашки. Усевшись на циновку и скрестив ноги, ты безмятежен, как утро на кладбище. Стянутое хаори подоткнуто под колени, туловище обнажено. Правая рука сжимает рукоять вакидзаси.

Величие духа и верность долгу помогут тебе сохранять безразличие, даже когда вонзишь клинок в мясо. Не втыкай меч по самую рукоять – заденешь хребет, смерть будет некрасивой и мучительной. Но и не удовольствуйся неглубоким порезом – лезвие лишь оцарапает брюхо, не потушив твоей жизни. Всё, что было в тебе, должно стать видимым. И дух, и сокровенные мысли, и потроха. Твоя утроба что окно, с которого сорвали занавесь.

Первый надрез – от левого бока к правому. Движения размеренны, лицо непроницаемо. Страх – мираж, а телесные страдания слишком недолговременны, чтобы всерьёз считаться с ними. Кровь хлещет из распоротого живота. Пока разум ещё с тобой, успей провести клинком вторую черту. Ровно посередине. Сверху вниз. Боль раздирает тело, обжигает, раскалывает тебя как скорлупу ореха. Важно вытерпеть. Не закричать, не упасть на спину.

И вот тебя швыряет в спасительную тьму.

Труп твой похоронят с почестями. Тебя же запомнят как человека, что выбрал единственно верный путь.

Старики говорят про таких: тот, кого не смогли одолеть.



проголосовавшие

Для добавления камента зарегистрируйтесь!

всего выбрано: 36
вы видите 21 ...36 (3 страниц)
в прошлое


комментарии к тексту:

всего выбрано: 36
вы видите 21 ...36 (3 страниц)
в прошлое


Сейчас на сайте
Пользователи — 0

Имя — был минут назад

Бомжи — 0

Неделя автора - факир

Ж и Д
Ключик Жизни
Пишет слово. Пишет два.

День автора - Братья с лорца

лимерики
Апология пизды
Удмурдский эпос о батыре Елдетее
Ваш сквот:

Последняя публикация: 16.12.16
Ваши галки:


Реклама:



Новости

Сайта

презентация "СО"

4 октября 19.30 в книжном магазине Все Свободны встреча с автором и презентация нового романа Упыря Лихого «Славянские отаку». Модератор встречи — издатель и писатель Вадим Левенталь. https://www.fa... читать далее
30.09.18

Posted by Упырь Лихой

17.03.16 Надо что-то делать с
16.10.12 Актуальное искусство
Литературы

Непопулярные животны

Скоро в продаже книга с рисунками нашего коллеги. Узнать, кто автор этих охуенных рисунков: https://gorodets.ru/knigi/khudozhestvennaya-literatura/nepopulyarnye-zhivotnye/#s_flip_book/... читать далее
19.06.21

Posted by Упырь Лихой

19.06.21 Непопулярные животны
19.06.21 "Непопулярные живот

От графомании не умирают! Больше мяса в новом году! Сочней пишите!

Фуко Мишель


Реклама:


Статистика сайта Страница сгенерирована
за 0.030679 секунд