Зюйд-зюйд-ост

(noem)

Зюйд-зюйд-ост

Прошло уже три месяца, как лейтенант королевского флота Дэвид Винниган взошел на борт линкора «Каролина». Светлые воспоминания первых недель плавания, когда эйфория от встречи с океаном, смешиваясь со странным и захватывающим ощущением простора и отрадной перспективы, рождала где-то в глубине живота сержанта почти непреодолимое желание петь, кричать, танцевать и смеяться; масштабные закаты, чувство душевного единения с коллективом команды и старшим офицерским составом, - все это пустое ликование, вся это глупая психофизиологическая суета сует и все это томление юношеского духа как-то сразу осели или вернее сказать улетучились, как пары спирта улетучиваются из темного ямайского рома. И теперь сержант все чаще был подавлен и угрюм. Причин для этого было несколько – но основная из них, конечно, была в той пугающей и безнадежной неопределенности, какую вызывало поведение капитана «Каролины» Вильяма Трулля. Положение дел на линкоре становилось день ото дня все плачевнее и бесперспективнее, поэтому вместо естественных для человека его возраста томительных предчувствий и ликований Винниган в последнее время испытывал страх и смятение. Атмосфера недружелюбного недоумения и подавленности, вызванная загадочными действиями Трулля, недостатком еды и избытком алкоголя, невероятно тяготили и напрягали лейтенанта, но еще более тяжелыми и непостижимыми для него были странные предзнаменования, которые стали донимать его последние дни. Три дня назад он обнаружил у себя под кроватью пахучий веник неизвестной сухой травы и знаки, вычерченные на полу черным воском. Его мучили кошмары, голоса и понос. Реальность медленно превращалась в затягивающую темную воронку, в центре которой были раковина и негр Нгибо.

Раковина была привезена Труллем из Южной Америки, она имела удлиненную форму и была покрыта замысловатым орнаментом. Ее причудливые изгибы и нежная розовая внутренность наводили на сержанта трепет и оцепенение. Нечто непостижимое, необъятное, невероятное и неизъяснимое заключалось в ее глубине. С того момента как Дэвид увидел ее в капитанской каюте он не мог избавиться от настойчивого желания достать ее интимную внутренность, проникуть и почувствовать ее тайну, как будто она была прекрасной и недостижимой женщиной, близость с которой обещает неземную эякуляцию. Раковина стала навязчивой идеей Дэвида, она сожрала его мозг. Пришельцы тоже когда-нибудь сожрут твой мозг, читатель. Помимо всего прочего раковина была дополнительным источником стресса и депрессии для молодого офицера. Он не хотел думать об этом, отвергал саму возможность и мысль о недостойных догадках и циничных предположениях, но дело было в том что, как раз вчера ночью, возвращаясь с палубы, он увидел нечто. Он увидел свет в каюте капитана и приоткрытую дверь. При слабом трепетании свечки Трулль медленно ходил вдоль окна. Казалось, он мучительно и неплодотворно что-то обдумывает. Внезапно он застонал, бросился к столу, схватил стоящую на нем раковину и задрожал. Неизвестно почему, но Виннигану в тот момент пришло в голову совершенно неуместное для данной ситуации отвлеченное словосочетание «трагический эсхатологизм». Трулль держал раковину где-то внизу, массивный стол закрывал собой эпицентр капитанских конвульсий. Иногда капитан вскрикивал «Летиция!», его одутловатое лицо багровело, по щекам текло несколько капель пота, бакенбарды встали дыбом. Оттдрожав положенное, капитан обмяк на кресле – долгое время он смотрел себе на ноги, потом завозился, крякнул, кашлянул, поставил раковину на место и вновь в глубокой задумчивости отошел к окну. Дэвид старался не думать о том, что увидел, а если и думал, то всегда находил много достойных и благопристойных объяснений загадочному поведению капитана. Все это, однако, ничуть не уменьшало интенсивности его глубокой ипохондрии и тоски, характерной для всех неудачников, которых на фронте личной жизни обломали с их высокими страстями и амбициями.

Негр Нгибо осторожно крался по палубе. Его путь лежал к носу корабля, к тому месту у основания носовой статуи, где неделю назад он запрятал один из шести своих веников. Остальные пять были умело разбросаны по всему кораблю, так чтобы обеспечить равномерное действие заклинания. Отдельный веник травы сохо Нгибо спрятал в каюте капитана. Старый проныра Нгибо не был шаманом, он не стоял три дня у Дерева Предков, и его поручитель не вдувал в него пряный дым хо. Долгое время он работал на плантациях в Америке. Потом его заметил один из управляющих и сделал своим батти. Таким образом из разряда обычных рабов Нгибо перешел в разряд рабов сексуальных. Век сексуального раба недолог и мучителен, как только очередной батти надоедал управляющему, он отсылал его на дальние плантации, где бедняге приходилось выполнять самую грязную и тяжелую работу. Однако в случае с Нгибо судьба сделала исключение,- по ведомым только ему самому причинам управляющий оставил негра служить при доме. На этой службе Нгибо и состарился, у него выпали все зубы, и его батти теперь могла привлечь разве только слепого и увечного бабуина. Восстание, захлестнувшее южное побережье в начале века, вынесло Нгибо на один из карибских островов, где в постоянном ожидании высадки войск он ухаживал за престарелым шаманом из его племени. В редкие часы прояснения ума шаман передавал Нгибо свои секреты, в остальное же время он бессвязно бредил. Хотя, теперь, когда сам Нгибо вспоминал то тревожное время, он думал, что было довольно сложно определить где у шамана кончался бред и где начиналось обучение. Возможно поэтому половина заклинаний и заговоров, которые передал ему старик либо не действовали, либо действовали очень криво, - и магическая практика Нгибо больше напоминала научные испытания вакцины против гриппа на генномодифицированных животных. Однажды Нгибо решил обернуться опоссумом, для этого он составил зелье из пяти компонентов. Должным образом выпив его, Нгибо начал обильно мочиться и интенсивно галлюционировать. Наутро он обнаружил, что на правой ягодице у него вырос клок жесткой медвежьей шерсти. Но как бы то ни было, умерший шаман вместе со своими навыками передал Нгибо эффективное и действенное средство для изменения и подчинения избранных областей реальности. Нгибо понимал это, и живым доказательством его могущества было то, что он смог сделать в последний месяц с линкором «Каролина».

Основным объектом влияния Нгибо был капитан Вильям Трулль. Незаметным и удивительным для всей команды образом этот беззубый раб, которого подобрали во время незапланированной высадки, втерся в доверие к уважаемому и опытному офицеру флота Ее Величества, а вскоре и вовсе сделался его альтер эго, так что, казалось, теперь без Нгибо Трулль стал неспособным даже сходить в нужник. Каролина сменила курс; игнорируя приказ плыть на подмогу эскадре, расположившейся в бассейне Северного архипелага, Трулль распорядился плыть зюйд-зюйд-ост. Среди матросов поговаривали, что для выяснения обстоятельств за «Каролиной» выслан крейсер «Олимп» во главе с грозным и бескомпромиссным капитаном Клюри.

Пользуясь перешедшими ему по наследству запасами шамана, Нгибо день за днем плел сеть заклинаний, сглазов и заговоров, подмешивал зелья в пищу и ром, и до последнего времени ему удавалось держать под своим влиянием бледных и раздражительных людей в камзолах из кают сверху и загорелых и злых матросов, что ночуют внизу. Так что ни угроза трибунала для первых, ни очевидный идиотизм взятого курса для вторых, не могли привезти к бунту и нарушить планы старого негра.

Нгибо достал веник травы сохо из тайника. Пробормотав над ним несколько слов, он упрятал его обратно. Свой рейд он затеял с целью убедиться, что все веники, который он старательно рассосредоточил по кораблю, на месте. Он не досчитался веника у бизань-мачты. И в целом, если говорить на чистоту, ситуация начинала выходить из-под контроля. Он стал замечать больше недовольных среди команды - сказывались нехватка пищи и эти слухи о мощном корабле, который преследует их. Однако отступать негр не собирался. Он сделает Хиджа. Он создаст воплощенный страх и ужас, ненависть и злобу, могущество, силу, тень и ночь, которые будут оберегать его и держать в узде этих недовольных белых людей. Если понадобится, он скормит Хиджу всю команду – одного за другим матроса, одного за другим офицера. Если понадобится, старый негр Нгибо сам будет тянуть паруса и стоять за штурвалом, - и ни мощный корабль с большими пушками, ни пираты не помешают ему доплыть до берегов родной Африки, где женщины подобны грациозным пантерам, а мужчины – могучим, гордым и мудрым львам.

Первый сон Дэвида Виннигана

Шумит широкий проспект, и от этого шума мигрень становится по-настоящему невыносимой. Дэвид движется по тротуару, его пухлое, неповоротливое тело затянуто в черный корсет, дышать становиться все труднее. Удивительные мысли посещают лейтенанта королевского флота. Он думает о том, что наступило очередное туманное, невнятное утро; одно из многих туманных и невнятных утр, когда пораньше нужно успевать на маршрутку и тащится в офис, где его ждет еще один рабочий день, отмеченный скверным настроением и отсутствием перспектив. И в целом ее ждет очередная безнадежная неделя, отмеченная полным отсутствием планов на пятничный вечер и на все выходные. Скверное настроение – обычное следствие трехдневной голодовки, которую она прописала себе каждые полмесяца. Отвращение к пище – недостижимое благо, которого она безуспешно добивается всю свою недолгую сознательную жизнь. Викинги искали смерть на поле боя, чтобы Один взял их душу в Валгаллу; для нее же единственно желаемым финалом была счастливая смерть от анорексии. С трудом взобравшись по лестнице, она вышла из метро. Мимо проходили люди, такой же сумрачный и серый офисный планктон, как и всегда. Внезапно из толпы отделились три фигуры. Мгновенно они взяли ее в центр хоровода и понесли куда-то в сторону. Фигуры были отвратительны: они вопили, хохотали, трясли огромными поролоновыми животами. «Что вам нужно?!» - закричала она. Поролоновые толстяки остановились.

- Спокойно девушка, - сказал один.

- Вы не видите, что это промоакция? - сказал другой.

- Японское пиво «Танако» - превед из страны восходящего солнца! – проорал третий. Только теперь она заметила, что хохмачи в своих поролоновых костюмах напоминают борцов сумо. И, кроме того, несмотря на то, что для полноты образа у всех сумоистов уголки глаз были склеены скотчем, в последнем толстяке нельзя было не признать судового боцмана Билла.

- Пейте пиво! – сказал один, придвигаясь к ней.

- Лишний вес – не проблема! – сказал другой, напирая.

- Японское пиво «Танако» - превед из страны восходящего солнца! – проорал Билл, упершись вплотную своим огромным поролоновым животом в ее. Она завизжала, это была типичная истерика доведенной до экзистенциального края толстухи- неудачницы, над которой ни с того ни с сего посреди оживленной улицы решили поиздеваться прощелыги из рекламного агенства. Все трое продолжали выкрикивать слоганы и напирать. Дэвиду стало душно, он полез в сумочку и начал судорожно искать там ключи от квартиры, чтобы ударить в глаз кому-нибудь из обидчиков. Но ключи не находились и в отчаянной беспомощности он достал мобильный телефон, который вдруг начал вибрировать и удлинятся. На глазах у изумленных сумоистов старенькая нокия в считанные секунды превратилась в тридцатисантиметровую алую елду, блестящая головка которой, как указующий перст бессмысленной и беспощадной судьбы, смотрела прямо на судового боцмана Билла. Билл побледнел и схватился за горло, в его узких глазах читался неподдельный ужас и изумление. Через мгновение он упал на тротуар и умер. В этот момент Дэвид Винниган проснулся.

Дэвид Винниган проснулся в холодном поту, все его тело ломило, и к горлу подкатывали волны тошноты, раз от раза грозящие превратится в пробивающее любые преграды цунами. Выскочив из постели, он кинулся к окошку каюты, по пути он сбил стул и больно ударился мизинцем левой ноги о ножку кровати. Дэвида не выворачивало так со дня празднования его выпуска из морского училища (?), когда, перебрав виски и рома, он с друзьями в поисках неизвестно чего поехал в пригород Эдинбурга. Перегнувшись за окно, Дэвид извергал в море мутно красную жидкость вместе с непонятно откуда взявшимися в его желудке темными сгустками. Море было тихим и спокойным, ласковый ветерок овевал прилипшие к потному лбу русые пряди лейтенанта. Пошатываясь, он добрался до кровати, и упав в нее, уставился в потолок.

Дэвида всегда преследовало навязчивое и неустранимое ощущение неуместности и ненужности, которое вернее всего было бы назвать ощущением отчуждения. Печать отчуждения лежала на всем, на что бы ни обратил внимание Дэвид, даже на тех воспоминаниях, которые касались шумной компании его товарищей по морскому училищу. Куда бы Дэвид ни попал и за что бы он не взялся, моментальное сознание чуждости, непригодности и фундаментальной неподходящести разом настигало его и омрачало все существование, заставляя мучительно колебаться и бесплодно рефлексировать по поводу разных, в том числе и экзистенциальных, тем. Как можно себе представить, в целом Дэвид Винниган был натурой чуствительной и ранимой, но ни в коем случае не сентиментальной. В юности он пробовал сочинять стихи и даже поначалу подумывал о тяжелой карьере богемного поэта-романтика. Однажды он позвал своего близкого друга в паб, где зачитал ему два своих стихотворения. Первое из них называлось «Стихия»:

Словно дикое море,

Шумит океан

Я стою беспокоен

И, наверное, пьян.

Непрозрачное нечто

Движет мной - до звезды

Не доплыть мне, конечно,

Как ошметок пизды.

Близкий друг, услышав стихотворение, резко встал из-за стола, поднял бокал с элем и прокричал на весь паб: «За королеву!». Из-за соседних столиков встали еще три человека, «За королеву!» прокричали они нестройным эхом и по примеру Дэвида и его товарища осушили бокалы. Дэвид, между тем, приготовился читать свое второе стихотворение, оно называлось «К Л*****»:

Не надо стенать о былом,

Что было уже не вернешь,

Кому-то слова твои – лом,

А мне они – острый нож.

Кому-то, быть может, стенать

И требовать мелочной мзды.

А я говорю – наплевать!

И все! Как ошметок пизды.

Еще более поспешнее, чем в предыдущий раз, близкий друг Дэвида вскочил из-за стола с кружкой эля и завопил: «За адмирала Нельсона! За Англию! Ура!». «Ура!» вяло откликнулись трое, что в прошлый раз пили за королеву, но вставать почему-то никто из них не захотел. По некоторым косвенным признакам в поведении своего товарища Дэвид понял, что любая попытка завести разговор о его стихах встретит очередной немотивированный взрыв патриотизма и верноподданичества. Поэтому, отложив рукописи в сторону, он налег на пиво. Поэтический вечер кончился общим исполнением «Боже, храни королеву» под аккомпанемент расстроенного рояля, что стоял в углу зала.

Дэвид привел себя в порядок и вышел на палубу. Солнце начинало нещадно палить, мучительный приступ тоски и отчуждения овладел лейтенантом. Разве мог он знать, что в следующие минуты им овладеет еще более сильное чувство отвращения и вместе с ним – дикого, граничащего с помешательством, страха? Как раз в то время, когда Дэвид поравнялся с рубкой, на палубу вынесли тело боцмана Билла. То, что осталось от него, мало напоминало коренастого, жизнерадостного и полнокровного весельчака, каким знала его команда. Билл превратился в белый высохший остов, на его лице осталась печать глубокого ужаса и отчаяния. Матросы сбросили тело в океан, за телом полетела губная гармошка, на которой Билл любил пилить в редкие часы досуга. Никаких прощальных речей и пальбы из мушкетов, никто не сказал ни слова. С другого конца корабля за матросами мрачно наблюдал негр Нгибо.

Второй сон Дэвида Виннигана

Место, в которое попал Дэвид, было странным, мрачным и неприятным. Черно красные тона в оформлении стен и столиков наводили на мысли о скорой и бессмысленной смерти. В который раз он задавал себе вопрос, почему он пришел именно сюда и в который раз не мог дать себе вразумительного ответа. Заведение, определенно, не принадлежало к тем жизнерадостным и разноцветным ар энд би кафе, где он привык проводить вечера. Здесь и в помине не было той атмосферы расслабленного удовлетворения и приятной раскрепощенности, делающей таким ненавязчивым и ненапряжным флирт и свободное общение. Напротив, в воздухе повисло нездоровое напряжение, как будто у всех посетителей этого клуба разом обострился застарелый геморрой и от ужасной боли и зуда в заднице они не в силах сказать друг другу ни слова. Он улыбнулся удачному сравнению. Подсев к стойке бара, он попросил меню. Как и следовало ожидать, в меню не было ни одного приличного коктейля. Пришлось заказать пиво. Тем временем на сцену вышли музыканты. Музыкантами, правда, назвать их можно было с известной долей условности, потому что у них не было ни инструментов, ни микрофонов. По всей сцене были расставлены небольшие коробочки с мигающими индикаторами и регуляторами. Пространство заполнили низкие вибрации, где то под потолком начало формироваться эфемерное полотно шума. С каждой минутой в него втекали новые нити, ложились новые пласты дополнительных звуков и туманное эхо, готовое заполнить собой как огромное пуховое одеяло все внутренне пространство клуба. Дэвида затошнило. В голове вдруг стало пусто и холодно. Сдерживая рвотные позывы, Дэвид протиснулся в туалет. Там, склонясь над унитазом, он в сотый раз спросил себя – что же он забыл на этом беспонтовом мероприятии. И именно в этот момент дверь его кабинки с грохотом распахнулась, чьи-то сильные руки взяли его за ворот и прижали к липкой кафельной стене. Следует отметить, что, несмотря на толстый слой вульгарно яркой косметики на лице незваного гостя, в этом лысом здоровяке, что держал Дэвида у стены, невозможно было не узнать судового кока Марка О’Нейла.

- Так вот ты где, пупсик! – сказал Марк. Мэйк ап на его лице потек, было видно, что он плакал.

- Я ждал тебя в «Макаби», потом искал тебя в кафе на Мясницкой, я обошел все места, где ты бываешь, пупсик, и, представь, совершенно случайно я нашел тебя здесь, в этой жопе, среди этих ебанько!

Интонация его была угрожающе шизофренической, и во взгляде было нечто такое, что можно было назвать признаком первой стадии глубокого и безрассудного отчаяния. В такой ситуации следовало вести себя осторожно.

- Марк, между нами все кончено, - сказал Дэвид насколько было возможно мягким и ласковым голосом.

- Кто такой Марк?! – заревел здоровяк, и с такой силой припечатал Дэвида к стене, что тот стал задыхаться. – Твой новый парень?

Дело приобретало странный и скверный оборот. Дэвид лихорадочно искал в карманах ключи от квартиры, чтобы воткнуть их в глаз Марку. Но ключи не находились и в отчаянной беспомощности он достал электронную записную книжку, которая вдруг начала вибрировать и удлинятся. Через мгновение вместо органайзера, с которым в жизни Дэвида было так много связано, у него в руках оказался здоровый фаллоимитатор, лиловое окончание которого, как неумолимая стрелка часов, отсчитывающих секунды до казни, указывало прямо на судового кока Марка О’Нейла. Марк отпрянул, захрипел и осел на грязный сортирный пол. В его подведенных жирной тушью глазах была неподдельная боль и недоумение. Через минуту он умер. В этот момент Дэвид Винниган проснулся.

На этот раз пробуждение Дэвида было менее болезненным. Если бы он мог увидеть себя со стороны, он заметил бы, что в последние дни его внешность приобрела сумрачные черты. Тени под глазами Дэвида углубились, сделались темно серыми; сами глаза глубоко провалились, и цвет лица стал нездорово бледным. Но зеркала в каюте у Дэвида куда-то пропали, и рядом не было близкого человека, который мог бы сказать ему, что с его телом происходит нечто странное. Дэвид почувствовал у себя на шее какой-то предмет. Предмет оказался сморщенным и окровавленным человеческим ухом, через которое была продернута грубая конопляная веревка. Почему-то Дэвид не вскочил в панике с кровати и не стал лихорадочно избавляться от непонятно откуда взявшейся части тела. Не торопясь, он добрался до комода, отыскал там широкую сорочку, надел ее и тщательно застегнул все пуговицы, чтобы ухо никто не увидел. Потом он совершил свой обычный утренний туалет и уверенным шагом направился в каюту капитана. Отчужденность и неприкаянность, донимавшие Дэвида, никуда не делись, они все так же присутствовали в нем как неотъемлемые и уникальные атрибуты. Вместе с ними, однако, на дне существа Дэвида появилось нечто ледяное и незыблемое, какой-то незыблемый центр, вокруг которого, как планеты вокруг солнца, вращались все его действия и помыслы. По пути к капитану Дэвид видел, как матросы выбрасывали за борт тело судового кока Марка О’Нейла. Левое ухо у Марка было отрезано.

Вильям Трулль не сразу заметил, что в каюте есть кто-то еще, кроме него. Несмотря на покашливания Дэвида, он довольно долгое время продолжал отстраненно пялиться в океан. Выглядел он неважно.

- Выглядите вы неважно, лейтенант, - сказал он, наконец заметив Дэвида.

- Честь имею, - сказал Дэвид, стараясь не смотреть на раковину на столе.

Он и капитан уставились друг на друга; казалось, Трулль опять завис на неопределенное время.

- Я пришел к вам с разговором, касающимся положения дел на «Каролине», сэр, - прервал затянувшуюся паузу Дэвид.

Выражение лица у Трулля больше располагало к обсуждению менее насущных проблем, например, проблемы трансцендентальной апперцепции у новейшего для того времени философа Канта. Туманный взгляд его вместе с тем заметно темнел. С Дэвидом в каюту к капитану проникло нечто мрачное и печальное. Крысук, копошившийся в клетке за спиной у капитана, подавленно затих.

- Этот негр, - продолжил Дэвид, - этот Нгибо. С ним я чувствую себя как-то неуютно, как-то невпопад.

- Знаете, - сказал Дэвид, - как будто справляешь малую нужду в сортире без света.

Трулль обдумывал сказанное не менее пяти минут. Все это время Дэвид терпеливо ждал, любуясь открывающейся из окна каюты панорамой океана.

- Что скажете, сэр? – наконец сказал он.

- Ээээ… - произнес Трулль, - русские матросы в таких случаях говорят: на безрыбье и рак – баба.

Дэвид бросил взгляд на раковину.

- Честь имею, - сказал он, и яростно щелкнув каблуками, удалился из каюты.

Разговор с капитаном оставил у него тягостное впечатление.

Третий сон Дэвида Виннигана

Начинались сумерки, теплый летний воздух медленно плыл по вымощенной старым булыжником улице. Дэвид сидел под массивным фонарем на небольшой скамейке, пристроенной на углу булочной, и отстраненно наблюдал за красным Ситроеном, который парковался у входа в соседний бар. Женщина в автомобиле одновременно вертела головой в разные стороны, выворачивала руль и говорила по телефону. Дэвид представил себе размеренный и равномерный ход ее жизни. У нее и ее мужа большая чистая квартира, обставленная мебелью из икеи. Каждое утро она просыпается от звука симпатичного маленького будильника, сделанного в форме какого-нибудь забавного животного. Долго потягивается под широким пуховым одеялом и идет в душ. Потом пьет кофе из кофеварки, ест круасан, что-нибудь читает – либо книжку Харуки Мураками, либо женский журнал. Из окна их светлой просторной кухни виден парк. Летом приятно стоять на вместительном балконе, потягивать вино и наблюдать за мамашами с колясками, медленно двигающимися по узким кирпичным дорожкам. Где-то на горизонте – подернутый синей дымкой урбанистический пейзаж, с фундаментальными зданиями государственных учреждений и небоскребами офисов. Допив кофе, она садится в свой Ситроен и едет в фитнес- центр в центре города, там ее встречает вежливый инструктор и подруга, с которой после занятий спортом они отправляются в суши-бар, где пьют фруктовый чай и едят нежное суши с янтарным мясом лосося. Счастье, печально думает Дэвид, это жизнь внутри ролика лайфстайл- рекламы, когда мучительная необходимость позиционировать себя относительно окружающего мира разрешается профессиональным выбором пиар-специалиста. При этом размер счета на кредитной карточке здесь совсем не имеет значения, красота этого мира волшебных симулякров в устойчивой определенности и замкнутости относительно атак пугающего и разрушительного хаоса, который принято называть «реальной жизнью».

В данный момент хаос атаковал Дэвида в образе грязного и вонючего бомжа, который подсел к ней на скамейку. С ним был грязный и плешивый пес. Мизерабль долго пытался привлечь ее внимание, сначала он шутил и рассказывал истории из жизни, потом принялся петь детскую песенку, и пес стал ему подвывать. Несмотря на синяки, грязь и общую нездоровую одутловатость, можно было с уверенностью сказать, что бомжа зовут Кевин и что на «Каролине» он служит мичманом. Лошадиные дозы успокоительных, которые она приняла три часа назад, продолжали действовать. Усилия бомжа пропадали зря, он оставался на периферии ее сознания, в центре же продолжала пребывать ее подруга, с которой неделю назад она познакомилась в парижском кафе и которая исчезла из ее жизни сразу после первой ночи, проведенной вместе. Конечно, нельзя было сказать, что она сама отличалась ярко выраженной моногамностью в отношениях с девушками. Но тут произошло нечто такое, что впервые всерьез заставило ее задуматься о характере собственной ориентации. Впервые ее бисексуальность так бескомпромиссно напрягла ее партнера; и, по правде сказать, ночь с той девушкой стоила того, чтобы отказаться от мужчин и бесповоротно перейти в лагерь воинствующих лесбиянок. Вместе с пачками успокоительных в сумочке лежал брелок с надписью «Будапешт» - единственная память от том незабываемом сексе. Тем временем стемнело, улица опустела, и бомж решил перейти к решительным действиям.

- Вот, - сказал он, протягивая светло-желтый пузырек, - эти духи для тебя, красавица.

Она посмотрела на его темную от грязи руку, дотрагиваться до пузырька очень не хотелось.

- Нет, спасибо, - сказала она.

- Брезгуешь, красавица? – улыбнулся бомж, придвигаясь поближе, - я ведь от чистого сердца.

Ее накрыл густой запах человеческих выделений, удивительно, подумалось ей, почему она так долго терпит рядом с собой этого урода. Но не успела она опомнится, как мичман уже схватил ее одной рукой за коленку, - другой за запястье. Пес принялся лаять, она начала кричать и вырываться. Бомж криво улыбался, зубы у него были на удивление белые, крупные и здоровые. Свободной рукой она залезла в сумочку, там должны были быть ключи, которыми можно было бы ударить этой сволочи в глаз. Но ключи как назло провалились куда-то вниз, и она вытащила первое, что попалось под руку. Это было раскладное зеркало; оно стало удлиняться и вибрировать, превращаясь в огромный отвратительный член. Розовая головка члена, как дуло заряженного пистолета, смотрела прямо в лоб изумленному мичману. Через секунду, согнутый пополам, он уже бился в предсмертных конвульсиях на еще теплом после жаркого летнего дня булыжнике. В этот момент Дэвид Винниган проснулся.

Дэвид сел на кровати и долго о чем-то размышлял. Выражение его лица было спокойным, если не сказать, каменным. За окном было прекрасное утро, солнце играло в мелкой ряби сиренево-лазурного моря, недалеко можно было рассмотреть играющих в волнах дельфинов. В каюте Дэвида, между тем, было сумрачно, прохладно и сыро, по углам комнаты поселились глубокие тени. Дэвид начал рыться в ящике; вытащив оттуда много мелких вещей, он, наконец, нашел, что искал – серое гусиное перо. Поставив чернильницу перед собой и положив лист бумаги, лейтенант сел за столик. Крупным размашистым почерком он написал:

Ты – вечное Это,

Божественный рак!

Хочу непременно

Вступить с тобой в брак.

Даруй мне свободу

Алмазной узды,

И вдаль позови

Дэвид отложил перо. Стихотворение было вопиюще незаконченным, он знал это. В голове вертелось необходимое и напрашивающееся само собой продолжение; одна единственная строчка, единственный блестящий сравнительный оборот, композиционно разрешающий собой все предыдущее семистишие. Но что это за строчка, о чем она – Дэвид придумать не мог. Да, он сильно изменился за это время, этот лейтенант королевского флота Дэвид Винниган. Сейчас он сидит за своим столиком и, мучительно пытаясь выудить из закоулков своего сознания искомое словосочетание, вглядывается в натянутые, как струны, канаты в низу. Кто-то привязал к одному из них грязный лоснящийся ошметок красной ткани. Должно быть это чей-то условный знак, думает Дэвид. И тут до него доносится душераздирающий крик, идущий откуда-то с носа корабля.

Начался бунт. Первым был вздернут капитан Вильям Трулль. Выскочив на палубу, Дэвид увидел его болтающееся на веревке тело. Лицо капитана стало пунцовым, глаза были выпучены, внизу растекалась лужица мочи. Обезумевшие бунтовщики громили каюты офицерского состава. Некоторых офицеров выволакивали и вешали на палубе, некоторых убивали на месте. Дэвид вынул шпагу и начал прорываться к каюте капитана. По пути он убил не меньше трех человек, у самой каюты от споткнулся о белое и высохшее тело мичмана Кевина. Дэвид запер дверь изнутри, оставшиеся снаружи матросы принялись ее выламывать.

Раковина стояла на своем месте. Аура ее обаяния стала сильнее, замысловатый орнамент переливался, отражая приветливые блики океана. Дэвид упал на колени, его била крупная дрожь; по всему телу изнутри начало распространяться какое-то ледяное оцепенение, вместе с которым появились успокоенность и необыкновенно сильная ненависть и злоба, направленные на каждое отдельно взятое живое существо этого лучшего из возможных миров. Присутствие раковины, однако, не давало этому оцепенению полностью поглотить несчастного Дэвида Виннигана; по всей каюте от нее начал идти ни с чем не сравнимый тонкий хрустальный звук. И злоба вместе с ненавистью медленно стали уходить из обессиленного тела Дэвида; этот эфирный звон звал его в царство покоя и умиротворения, равновесия и гармонии, правильности и красоты, целесообразности и совершенства, - всего того, к чему он постоянно и безрезультатно стремился всю свою недолгую и несчастливую жизнь. Он стоял на коленях и плакал, проклиная свою судьбу и, в частности тот день, когда мамаша решила отдать его в морское училище. Массивная дверь наконец поддалась, раздались выстрелы, крики и через несколько минут тело Дэвида под общие одобрительные вопли вместе с другими убитыми офицерами выволокли на палубу.

Капитан Клюри настиг «Каролину» на следующий день. Несмотря на то, что матросы не оказали никакого сопротивления, он распорядился заковать всех в железо. Никто из них не мог дать внятного и разумного объяснения, почему «Каролина» сошла со своего курса. Говорили что-то о беззубом негре и странных смертях на борту; люди Клюри обыскали весь корабль – никакого негра там не было. Даже если бы и был некий негр, просто смешно было бы предполагать, что беглый раб каким-то образом заставил такого старого и опытного морского волка, как Вильям Трулль, поменять курс. А посему единственно разумным объяснением происшедшего было не что иное как неповиновение и бунт команды, которую по прибытии в Англию, Клюри намеревался передать в руки военного суда. Тела Вильяма Трулля и погибших офицеров по обычаю закупорили в бочки с ромом.

У северного побережья Шотладнии в штормовой ветер на маневре «Олимп» сел на мель, каменистые породы продырявили обшивку корабля и часть содержимого трюма, в том числе и бочку с телом Дэвида Виннигана, унесло течением. Неизвестно сколько времени бочка плавала в океане, известно лишь, что удивительным образом однажды ее вымыло на мель у одной из казачьих станиц на русском берегу. Нашли ее двое взрослых сыновей местного батюшки отца Афанасия. Жители селения сразу связали с ней целый ряд дурных событий и предзнаменований. Говорили, будто когда отец Афанасий кропил ее святой водой, внутри кто-то выл волком и шевелился. И у Машки с маяка, которая была на сносях, случился выкидыш. И собака провыла три раза против солнца. В общем, решили бочку закопать на дальнем мысе, подальше от людей. А в начале двадцатого века, граф, которому принадлежали эти земли, решил поставить на том живописном мысе летний флигель с беседками и спустить к морю лестницу. Бочку, обнаруженную при закладке, откупоривать почему-то не стали, а положили ее, как была, от греха подальше поглубже в основание фундамента.

Copyright © noem, 10.02.08