Альбом
(Сергей Воронцоff)
опубликовано на neo-lit.com
3 сентября.
-Воронцов, прекращай рисовать,- усталый голос Татьяны Михайловны вернул меня в реальность. – Первый урок литературы в этом году, а ты опять за своё.
Я закрыл тетрадь. Стихотворение упорно не желало идти дальше первой строки. Кочевряжилось, юлило… Тяжело вздохнув, я глянул по сторонам.
Саня Плот, развернувшись спиной к доске, что-то ожесточённо доказывал Славяну, тот лыбился и согласно кивал огненно рыжей головой. Женька невозмутимо зарабатывала себе медаль, не обращая внимания на вытянувшегося с задней парты, во весь свой немалый рост, Пепла. Пепел списывал, и списывал откровенно. У доски невнятно мямлил Роман. Скукота.
И я уставился в окно.
Ветер раздражённо шумел, пробираясь сквозь кроны деревьев. Деревьям это тоже не нравилось. Я подмигнул старому клёну напротив, «ну как?» Клен ободряюще кивнул мне веткой. Мол, не беспокойся, все образуется. Ага, как же.
Вчера был на похоронах. Хоронили Веру. Самую красивую девчонку нашего класса. В мае я даже написал в ее честь поэму и подбросил, во время перемены, на парту. Дня через три, после уроков, она встретила меня за школой. Сказала что я милый мальчик, но у нас ничего не получится. На прощание чмокнула в щечку, что-то пробормотала о том, что она недостойна таких слов. Сунула в руки тетрадь со стихами, и убежала. Я даже не сразу заметил, что обложка была мокрой и мятой. Тетрадь полетела в архив. Я открыл ее вечером после похорон, не знаю, что на меня нашло. На каждой странице часть текста попросту расплывалась. Складывалось ощущение, что тетрадь читали в дождь. Май в этом году был на редкость сухим. Ни капли с неба, если быть точным.
Сегодня с утра вместо первого урока прочитали лекцию о вреде наркотиков. Приезжал врач из городской наркологии и какой-то толстый мент, постоянно вытиравший потную лысину. Он ни сказал ни слова, кроме здравствуйте и до свидания. Почему-то вспомнилось, как подруги Веры отводили глаза, когда я спрашивал «Отчего?». И я понял от чего. Передоз.
-Воронцов, ты помнишь тему нашего урока?– Татьяна Михайловна начинала накаляться.
-Поэзия Серебряного века. Жизнь и творчество Николая Гумилева,– отчеканил я механически.
-Хорошо. Что ты можешь рассказать нам о Николае Гумилеве.
Много, очень много. И о жизни, и о творчестве, могу даже зачитать его произведения. В конце концов, он мой любимый поэт, ну один из многих. Но не буду. Не хочу. Не сегодня.
-Ничего.
-То есть?
-Я ничего не могу вам рассказать о жизни и творчестве Николая Гумилева. Ставьте мне двойку.
-Ворона пару схлопотала,- гнусаво процедили с задней парты.
-Забейся, курочка Ряба,– я ответил прежде, чем Татьяна Михайловна успела среагировать.
-Ну, ты…- Орябец вскочил и ринулся на меня.
Я сжал в кулаке ручку и поднялся.
Очнулся я уже в медпункте, на кушетке. Странно, что ничего не болело, но почему-то кружилась голова. Где-то за дверью ныл Ряба. Из его невнятного бормотания слышны были только повторяющиеся фразы. Вроде: «…это не я…», «…он сам…», «…а я чё, я не чё…», «…даже пальцем…».
Меня отправили домой, с наказом, чтоб завтра же в больницу. По пути несколько раз останавливался, кружилась голова. Как пришел, сразу лег спать. Проглотил пару таблеток темпалгина и рухнул на кровать, не раздеваясь.
Проснулся вечером, за окном темнело. Голова не кружилась. Зашибись, подумал я, и рывком поднялся с постели. Лучше б я этого не делал. В затылок будто вогнали тупой раскаленный гвоздь. Я с трудом добрался до кухни, и нажрался колес. Минут через двадцать отпустило. Последний месяц башня просто разваливалась.
Налил себе чаю, и попробовал вспомнить сон. Снилась какая-то дурь. Причем все персонажи были знакомы. Но, чёрт возьми, никак не мог вспомнить хотя бы одного.
Заскрипела входная дверь. Вернулся отец, рановато для него, подумал я. И с ужасом уставился в окно. Ночь.
Передо мной, на столе, лежал альбом. Старый, еще с художки, и карандаш. По скатерти разбросаны стружки и кусочки грифеля. И еще, нетронутая кружка уже холодного чая.
-Рисовать снова начал,- теплый голос отца выдернул меня из ступора. – Опять наверно не ужинал.
-Спасибо папа я не хочу,- пробормотал я, скрываясь в комнате. Сел на стул и схватился за голову.
-Альбом не забудь,- отец стоял в дверях.– Прогрессируешь сын. Прости, не удержался, пролистал. Девочка хорошо получилась, очень живое лицо, и знакомое. Признайся, с натуры рисовал.
Он протянул альбом раскрытый где-то на половине… С листа бумаги, чуть сощурясь, словно от яркого солнца, на фоне моря и ветра, улыбалась Вера.
7 сентября.
-Сергей, ты хорошо себя чувствуешь,- обеспокоено спросила Татьяна Михайловна.
-Да, спасибо,- пробормотал я.
-Что-то случилось дома.
-Нет, ничего не случилось.
-Ты сегодня очень невнимателен,- продолжала допытываться училка.
Я молча кивнул. Ещё б я был внимателен.
Три дня под капельницами. Виноватые глаза врачей. Молодая медсестра, судорожно сжавшая мою руку, крепись парень. По стариковски сгорбленная фигура отца, на табурете рядом с кроватью. Срывающийся голос мамы, прерываемый сухими односложными ответами хирурга; «…нет…», «…нельзя…», «…поздно…». В краевом центре раковой медицины.
И старый, ещё с художественной школы, альбом, в котором помимо того, первого портрета, было ещё пять. Деда, моего деда, почему-то с усами, трубкой и в треуголке. Незнакомого мне курносого мальчишки, с веснушками во все щёки и длинным вьющимся волосом крепко стянутом на затылке. Молодой чуть полноватой женщины, в странного покроя платье, мечтательно смотрящей в даль. Худого нескладного парня с секстантом у костистого лица, обрамлённого щёгольской бородкой. И Рябы. В свободной рубахе, широкополой шляпе надвинутой по самые брови. И счастливой ухмылкой от уха до уха.
Как альбом попал в палату я так и не узнал. Карандаши принесла та самая медсестра, что ставила капельницы. А вот как появлялись рисунки… Убей меня бог, если я помню хоть что-то. Единственное что я знал точно, их рисовал я.
-Сергей, ты бледный какой-то. Может пойдёшь домой, отдохнёшь.
-Хорошо Татьяна Михайловна,- мертвым голосом ответил я. Она всё знала.
Поднялся, собрал учебники и ушёл. Класс молчал, они тоже всё знали.
Домой я вернулся затемно. Весь день ходил по городу, периодически замечая, что не узнаю места, в котором нахожусь и не понимаю, как я сюда попал. Я боялся идти домой, боялся, потому что там, в моей комнате лежит альбом.
Отец не спал, перед ним на кухонном столе стояло пол бутылки коньяку и два бокала.
-Ты где был?- холодно спросил он.
-Гулял,- с вызовом бросил я.
-Тише, мать разбудишь,- неожиданно грустно проговорил он. – Заходи на кухню и садись.
Я поставил сумку на стул и сел рядом. Отец дрожащей рукой наполнил оба бокала, один полностью, второй до половины.
-Пей.
-Папа, я…
-Я сказал, пей,- сдавленно произнёс он.
Рука механически нащупала стекло и поднесла к губам. Не чувствуя вкуса я двумя глотками опустошил бокал. И закашлялся.
-Тише, тише… Сейчас пройдёт,- отец успокаивающе похлопал меня по плечу.
Я кивнул, неловко дернувшись и сумка, рассыпая содержимое, полетела на пол.
Поверх учебников и тетрадей лежал альбом, тот самый…
Я замер, в ужасе глядя на этот ничем ни примечательный кусок бумаги.
-Разреши посмотреть,- отец уже поднимал альбом с пола.– Ого… Ты нарисовал деда. М-да… И когда он успел тебе рассказать, что всю жизнь мечтал о море, а сам так его и не увидел. Ведь ты же совсем маленький был. И ведь запомнил… А этого мальчика я где-то видел, сейчас припомню…
Телефонный звонок заставил вздрогнуть от неожиданности.
-Папа, я возьму…- я бросился в прихожую, -Да, Воронцов у аппарата…
-Серёга, это Саня Плотников,- трясущийся бас Плота узнать было сложно.
-Что случилось?
-Серёга… Ряба разбился…
-Как?
-Насмерть… на мотоцикле…- Саня ещё продолжал что-то говорить, но я уже ничего не слышал, медленно сползая на пол.
11 сентября.
-Серёжа, а почему ты не в больнице,- осведомилась Татьяна Михайловна, нервно поправляя очки.
Я молчал.
- Серёжа…
-Заткнитесь …. и не лезьте в мою жизнь… в то, что от неё осталось… а осталось ничего… я сдохну скоро… через пять минут, или пять дней… оставьте меня в покое!!!- орал я на учительницу. Та одуревшее пялилась на меня вытаращенными глазами.
Я рухнул на стул и закрыл лицо руками. В горле клокотало. По щекам текло что-то горячее и соленое. В классе стояла гробовая тишина. Все сорок минут отведённого на урок времени. Со звонком я вышел за дверь.
Старый виадук практически не использовался с тех пор как развалился судоремонтный завод. Я сидел на перилах и болтал ногами. От подошв кроссовок до груды железобетонного хлама было добрых двенадцать метров пустоты. Я листал альбом. Лица, море и ветер, корабль, парусный корабль, клипер, как сказал отец, земля на горизонте, белые меловые утесы, маяк, всё было нарисовано с натуры. Складывалось ощущение, что художник плывет на том самом клипере. Плывет с девушкой, чаще всего встречающейся на рисунках. С Верой. А ещё, я уверен, все эти люди были мертвы. Вера. Дед. Ряба. Курносый мальчишка, Ярослав. Я вспомнил. Жил в соседнем доме, там его и зарезали, в двух шагах от квартиры. Некролог на парня с секстантом прочитал в газете, война. В тот же день, на кладбище, я нашел обелиск с фотографией молодой женщины, как две капли воды похожей на ту, что в альбоме, Елены Романовны Седых. Таких совпадений не бывает. Тридцать девять альбомных листов с мертвецами. И чистый, словно снег, последний.
-Серега… ты… это…- неуверенно пробасили сзади.
Я обернулся.
Плот, танком стоящий впереди всех. Ромка со Славяном нерешительно топчущиеся по обе стороны от него. Вечно спокойная Женька с красными от слёз глазами, вцепившаяся в руку Пепла. Тот, нервно докуривал сигаретный фильтр.
Утешать будут, подумал я, сморгнув слёзы. Кулаки рефлекторно сжались. В правом хрустнуло. Я раскрыл ладонь, в недоумении проводив в полёт обломки карандаша.
И прыгнул, расправив руки навстречу ветру…
Post-scriptum. На испещренном трещинами асфальте лежал старый альбом. Рядом пристроился огрызок карандаша. Любопытный ветер перелистывал страницы: первая, вторая, третья… последняя. На фоне взбирающегося по сопкам города. С лёгкой грустинкой в глазах. Расслабленно облокотившись на здоровенную бочку, стоял юноша с альбомом в руках.
01.05.06 г.
Copyright © Сергей Воронцоff, 03.05.06