Милый мой Том Сойер

(Хабар)

опубликовано на neo-lit.com

- Сударыня, не найдется ли у вас огня, дабы потешить мою пагубную привычку к табаку?

Я удивленно всмотрелась в тонкий силуэт, остановившийся рядом. Внимать столь церемонным речам в нашем захолустье мне не приходилось с тех времен, когда я перечитывала «Войну и мир».

Он изрядно покачивается, в тусклом свете фонарей я вижу тонкое лицо с большими глазами. Мальчишка, лет семнадцать.

Я чиркаю зажигалкой, он смешно вытягивается к огню.

- Какой у вас нос, молодой человек! – не выдерживаю я.

Не рановато ли для тридцатилетней женщины заигрывать с юнцами?

Даже в этом электрическом полумраке я вижу, как он покраснел.

- Пардон, не понял…

- Не нос, а произведение искусства! – я тоже закуриваю, усиленно зеркаля его жесты. – Такие когда-то носили в Древней Греции.

Он польщено сопит. Обожаю этот возраст – его счастливые обладатели искрят от любого прикосновения, как блуждающие провода.

- Вы историк? – глупо спрашивает он, явно пытаясь поддержать разговор.

Сегодня я выгляжу неплохо: на лице боевая штукатурка, вполне еще стройные ноги принесены в жертву каблукам, а грудь на крепкую четверку декольтирована до пределов разумного.

- Нет, - улыбаюсь я, стараясь скрыть отсутствие зуба-«четверки», - я работаю в мясном магазине.

Сначала тебе кажется, что в мясной лавке жарко от парных внутренностей.

От запаха сырого мяса мутит, но вскоре приходит медицинское равнодушие, с которым ты учишься точить широкие ножи и чекрыжить плоть на развес.

Мясник Виталий однажды хохмы ради показал, как разделывают туши.

«Главная маза в заточке ножа», - приговаривал Виталий сквозь вонючую папироску.

Он отлично знал свое дело.

Мы сидим в обнимку и немного целуемся. Он запрокинул голову и потянул носом ветер.

- Звезды пахнут летом! – смотрит на меня, сияя. – Какая ночь! Я чуть не плачу! Луна чертовски хороша! Весь мир прекрасен! И не может быть иначе! И ты – как эта ночь! Прекрасна! И ночна!

- Замечательно! – вру я. – Твои стихи?

Гордо кивает.

- Знаешь, в этой дыре нечасто встретишь поэта. Почитай еще из своего. Пожалуйста!

Юноша храбро декламирует Гумилева и Ахматову. В его глазах мерцает страна, в которую мне уже никогда не вернуться.

- Очень хорошо, - на это раз я не лукавлю.

Его длинные пальцы робко и неумело гладят мою грудь.

- Пойдем ко мне? – говорю я.

Он замирает и зачем-то смущенно оглядывается по сторонам.

- Понимаешь… - он долго молчит, пытаясь подобрать слова, которые мне известны заранее, - просто я еще никогда… ну…

- Это поправимо, - отвернувшись от него, я улыбаюсь в свежее ночное небо.

В магазин иногда заходят подруги, похожие на мясные колоды, и тогда запах мертвой плоти дополняет прокисший аромат усталых подмышек, сплетен, настенных ковров, мужей-алкоголиков, разбитых фарфоровых слоников из советских сервантов.

Я слушаю подруг: и понимаю, что ощущение тридцатника приходит не изнутри, а извне, вместе с чужой болтовней о неглавном, пережеванными надеждами и жалобами на скучные болезни.

Как будто с нами больше ничего не случится.

Я слушаю подруг: и думаю, какого черта? Какого черта я не уехала в юности из этого болота? Ведь детство и юность прекрасны как счастливые данности, а вот свою зрелость каждый делает сам.

Я вижу: потемневший огрызок яблока у могильной плиты.

- Дура, тебе еще тридцати нету, а уже киснешь, - сверкала ротовым золотом сменщица, - вот мне уже сорок, а я как огурец!

Варикозная развалина.

Он был трогательно неуклюж, и когда наконец я помогла ему найти желаемое, праздник грехопадения получился недолгим. Отвалившись он меня, он перевел дух и приподнялся на локте.

- Ну, как я?

- Ты был великолепен! – я гладила его мягкие волосы, касалась голой груди, целовала тонкие руки – он не был мясом, он был живым и горячим, как жизнь.

Он не выдержал и закричал:

- Теперь я самый мужчинский мужчина на свете!

- Милый мой Том Сойер, солнечная тайна, - сказала я, - магия тропинок и закатов чайных.

- Ты тоже пишешь? – в его голосе забавная снисходительность.

- Да, - сказала я и дочитала ему стихи Насти Полевой до конца.

Он польщено притих, а потом обнял меня, и в его движении было уже новое, властное, мужское, и я вздрогнула, подумав, что только что он стал намного старше – человек растет рывками, двигаясь по своему циферблату, как дерганая минутная стрелка вокзальных часов.

Я включила «Пикник», свою любимую песню - «Будь навсегда».

Его губы пахли парным молоком, как у теленка. Я сказала ему об этом, и мальчик тут же обиделся.

- Вообще-то я сегодня выпил, - солидно сказал он, - был один повод…

Я сделала серьезное лицо и поцокала языком:

- Что-то случилось?

- Повестка пришла, завтра в военкомат. В университет я не поступил, так что все. Скоро в армию. Но ничего, помужикую!

- О господи, - сказала я.

Он улыбнулся и снова ткнулся мягкими губами в мою грудь.

Ты скоро уйдешь в мир взрослых, Том Сойер.

Они выпьют небо из твоих глаз и затопчут твое красное сердце.

Они ожесточат твои руки и натянут на запястьях толстые жилы.

Ты научишься скалиться и огрызаться, иметь женщин и ломать мужчин.

Ты загрубеешь и быстро поймешь, что жизнь – это уроки жестокости, а твой ум позволит тебе стать хорошим учеником.

Но пока ты есть, мой милый мальчик, будь со мной, пока ты весел и твоя улыбка светла – будь со мной, хотя бы до этого проклятого, ненавистного, страшного рассвета.

- Я люблю тебя! – смотрит он огромными глазами. – А ты меня?

Ночь дает течь.

Боже, как быстро.

- Очень, - его голова лежит на моих коленях, а его щеки блестят от моих слез.

- Почему ты плачешь? – он проводит пальцем по моему мокрому лицу. – Ты расстраиваешься, что я уйду служить?

- Ты не поймешь, - говорю я, и меня трясет от рыданий.

Почему все проходит?

- Ну, ну… успокойся, - растерянно повторяет он, - ты будешь меня ждать? из армии? Это очень важно – когда тебя ждут…

- Найди себе ровесницу, - улыбаюсь я сквозь слезы, - зачем тебе старуха?

- Ты не старуха, - хмурится он, - кстати, Гала была намного старше своего Сальвадора Дали. И ничего…

- Ты смеешься? – вдруг вскидывается он. – Я что-то смешное сказал?

- Да нет, - успокаиваю его я, - просто вспомнила эту знаменитую историю про любимого кролика гения Дали.

- Я не помню. Расскажи.

Это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО гениальная история.

- Однажды Гала и Дали надолго покидали дом. Сальвадор грустил, потому что не знал, что делать со своим любимым кроликом – оставлять его было по каким-то причинам нельзя, брать с собой – тоже. Утром в день отъезда Гала приготовила вкусное жаркое. Дали похвалил и спросил, что это было за блюдо. «Твой любимый кролик», - ответила Гала, и тот убежал в туалет.

- Глупо, - поморщился мальчик.

- Мудро, - ответила я, - она сделала так, чтобы Дали остался вместе со своим любимцем навсегда – он съел кролика, и тот стал его частью. Они слились друг с другом, плоть к плоти, понимаешь?

- Неа! – он зевнул и повернулся набок. – Когда меня зовет Морфей, я становлюсь глуповат…Разбуди меня рано утром, ладно?

Когда его дыхание становится глубоким и ровным, я осторожно встаю и следую в кухню.

Я исполняю танец на цыпочках, рассматривая свою наготу в широких сверкающих лезвиях на деревянной стойке для ножей.

Они не получат тебя, мой Том Сойер.

Ты останешься со мной.

Ты будешь навсегда.