Книга 0

(Иоанна фон Ингельхайм)

Книга 0

[конспекты рассказов]

I. Всё лучшее

Вчера возле почты снова увидел свисающую с дерева петлю. Жаль, что фотоаппарата с собой не было, а сотовый с хорошей камерой накануне сдал в починку. Очень удобно: старик, в очередной раз ужаснувшись мизерности пенсии, - выплаты уменьшились на двадцать пять процентов, зато появились скидки на похороны, - ступил за почтовый порог, и тут тебе счастливое решение всего. Сразу за тополями располагалась детская площадка. Дети носились и верещали, как обезьяны, которым засунули в задницы морских ежей. Никто из них не планировал удавиться.

Это нововведение на территории нашего эксклава было спровоцировано некой Z., бывшей преподавательницей музыки. Она была ещё не очень старой, лет шестидесяти. На приёме у чиновника, требующего то одну, то другую, то пятнадцатую справку для разрешения пустяковой процедуры, она не выдержала и перешла с понятного госслужащим канцелярита на язык, которого от пожилых небогатых людей никто не ожидает. Заявила ровно следующее: «Весь мир – это ёбаный поздний аборт. Всё лучшее кто-то украл. У нас нет в собственности даже виселицы». Чиновник был не намного младше Z., но это неважно. Его давно уже утомили городские сумасшедшие, но он был человеком вежливым, из хорошей семьи, поэтому попробовал объяснить, что без нужных печатей всё равно ничего не получится, и что больным и пенсионерам и так положена льгота – вмонтированная в телефон камера наблюдения. Не всем старикам нравилось, что работник районной соцслужбы может увидеть их в неприятный момент, но ведь гораздо лучше, когда твоя смерть зафиксирована камерой, и не успеешь ты остынуть, как твою дверь бережно вскроют, изымут тебя и сожгут, никакого беспокойства для соседей и долгого разложения.

Впрочем, социальные работники – в основном, женщины, так как платили за это подглядывание мало, - нередко халтурили. Однажды я познакомился с J., самой молодой смотрительницей в центре. Она сказала: «Грустно, что моя подопечная старушка высохла, как гербарий. – Я понял, что J. – тонко чувствующая натура, и уже готов был влюбиться на пару часов. – Легла на постель и больше не двигалась, - продолжала J., - посмотреть не на что. Вот предыдущую съели пять кошек, медленно, по частям. Сначала они встали по разным углам её тела, образуя подобие пентаграммы – её чёрный, чёрный, белый, рыжий и серый лучи. Съели не целиком, - спохватилась она, - я на третий день связалась с МЧС, а начальнику сказала, что у меня ПМС, и я очень рассеянной в эти дни становлюсь. Он ультраконсерватор, верит во всякую допотопную чушь типа врождённого женского любопытства, и мы этим пользуемся. Кто его только не обманывал. Он бы всех нас выгнал, но мужчины же на такую зарплату не пойдут. А на старух начальнику плевать, так что историю замяли.

И что, спрашивается, диссиденты скандалят, когда видео со смертью попадает в сеть? Это раньше был общедоступный ютьюб, а сейчас такие ролики, не заплатив, не откроешь. И я выкладывала их просто для удовольствия, а не как некоторые, заключившие контракт на двадцать процентов дохода от просмотров. Я понятия не имела об этом контракте, пока мне не сказали». – Да, J. была тонкой, поэтичной и, главное, бескорыстной натурой.

Так вот, учительница музыки. Она словно не понимала, что всего через двенадцать лет будет обеспечена бесплатной видеокамерой, а если ещё через пять лет уговорит пятерых знакомых проголосовать за «Единый Эксклав», получит двенадцатипроцентную скидку на кремацию. «Что вас не устраивает?» - пожал плечами чиновник и закрылся на обед.

В бильярдном клубе он поведал эту историю племяннику губернатора. Это был весёлый и дружелюбный парень. «Виселицы? В собственность? – расхохотался он. – Бабки совсем деньгам цену не знают. Виселицы надо строить. Оплачивать работу плотников, петельщиков, юристов, наконец. Где они хотят, чтобы им взяли столько баксов? На деревьях – пожалуйста, будет, с официальным разрешением: человек имеет право принародно распорядиться собственной жизнью».

Говорят, некоторые депутаты колебались: вдруг в петлю залезет ребёнок. Хотя ещё исследования Стросса-Штольца (2035 г.) подтверждают: у детей малоимущих заниженная склонность к суициду и высокий болевой порог.

J. сказала, что власть имущие просто хотят сэкономить на мобильных видеокамерах. Социальный центр располагался через два дома от почты, снять и забрать трупы – пара пустяков.

В подвале одного из этих домов сидел сапожник. Стены его подсобки были облеплены красочными стикерами и агитками на русском и английском языках: «Иисус – это кайф», «Благословенна подошва евангелиста», и т. д., и т. п. ЗАО РПЦ, как известно, обанкротилось. Городу грозило второе пришествие необаптистов и дзен-террористов.

Биография сапожника не отличалась оригинальностью: подсел на первитин, вылечился благодаря секте Новое Направление (головной офис – в Хельсинки) и оклеил новое рабочее место белибердой. Старики ходили к нему чинить по дешёвке обувь. Я как-то обращался в эту лавочку, просто было по пути. Обрюзгшая седая овца в очереди, услышав, сколько запросили за ремонт, заявила мне, что легче другие ботинки купить. Надо было промолчать, но я сказал, что не легче, назвал ей цену своих ботинок и добавил: «На рынке продаётся подделка с таким же ярлыком – разваливается месяца через три». «Я бы за такие и тысячи не дала!» - возмутилась овца, а две другие посмотрели на меня в упор, их светло-серые глаза в красных прожилках мгновенно выцвели до белой металлической ненависти. Да, такие люди совсем не знают цену деньгам.

Никто особо не следил за старческими сборищами, всем было некогда и плевать, а зря. Телефоны с камерами выключались на время проповеди, и никто не мог принудить бабушек включить их обратно, у нас же свободная страна. Мы не знаем, что именно пообещал молодой сапожник своей невзрачной пастве. Удивительно: старики не уважают и не понимают младших, но стоит проникновенным тоном выдать дежурный набор тривиальностей об Иисусе Христе, как седое стадо поспешит за тобой, стуча палками и костылями.

Мы также не знаем, что стало с паствой потом. Необаптист, подобно крысолову из Гаммельна, около одиннадцати вечера повёл стариков вниз по мосту. Было бы логично, если бы психопат пообещал им некое «истинное» двойное крещение, освобождающее не только от прошлых, но и от будущих грехов, и пенсионеры, не выдержав погружения, захлебнулись бы, но этим у нас занимается неоматриархальная Церковь Живой Марии. Выяснилось, что на острове во дворе стариков ждал автобус; так они и пропали.

Возможно, секта Новое Направление сотрудничала с пищевыми магнатами. В пельмени у нас обычно кладут ушину, брюшину и костную муку. Сапожник обеспечил населению целый автобус костной муки, одновременно и выполнив, и нарушив заповедь о добродеятельности. Или какому-то предприятию понадобились дешёвые работники, способные заниматься мелкой рутиной, не дёргаясь и не задавая лишних вопросов, пока не умрут.

Таким образом, пенсионеры нанесли государству ущерб и свели на нет гуманистические затраты по изготовлению и развешиванию петель на территории Западно-Прегельского округа. Некоторых ещё не устраивало, что под деревьями нет скамеек, а социальные работники не помогают инвалидам забраться повыше. Как будто не ясно: скамейки растащат дети и убьют ими друг друга. В конце концов, не можешь повеситься – не вешайся, значит, такая у тебя судьба.

Кстати, на днях меня остановили и предупредили: если я и дальше буду работать по фрилансу, то не заслужу бесплатную петлю и двенадцатипроцентную скидку. Полицейская барышня просмотрела мою не обновлявшуюся уже три года трудовую карту и осведомилась: «Вы же не думаете, что вам совсем никак не придётся умереть?»

II. Отруби для подрастающей мрази

Так покойный отец Кристины называл денежные подачки. Он умер, испортив дочери карьеру лгуньи: будь папаша обычным человеком, можно было бы соврать однокурсникам, что он романтично разбился в автокатастрофе или погиб, защищая дюжину крашеных блондинок от тысячи чертей, так ведь нет – совладелец торговой сети “Dead Mary Krauze” нажрался виски и утонул в ванне. Мать умерла ещё раньше, незадолго после развода. Мало кому в жизни так везёт. У всех нормальных людей либо мать-одиночка, либо полный комплект домашних садистов, либо попустительство и нищебродский карнавал.

Кристине исполнилось восемнадцать, и её вызвал для серьёзной беседы человек в сером. (Он хотел слегка замаскироваться, поскольку приличные люди научились его опознавать, но в нарядном дорогом костюме он в этом городе слишком бросался в глаза, а чёрное вызывало у обывателей неприятные ассоциации.) Как приумножить или, по крайней мере, сохранить состояние, как сделать, чтобы оно не перешло к подонкам-родственникам, как заполнить на компьютере бланк, не перепутав стозначные цифры, - попробуйте решить эти проблемы в восемнадцать лет.

Разговор должен был состояться в семейном склепе, который отец основал на противоположном конце города. Кристина выпила с утра полбутылки мартини и назвала таксисту неправильный адрес. В результате он остановился возле библиотеки бумажных книг, поросшей мхом и плющом. Даже забавно, подумала Кристина, если эту развалину потом выкупить под кладбище или BDSM-клуб. «Так мы едем или нет?» - окликнул её таксист. «Возьмите пять долларов, - сказала Кристина, - я буду пять минут думать, а вы постойте». Но ни одной внятной мысли не возникло, и девушке показалось, что вместо головы у неё вмятина, медленно заполняющаяся дождевой водой.

Вахтёр долго не пропускал Кристину в помещение, зачем-то требуя медицинскую карту, а Кристина полчаса не могла вспомнить пароль от неё. Наконец железные двери разъехались в разные стороны, и девушка прошла в комнату, обшитую ясеневыми панелями, - скорее, гостиничный холл, чем колумбарий. Издали памятник напоминал массивный письменный стол; урна выдвигалась из ящика после набора контрольных цифр, который Кристина тоже чуть не забыла.

«Да, прах богатого должен храниться под крышей», - сказал у неё за спиной человек в сером. Он вышел из единственного в здании кабинета, где было разрешено курить. Совсем обычная цыпочка, отметил человек в сером, ухоженная, но ничего из ряда вон.

Говорят, их беседа не была записана: это был единственный кабинет, в котором разрешалось не ставить прослушку. Мы знаем, как всё происходило, в общих чертах, расплывающихся и тающих, подобно опаловому блеску на шее голубя.

Кристина получала кучу денег без всяких проволочек и формальностей, и эти деньги должны были неспешно, без всяких усилий с её стороны, подрастать, при условии, что она будет «сексуально» одеваться и вести крайне распущенный образ жизни. «Можете продолжать учёбу, - сказал человек в сером, - зная, чья вы дочь, профессора будут вас тянуть из последних сил. Можете бросить. Время у вас есть».

В те годы ужасное ретро начала десятых опять вошло в моду. Кристина представила себя в гротескных туфлях на шпильке, которые целый день нельзя снимать, и оклеенной стразами кофточке из двух полос розовой материи – и зажмурилась. Ретро-манеры, выдаваемые за канон обольстительности, напоминали ей замедленную съёмку обезьяньих ужимок.

«Ну что вы, - попытался успокоить её собеседник, - вам разве действительно нравится одеваться… как это теперь называют – в годы моей молодости называли: “как ботаничка”? Это ещё хуже, чем tomboy style». «Но мне это не мешает», - с нажимом проговорила Кристина. Человек в сером сделал паузу. «Понимаете ли, чтобы цифры повысились, непременно нужно поменять себя. Вам проще: “себя” у вас почти нет. На пустой полке вашей головы только пыль и чужая записная книжка». – Мало кто, общаясь с богатыми, строит собственную фразу, а не озвучивает шаблоны делопроизводства, и на странные слова богатых можно приманить, потом приручить, съесть. Мы слышали, что и это – ложь, пущенная богатыми по нашему ограниченному кругу.

«Не могу постичь, как это – быть молодым и не хотеть марочных вин и кокаина, - продолжал человек в сером. – Для чего вам тогда деньги? На приобретение личного ашрама в Гималаях? Но вас же это не интересует». – Кристина и сама плохо соображала, для чего, просто её воспитали в ожидании надёжности, гарантий, долговременных и доверительных отношений с финансами.

Через год жёлтые интернет-порталы и последняя жёлтая бумажная газета, которая в нашем эсклаве выходит с сиреневыми заголовками, в изобилии публиковали отчёты о безобразном поведении Кристины в клубах, на дороге и ночью на улице. Конечно, ей многое прощали: она просто радовала глаз. Она не была роскошной крашеной блондинкой или богемной брюнеткой с запущенным снобизмом – чуть ли не каждая могла стать похожей на неё. Девочки из общежитий чуть не плакали, когда видели в новостях её прямые каштановые волосы и маловыразительное восковое личико. Можно подумать, такие не привлекают мужчин? Странно, ведь мужчины сплошь и рядом призывают женщин быть проще.

Ночью на тридцать первое мая прошлого года полицейские застали Кристину в машину сразу с двумя нарушителями правопорядка. Была это её серая “Audi” или автомобиль кого-то из клубных дураков, мы не помним. Лейтенант, вроде бы, сказал, что групповой секс на заднем сиденье допустим, но уж точно не на этой улице. Мимо проносились машины, сверкающие, как спутники в чёрном небе. А одна из них перевернулась и упала, совсем как звезда, вниз, в реку. «Вы оштрафованы!» - заорал лейтенант.

Это был цивилизованный Центральный район, здесь штраф государству можно выплачивать карточкой “Visa” в ментовском мини-банкомате. Поэтому от молодых людей вскоре отстали. Второй парень куда-то проебался, и через пару часов Кристина очнулась в ванной чужой, не слишком презентабельной квартиры.

Как же ей было плохо. Она десять раз умылась ледяной водой и на несколько секунд уснула стоя возле раковины. Зеркало показало ей глаза цвета плесневелого хлеба и коричневую солому волос. Кристина вспомнила всех, кому нахамила за год, а из-за тех, кого не вспомнила, ей стало ещё хуже.

Хозяин квартиры долго ждал за дверью, затем постучался и спросил: «Ты в порядке?» «Ты не представляешь, как мне стыдно», - сказала Кристина, когда он на руках вынес её из кафельного холода. «Отчего же, - ответил он, - представляю». «Это не из-за секса, а из-за хамства и пьянства. Секс – это не аморально, если его правильно обставишь». «Ага», - равнодушно ответил он и закурил. На экране ноутбука отражалась страница со стихами поэта, не изучаемого в школе.

«Я тоже когда-то сочиняла, - устало сказала Кристина, потому что надо было что-то сказать. –

…на заборе написано «кризис», в паспорте буквы хуйни

одиннадцатый господь режет кожу мою на ремни

режет волосы на канаты, чеканит внутри шем-тов

я думал, забудется, как подарок, а это чернеет, как шов

по каждому, кто уличён, ползут ледяные швы

и меня вмуровали в пустую соль, и вверху голоса травы».

Парень удивлённо взглянул на неё.

«Мне тогда семнадцать лет было, - пояснила Кристина, - кто в семнадцать лет не писал ерунду? За два года меняется кожа, и я уже так не хочу».

«А почему от мужского имени?» - спросил он.

«Не от мужского, - уточнила она. – От ничьего».

Парень оказался музыкантом-авангардистом из сомнительной семьи, и они говорили до самого похабно-яркого ультрамаринового рассвета. Кристина вспомнила, что даже читала Иоганна Пауля Рихтера на немецком, пока всё не начало разъезжаться по швам. Генон сказал бы, увидев их, что у этих людей вероятное родство на примордиальной стадии, но мы такими словами только ругаемся и вдобавок знаем об относительности любого родства. Кристина подумала, что надо бы позже рассказать ему о контракте с человеком в сером, иначе он не поймёт, и расторгнуть этот контракт. Но как, тут же спохватилась она, можно расторгнуть то, что заключено до нулевого числа? Это как отношения – или навсегда, или до того момента, пока тебе не надоело. И если тебе надоело, тебя ничто уже не спасёт.

Два дня Кристина прожила в этой квартире, а когда выходные закончились и её возлюбленный ушёл на работу, она случайно обнаружила в его шкафу серый костюм, точь-в-точь как у заимодавца, и поняла, что денег на этот раз не будет, но она снова будет бесконечно что-то должна.

Мы слышали, что Кристина приобрела ашрам в Гималаях, но ведь денег у неё больше нет. На самом деле это дацан в Бурятии – не в её собственности, чужой, но чужое солнце отбеливает серое быстрее, говорят нам. Мы не верим: должно быть, у аборигенов другая смысловая палитра, ибо существует настолько глубокое серое, что не выцветает и от чёрного солнца.

Библиотека, между тем, окончательно уподобилась нищему кладбищу, а N. рассказывает, что Кристина живёт в Москве с молчаливой кореянкой-буддисткой, не любит кафе и боится машин, и это больше похоже на правду (какой бы неуместной правда ни казалась сейчас).

III. Резьба по воде

К тридцати годам В. научилась постоянно читать не то. Ей за это ничего не было, вот обсчитываться – это уже ведёт к финансовым и прочим потерям, и понимание сего ещё больше утверждало В. в мысли, что она занимается делом безнадёжным, как резьба по воде.

Сидя в пиццерии, В. прочла в меню: «…с добавлением свежих гробов». Неужели её так раздражали безобидные глянцевые картинки, что подсознание то и дело искажало подписи к ним? Или на этот раз дала о себе знать тщательно скрываемая танатофилия? Да и может ли не быть танатофилом человек, который сам по себе – частный случай Вальзера? Адепт языка настолько запутанного, что стыдится и мечтает то упростить, то зашифровать.

Потом В. открыла другую страницу отказа: в мире электронных копий любые слова немыслимо легко уничтожить, они хрупче и непонятней аккадских таблиц. Только устная память и чеканка на камне может что-то сохранить. Зачем писать романы, когда люди способны веками помнить лишь восемь-двенадцать строк или сокращённую версию?

А. считала, что вечны не гениальные фрагменты, а хуйня. Однажды утром она машинально переключала каналы и попала на глупый семейный сериал. В., чей рекорд по игнорированию ТВ побили разве что сибирские старообрядцы, устало произнесла: «Что, эта дрянь всё ещё идёт?» А. устало отозвалась: «Дрянь вечна».

Вообще, странно, что В., человека не слишком тщеславного, интересовал вопрос вечности собственной макулатуры. Но ведь в чём-то человек должен быть тщеславным.

А. была одной из немногих успешных женщин-программистов города, и В., наблюдая за тем, как она пишет код, думала: как может объёмная картинка возникать из формулы? Если бы художественные книги можно было свести к уравнениям, на которые достаточно взглянуть, и перед глазами сразу возникает весь сюжет и все стилистические особенности. Арсенал же литераторов настолько несовершенен, что для целостного впечатления часто не хватает и пятисот страниц. В. хотелось бы написать книгу с нолём на каждой странице, и чтобы внутри каждого ноля размещался новый текст. Посторонний, привыкший к сентиментальному мещанству с «бытовыми деталями и тёплыми, яркими красками», или любитель потоков крови и спермы не должен был там ничего прочесть. Если из обычных текстов гилик вычитывал что-то глупое, то здесь он смог бы увидеть только цифру в середине страницы. «Всё уже изобретено, ты догадываешься о некоторых нюансах языков программирования, но рассуждаешь о них, как полный дилетант», - говорила А., и чем больше она говорила, тем больше В. молчала. А. выбрала её, когда устала от истеричек, но теперь задумывалась, не найти ли взамен молоденькую девушку с подвижным лицом. У В. было гладкое лицо, без морщин, и ничего не выражающее, как отшлифованная металлическая таблица, с которой стерли все знаки.

В. было стыдно, что она ни черта не зарабатывает, только халтурит, и она скачала пособие по SQL, вдруг что-то получится, но вместо «реляционная теория» прочла «реляционная терапия», и дальше пошло по накатанной.

Для отца В., оставшегося в чёрном доме близ лесополосы, литература была непотребством вроде венерической болезни. Психотерапевт сказал, что в случае В. срабатывает заложенная неверным воспитанием установка, которую надо выбить из-под ног, как табуретку – висельнику, и В. поняла, что этот психотерапевт сам нуждается в поддержке.

Табуретка, петля, пустота, ни слова. А. была очень милой и умела себя вести даже с человеком, которому лень делать всё, кроме уборки. В. так тщательно вытирала поверхности, что, казалось, она мечтает наглотаться пыли и задохнуться – лучше сплошная пыль в лёгких, чем пустота в голове. Ещё В. ошибалась дверьми, путала номера машин и, несмотря на отличное зрение, не различала оттенки цветов. Ну, и другие мелкие диагнозы, способные любого человека избавить от клейма “glamour”, “casual” или “successful”.

В понедельник А. сказала, что её вызвали в командировку. В. только что вернулась с поэтического вечера и пошла умыться; на полотенце в ванной были следы туши. Ни А., ни В. почти не красились. Изменникам нужны чёрные полотенца, подумала В. – во-первых, конспирация; во-вторых, подобие чёрного знамени, символа вседозволенности и беспредела. Людям требуется отдыхать друг от друга, подумала она через минуту, это как зелёное яблоко грызть, не сладко, но полезно. А. уехала на конгресс программистов, или как там это называлось.

В. читала её письмо, не похожее на предыдущие:

«Здравствуй, радость моя.

Сегодня приснилось, будто у меня седина. (Ничего, кстати, нет на самом деле.) Ностальгически напомнило детство: седые волосы у меня появились в семь лет, когда я чуть не умерла от пневмонии, потом выпали. С детьми такое бывает. С тех пор я знаю, какая голова у меня будет в старости. Мне хотелось серо-стальную, какая, говорят, бывает у очень решительных людей, но если я доживу, буду ярко-белой, словно кокаин. Я в юности видела старую женщину с такими же, ненормально белыми, волосами и поймала себя на мысли, что ей может быть неприятно, что я так долго смотрю на неё. Помнишь, ты читала у какой-то Дорис Лессинг: постарев, становишься невидимкой, и тебя наконец-то больше не отвлекают пристальные взгляды на улице? Похоже, я буду притягивать такие взгляды всю жизнь. Как мне это надоело, блядь…..

Когда я ставлю пять точек, это не безграмотность и не глюк клавиатуры, а просто более долгая пауза. Как у тебя дела?»

Ну, что тебе ответить, подумала В., что я не пью, курю и пишу по абзацу в час? Она вспомнила словосочетание «Дорис Лессинг», язвительно добавила В., это же надо – после своей фантастики в мягкой обложке, после своих газет. Отвечать не понадобилось: А. сбил пьяный водитель за день до её возвращения.

Некоторых критиков – мы забыли отметить, что В. довольно часто публиковалась, графофобия вообще-то характерный признак профессионализма, - занимало, почему В. бросила писать. Кто-то не верил, что по-настоящему бросила, такое недоверие считается в наших кругах хорошим тоном. Болезненное пристрастие к письму у исписавшегося – пожалуйста, это примут и простят, но не наоборот. Кто-то полагал, что у В. жёсткий диск забит рукописями, просто она ломается и кокетничает (следует помнить, что настоящие дайки так себя не ведут).

В. дописала не законченный подругой код на SQL, вскоре дела её пошли неплохо, и она даже заработала на вторую квартиру, потому что, как раньше, жить у А. и сдавать первую квартиру было уже нельзя: гей-браки тогда ещё были запрещены, и жильё по закону отходило дальним незнакомым родственникам погибшей. Многие думают, что бросить литературу В. заставила исключительно меркантильность. Мы же не воспринимаем эту причину всерьёз. Как сказала сама В., «это даже не обмен голосами, который произошёл бы и в случае, если бы она осталась жива. Иногда я прикидываю: вот если бы она любила меня так сильно, что шагнула на проезжую часть, чтобы у меня появился стимул избавиться от поганого русского языка, писать сейчас на котором – всё равно что на латыни, с той разницей, что латынь в своё время числилась классом выше. Но это была просто симпатия, а потом – просто случайность». В. – одна из лучших женщин-кодеров русскоязычного Запада. В её вьющихся волосах – серо-стальная прядка.

IV. Боязнь пустых комнат

Он говорил: «М. – единственная, кому с похмелья хочется мороженого».

Лёгкое-лёгкое поле. Как будто можно оторвать его верхний пласт от нижней земли. Если поднять глаза, дальше за ним то, что осталось от Нойхофа.

М. двадцать два года, она худая, очень красивая, в чёрном льняном платье-casual, её спутник многого о ней не знает. Чиновники РПЦ обещали реставрацию поместья и часовни, но их клятвы даже в 2012 году выглядели не правдоподобнее пророчества о втором пришествии Христа. Православный шофёр и православная кондукторша из соседнего посёлка растащили полстены на хозяйственные нужды. Мы видим подобие ворот, подобие арки, подобие истории.

«В конце девятнадцатого века графиня фон ***, известная в узких кругах скандальным нравом, приняла католичество. Это вызвало сдержанную неприязнь арендаторов, и в результате и без того обедневший род окончательно разорился, а дальше началась первая мировая – в общем, наследников теперь не сыскать. Ходили слухи, что на самом деле всё было ещё проще. Ранней весной 186. года ливень размыл дороги, соединяющие поместье с внешним миром, и племянник графини не смог вернуться в Кёнигсберг, как собирался. Сейчас земля немного высохла, а когда-то здесь было адское болото хуже Кнайпхофа. Племянник графини и его шестнадцатилетняя сестра были сиротами, которых эта дура взяла на воспитание. Сестра выросла в уединении и не усвоила никакие нормы морали: единственным примером для неё была тётя, которая говорила одно, а делала другое. Сохранился портрет этой девушки – скорее, польского, чем немецкого типа брюнетка, её звали Ильзе, и это единственное имя, которое удалось запомнить из всей басни. Итак, они остались втроём на тот период времени, пока ливень не позволял им выходить наружу, и общение брата и сестры закончилось кровосмесительной связью, в которую вмешалась тётка. Она тоже влюбилась в племянника. Он был мальчик совестливый, выпускник университета и духовный предшественник Георга Тракля – если ты помнишь это хрестоматийное «Прости, Мария, нас», - поэтому то ли утопился в Ангеррапе, то ли застрелился на берегу. Возможно, ревнивая графиня пригрозила лишить его наследства, если он не отстанет от сестры. Тракль, по крайней мере, имел полезную профессию фармацевта, а этого, наверно, без наследства даже в аптеку не взяли бы. Или тётка оказалась лучше в постели, чем сестра, но сестру было жалко, да и с головой у всего семейства были проблемы. В общем, браки между кузенами в Нойхофе поощрялись, но никто не решался на более радикальный шаг.

Ильзе приняла католичество и ушла в монастырь. Слухи дошли до мелких лютеранских буржуа, и они устроили графине бойкот. Но я не исключаю, что всё это придумал какой-нибудь местный мистификатор.

М., - говорит он дальше, - ты бы закрепила волосы лаком, ветер их совсем растрепал. Почему ты не делаешь то, это, вот это?»

«Растрепал, - спокойно отвечает М., - ну и что, а лак вреден, и меня устраивают мои волосы такими, какие есть. – Они иссиня-чёрные и выдают в М. не польку, как можно судить по фамилии, а еврейку с сефардскими корнями. – Почему ты сам не уложишься гелем?» «Но я не женщина, - уверенно говорит он. – Женщина – это произведение искусства». Тот, другой, этого никогда не сказал бы.

М., вернувшись домой, набирает полузабытую строфу в поисковике. Она выводит её на русский сайт экспрессиониста, сработанный очень грубо: рекламные ссылки размещены прямо в тексте. «Настало время посмертной славы и поэтического бессмертия металлопрокат металлопрокат».

М. перебралась в наш болотистый край по любви к лёгкой учёбе и бесплатному жилью. Раньше тут жил её отец. Первая жена забрала его, подающего надежды поэта, из нехорошего городка, родила С., а через пять лет выгнала поэта за глупость и пьянство. Отец вернулся в городок, где его подобрала вторая жена, с которой он тоже развёлся. Потом мать С. умерла от химиотерапии, и в квартире стало шумно и муторно. Мальчики с книгами Свободного марксистского издательства в холщовых сумках, девочки с пирсингом и разноцветными волосами. На серьёзную акцию почему-то никто не решался. Местный антиклерикал однажды сострил: «Что, анархисты – самые метеозависимые в области? Им одним первого мая выйти с флагом на площадь дождь помешал».

«Ты ни хрена не делаешь, - сказал С. приятель. С. модерировал форум за деньги. Как раз в этот момент вылезло сообщение идиота: “как вы относитесь к оскорблениям правительства на этом сайте? что это за свобода права быть скотом?” – и С. только махнул рукой. – У тебя вся помощь другим – на словах. Вот твоя сестра, М., ей семнадцать лет, и она живёт в мухоедске, и ты с ней в детстве даже общался. Нет чтобы узнать, как у неё дела, ей же поступать куда-то надо, жилья нет, мать – бюджетница». С., закуривая на ходу, пошёл на балкон. «У тебя элитаристское сознание, - бросил ему вслед приятель. – Ты употребляешь определение “быдло”, а народ можно называть “реднек”». «Это чтоб быдло не поняло, что его обозвали, и по шее не наваляло?» - обернулся С. «Я же говорил, - обрадовался приятель, - чистейший элитаризм».

Мать была счастлива избавиться от М.: она выросла в странного и непонятного человека. То ли пошла в отца-еврея, с которым матери вообще не следовало связываться, то ли её сглазили. Мать пробовала водить дочь к целительнице, но плохая девочка с порога попросила экстрасенсориху доказать, что таро на самом деле нечто большее, нежели упрощённая архаическая семиотическая система.

С. (который был на шесть лет старше) встретил М. на вокзале. Она была очень бледной, куталась в плащ и тёмные волосы. С. не умел разговаривать с девочками из глубинки, и всю дорогу до универа – М. должна была подать документы на филфак, - они молчали. Очкастые барышни в приёмной долго и пристально разглядывали М.

«Со мной что-то не так?» - поинтересовалась М., когда они покинули своды Альбертины, её стены, потрескавшиеся от сырости. «Ты сильно выделяешься, - сказал С. – А может, эти серые мышки тебе завидуют». «Я научилась иначе воспринимать оттенки серого, - сказала М. – От человека зависит. Кто-то как мышка, а у кого-то пепельные волосы почти светятся, и вспоминается – пепел волос твоих, Суламифь».

Цитата, как отметил бы любой мало-мальски образованный человек, была совсем о другом и не к месту, но С. не стал заострять на этом внимание. Он изумлённо взглянул на сестру. «Да, я знаю, кто такой Целан, - спокойно ответила она, - а что здесь особенного, ведь мне уже семнадцать лет?»

«Ну… это… я даже не знаю», - пробормотал С. (Характерно, что у М. не возникло мысли, что брат мог не опознать цитату и воспринять сказанное как бред сумасшедшего: она сразу увидела в нём своё подобие.)

«Да, на самом деле я вульгарная деревенская малолетка, - язвительно проговорила М., - я этого не читала, просто запомнила со слов одного умного мальчика. В быту я крашусь самой дешёвой косметикой и слушаю “Фабрику звёзд”, а в поезде специально смыла цветную штукатурку, чтобы не испугать тебя, чтобы ты меня потом не прогнал. Ещё я ем руками и увешиваю комнату постерами из бабских журналов, скоро убедишься в этом сам».

Поразительно, подумал С., какой я мудак, как мне только пришло в голову, что моя сестра с самого рождения не чувствует тех же вещей, что и я.

Есть семьи, где братья и сёстры похожи, а есть, где нет. Но даже если все и в трёх поколениях подряд похожи, мы всё равно сохраняем опасения: человеческая генетика – негодная машина, то и дело дающая сбой.

С. купил девочке приличного пива – хотелось её порадовать. Когда М. вышла из ванной в старом халате его матери – он был велик ей на три размера, - С. курил и стряхивал пепел в бутылку из-под «Цётлера», хотя рядом стояла пепельница.

«Я ничего не боюсь, - сказал он, - меня винтили менты, гопники пробовали уебать, а на такую херню, как потеря бабы или работы, мне вообще похуй. Но я не могу, когда за стеной кто-то бродит. – Раньше С. никому этого не говорил. – Я заставляю себя спать с выключенным светом, потому что западло покупать успокоительное, как многие из наших. – М. не стала уточнять, кто такие «наши», но уж точно, подумалось ей, не одноимённая партия. – Здесь тени вязкие, как серый мармелад. Если бы они сгустились до фигур из камня, и не говорили, и разбились. Я помню, как они говорят». Сейчас С. был почти как отец на старой чёрно-белой фотографии. М. понимала, что происходит что-то не правильное, но и не страшное. «Не расстраивайся»; «Не пей столько, у тебя наутро голова заболит», - произнесли они одновременно.

У неё болела голова, и очень хотелось мороженого наутро.

Иногда С. забывал простейшие вещи. Просыпался и думал: мы живём не возле горной стремнины, не во время войны, не в мегаполисе, так откуда же берётся вокруг столько шума и грохота? Мир перенаселён, напоминал ему кто-нибудь, рашка – мусорная яма, тихо уже не будет; можешь попробовать уехать в деревню, там меньше дряни слышно, только там быстрее убьют.

С такой же лёгкостью он, когда выпивал, забывал о другом навязанном извне, всяких там нормах, например.

М. принадлежала к первому относительно свободному поколению, проблема двойной морали затронула её лишь косвенно. Девочки этой формации уже плохо понимали женщин, для которых случайные связи с годами стали предпочтительнее долгих отношений (на короткой дистанции у мужчины снижается возможность подчинить тебя). Но стереотип «обязательности любви» в сочетании с «обязательной невозможностью любви» было так же легко выдрать из её головы, как гвоздь из стены голыми руками.

М. ещё в отрочестве узнала из книг и рассказов отца, что мужчинам, способным проявлять хоть какие-то чувства, если и нужна любовь, то недосягаемая. Приблизившись к живой женщине, они тут же разочаровываются и сбегают. Или к другой, ещё совсем чужой, или к своей внутренней Лилит. Феминистская литература помогла бы М. понять: патриархальная система навязывает всем нам образы несуществующих женщин, чтобы унизить настоящих, - но мамаша вбила М. в голову, что все сплошь феминистки – толстые лесбиянки и мужененавистницы.

Их роман с братом затянулся именно из-за желания М. осуществить невозможный для мужчины сценарий, грубо говоря, поиметь власть над другим хотя бы таким, запрещённым, способом. Родная сестра одновременно реальная и недосягаемая, живая и мёртвая. Значит, интерес к ней не пропадает. Только однажды М. забыла о своём негласном правиле – молчать об огласке – когда случайно открыла дневник мрачной поэтессы-еврейки, активно тусующейся с русскими националистами, и прочла: «если бы я не была childfree, то завела бы ребёнка специально для того, чтобы через двадцать лет шокировать мещан сожительством с ним». Это взбесило М.: «Какая-то фашня, значит, мечтает афишировать, а мы, либертарии, должны скрывать». «Ну, послушай, - устало отозвался С., - это же просто эпатаж, так говорят те, кто подобного в жизни не сделает, а кто сделал – обычно молчит: людей и за меньшее убивают».

«Можно уехать отсюда», - сказала М. и хотела добавить: «Когда я закончу учёбу», - но до окончания учёбы оставалось три года, не надо загадывать так далеко. С. промолчал. В столичных левацких кругах допускалось и не такое, и все всё знали, только не разглашали «среди чужих». Но С. там не ждали: терпимость антифашистов из хороших московских семей распространяется на мусульманских фанатиков, на идеологических врагов из хороших московских семей, на бомжей и зэков, но уж точно не на провинциальных анархистов, постоянно обвиняемых в элитаризме – разгадка же «элитаризма» проста: в провинции шансы столкнуться с невменяемым быдлом десятикратно возрастают, а ебанутая среда не мешает развитию толерантности только в хрустальных мечтах барышень, обучающихся изящной английской словесности в Бостоне или Нью-Йорке.

«Сколько можно выдумывать несуществующих любовниц? – спросила М. – Наверняка некоторые твои знакомые уже что-то заподозрили». В присутствии знакомых М. сматывалась в тень и читала книжку с монитора, но кто его знает, кто знает. «Я потом подумаю об этом», - ответил брат. Потом – дня через два или три – в квартире появилась Т. Приехала сюда поизучать местную оппозицию.

Приличная мышка, подумала М. снисходительно. Т. уведомляла, что красится, чтобы казаться старше, а то её не воспринимают всерьёз. М. подумала, что встречала тридцатилетних женщин, выглядящих свежее двадцатипятилетней Т., у которой уже проблёскивала первая седина, лоб прорезали морщинки, кожа начала отвисать. Только отсутствие груди роднило Т. с не воспринимаемыми всерьёз подростками. Никакой лиловый маникюр и сложносплетённые серьги не делали её ярче. Впрочем, если присмотреться, можно было заметить своеобразную миловидность, и уж лучше Т., чем совершенно неухоженные московские феминистки, считающие диету и выравнивание зубов брекетами оскорблением женского достоинства.

Т. была православной мистической анархисткой и очень хотела замуж. Хоть за атеиста. Хоть за говнаря, потому что сама слушала «Наше радио». Хоть за педофила – Т. надеялась, что его привлечёт нулевой размер груди.

На ней был вполне эстетичный сарафан в чёрный цветочек.

«Ты молодец, конечно, - говорила она С. в прихожей, - это доблесть такая шопиздец, - говорила она, проскальзывая в кухню, - украсть мыло и сардины в супермаркете. Ведь у тебя же потом будут дети. Ты им привьёшь, что нужно воровать?» С. подумал, с хуя ли до него все доёбываются, а он всё оправдывается, крайний он, что ли. За него ответила М.:

«А разве анархисты против шоплифтинга?»

«Вы так хорошо разбираетесь в анархизме? – вскинулась Т. – И что вы, собственно, сделали для революции? Пил уксус? Крокодилов ел?»

Сама Т. целых два раза участвовала в разрешённых пикетах, а один раз убегала от нацболов тёмными-тёмными дворами.

«Я просто спросила, - кротко ответила М. – Я не строго левая и не строго правая, но приветствовать этот режим не могу. Везде пишут, что анархисты против несправедливого повышения цен и капиталистической экономики». «Я христианка», - с нажимом произнесла Т., и над её головой очертился пахнущий аптечным хлопковым мылом нимб.

Вскоре С. спланировал дикую акцию. С двумя соратниками зашёл в белую площадную церковь с петлёй на шее. Это символизировало самоубийственность православного мракобесия. Друзья, вставши одесную и ошую, разрезали петлю острыми ножницами, что символизировало… и т. д., и т. п. Вывод ментов был прост, сух, однозначен: пятнадцать суток за хулиганство, а дальше посмотрим. Шеф, прочитав в интернете новость, решил уволить С.: какому порталу нужен такой модератор?

Помочь могла только взятка чиновнику или попу. У одних товарищей не было денег, другим казалась абсурдной сама идея платить чернорясым, против маразма которых была направлена акция, третьим казалась абсурдной акция. Лишь Т. уладила ситуацию. Ходили слухи, что её родственник работал в православном издательстве и мог отрецензировать графоманскую книжицу настоятеля белой церкви. Ну, и деньги у Т. водились, она даже какое-то время училась в Америке, как половина порядочных московских левых.

У М. денег не было. Мать высылала ей копейки, вот и весь доход, не считая фриланс-переводов. Когда акционист вернулся домой, Т. заявила, что негодной сестре похуй на брата. С. попробовал помирить девушек, точнее, успокоить Т., потому что сестра сидела молча, с отсутствующим лицом.

«Это же идиотизм какой-то, в смысле, аутизм, - окончательно сорвалась Т., - надо же настолько ничего не делать и ничего не понимать!»

«Не аутизм – это называется aloof personality, - медленно проговорила М., - а если бы аутизм, то что? Вы разве не пропагандируете толерантность к нейроотличным?» Т. прикусила губу. «Извини, - обратилась она к С., - я нервная сегодня, очень волновалась из-за тебя. Да ещё эта… у меня великий пост, а она тут сидит и ест свинину, меня просто мутит». «Вы не у себя дома, - так же медленно сказала М., - и потом, вы разве не пропагандируете толерантность к людям других взглядов?» Т. уставилась на неё с такой злобой, что акционисту на секунду захотелось надеть на соратницу намордник.

Нас что-то выдаёт, подумала М., эта истеричка всё чувствует, но сформулировать не может. Трудно сказать, что, но…

«Вы будете и дальше меня упрекать? Меня?!» - голос Т. зазвенел. По мыльному нимбу вокруг её головы шла чёткая надпись: «Я, христианка, спасла человека, совершившего надругательство над православным храмом, из сочувствия и терпимости. Молитесь за/на меня».

«Не ругайся с ней, - предупредил С., когда христианка ушла, - она такая милая».

Т. была его последним шансом зацепиться в Москве: С. не принадлежал к тем, кого всюду любят, кормят и селят, термин aloof personality характеризовал всю их «семью».

«Ты ведь понимаешь, - начал терпеливо объяснять С., - дальше так продолжаться не может. Я оставлю тебе квартиру, вторую комнату можешь сдать надёжному человеку и жить в своё удовольствие».

После двенадцати М. закурила, хотя не курила почти никогда. Поймала себя на мысли, что ждёт, когда услышит ничьи голоса за стеной. Хуже, когда ничего не слышишь, поняла она, морщась от головной боли. Ничего, кроме этих чёртовых молотков в левом виске и правом виске. Не надо было курить. Там действительно пусто. Он всё забрал с собой, к сестре не перешёл ни один голос.

Она заканчивала диплом, когда приехал знакомый троцкист. Вписаться в нашем эксклаве ему было больше не к кому. Как там С., спрашивал он. Обещал приехать на прошлогодние каникулы, но нашёл в Москве работу. Обещал приехать в этом году, но опять проблемы с ментами.

Мать Т. отказалась поселить его у себя дольше, чем на месяц, и они с Т. жили по впискам. В последней квартире вместились шестеро. Один скрывался от милиции после закрытия сквота. Предыдущая квартира принадлежала лесбиянкам. «Слово за слово», и С. примкнул к ЛГБТ-активистам.

Твой брат охуенен, сказал троцкист. Только, между нами, его эта психичка совсем достала. Нотации по любому поводу. С одной из лесбиянок она поссорилась. Потом пошла на мероприятие, там эта лесбиянка тоже должна была присутствовать. У Т. разрядился телефон, так С. всех знакомых на уши поднял: что случилось? Т. решила, что он переживал, как бы её за гордое держание плаката не уволокли, бедную, а на самом деле С. подумал, вдруг Т. отловила лесбиянку и что-нибудь с ней сделала, она может.

«Ревновать к лесбиянке?» - пожала плечами М. «Ну да, мужчинам же свойственно, это… пытаться переубедить, изменить, - усмехнулся троцкист, допивая водку, - подозреваю, С. и в гей-защитники попёрся частично для того, чтобы произвести на эту фемку впечатление. Впрочем, Т. же больная. Она и к тебе его ревновала. Он сказал: на М. легко оказать воздействие, она впечатлительная, может, ей и правда помстилось, что она в меня влюблена, я всегда беспокоился за её здоровье. А Т. (между нами): его типа нельзя к тебе пускать, чтобы не случилось греха. Эти христиане…»

«Этой весной еврейские колыбельные особенно мрачны: я слышал их в металлической обработке “Gevolt”, “Dibbukim” и одной тяжёлой израильской команды, забыл название, - будто Лавкрафт переписал Шолом-Алейхема. Будто нас готовят ко второй волне всесожжений, или наоборот те, кто уснул тогда, пробудились и разговаривают с нами с чужого голоса.

У тех, кто пришёл в толпу, колыбельных не бывает, пускай их усыпляет рекламный мусор.

Сегодня в банковской очереди думал, кого из них пощадил бы, окажись у меня автомат. Ради кого можно не взрывать этот оплот спекуляции? Рядом кучковались сплошные туши и морды. Потом вбежали две блондинки, несли визгливую чепуху, у одной расстегнулся рюкзак, и на серый мраморный пол упала карта № 13. Райдер – Уэйт. Характерно, что марсельская колода кажется таким существам антиэстетичной.

Я устало осмотрелся и увидел у соседнего окна красивую азиатку. На ней было что-то светло-бежевое, кремовое – ты же знаешь, я плохо запоминаю одежду. Она была совершенно спокойна, в очереди перед ней стояло около пятидесяти человек.

И я решил: вот тот самый праведник. Чужой и такой невозмутимый. “Свои” в этой стране всё испохабили именно своим неравнодушием, нам нужен холодный взгляд со стороны, ничей взгляд. Только не говори, что азиаты тоже все на одно лицо: их общее лицо – немного другое.

Помнишь, когда-то я боялся, что из соседней комнаты кто-то выйдет? Теперь все прилегающие помещения намертво забиты. Я бы даже вернул на минуту этот страх пустоты, он связан с интересом, детским любопытством: а что там, за перегородкой? Сейчас я точно знаю, что там – мразь, здесь – мразь, а сверху – серое и расплывчатое. Я позвоню в субботу».

Дети глупы и трусливы, подумала М. Как можно идеализировать их страх перед познанием?

«Рецептариус, какое красивое слово. Я бы не отказался от такой профессии только из-за названия, а ещё можно обучиться приготовлению ядов.

А этот дурак травил только себя, как все поэты. Я бы травил буржуев. Т. передаёт тебе привет».

Право свободы быть скотом допустить нельзя, думал хронический алкоголик, капитан в отставке и активный участник главного городского форума. После того, как С. его забанил, алкоголик старался отслеживать все движения бывшего модератора. Этот подонок перебрался в Москву, скорешился с пидарасами сиречь толпой врагов алкоголика, теперь планирует навестить родину. Отлично.

На следующий день в журнале С. появился пост: «Известный сумасшедший (имярек) угрожает мне расправой, на мобильный поступили sms гомофобского содержания. Почему я думаю, что (имярек)? Только что он написал мне в контакт примерно то же самое».

«Выяснить по номеру телефона, кто его владелец, дело несложное, - прокомментировал знакомый С. – А потом – в прокуратуру. Не забудь заскринить страницы».

Ему отвечал непрерывно пасущийся в журнале С. алкоголик:

«у меня тварь сим-карты пяти государств».

«Что это за милое животное? – поинтересовался знакомый С. – В каком зоомагазине их продают?»

«у меня польское гражданство ещё… а ты пидор меня доставляешь идиот… и в чехию я езжу уже 23 года скотина».

С. отставил чашку кофе и быстро напечатал:

«Это не животное, а мистический артефакт. Наподобие монеты с шестьюстами шестьюдесятью шестью сторонами».

До поезда оставалось двадцать три минуты.

Наступила суббота, троцкист вернулся в Москву. М. лениво скроллила анкеты на сайте знакомств. (Троцкисту она сказала, что брат зря переживал: она всегда предпочитала девушек.)

Анкеты были безграмотны и утомительны. «Со старухами старше 35 не знакомлюсь!!!» - писал дядька якобы 47 лет, выглядевший на все 65. Другой просил не писать ему толстых, бедных, заносчивых, шибко умных, больных, проблемных, гламурных, пишущих стихи, рассчитывающих на брак, живущих дальше Гвардейска и всех на свете. Ну, и прочие показательные подборки мужских комплексов, от которых сводит скулы и подкатывает тошнота. Девушки попадались все на одно лицо в унылой земфиро-снайперской рамочке. Внезапно М. отложила мышь, внимательнее всмотрелась в безграмотный экран.

«Тут пишу для некоторых баранов. Меня интересует только инцест. И как этого добиться. Остальные идите лесом, задолбали уже.

Пишите с кем был опыт или к кому интерес. Привет и всякая хрень мне не интересна. Не задавайте мне глупых вопросов, я не справочная.

Кого я хочу найти: Общение на разные темы. Есть опыт во многом. Семья в полном комплексе... Кто не дурак поймёт».

М. хотела посоветовать девочке искать инцестуальных собеседников на других ресурсах, но вовремя удержалась: нефиг писать для баранов. Тут пришло сообщение: «Привет…»

«…и всякая хрень, - мысленно продолжила М., - опять мужчины – видимо, придётся просить их всех на свете меня не беспокоить».

О, сука, сука, это – М. открыла фотографию в крупном масштабе, - был директор крупного предприятия, о господи, за что, здесь же полно гламурных блондинок и прочей необходимой ему для работы ерунды.

Ответила ему на второе сообщение. И отключила телефон.

Алкоголик набрал номер врага со своей пятой сим-карты. «М., - спросил С., - это ты?» - потому что номер М. не отвечал, а на вокзал она не пришла. На телефоне алкоголика была функция определения местонахождения собеседника. Значит, сука совсем близко, и уже совсем темно, можно успеть. Алкоголик, конечно, слегка зассал, но его не оставляла спасительная уверенность, что менты так же сильно ненавидят пидарасов, как он.

С. недолго постоял в парке и свернул во двор, так быстрее дойти до дома. Ещё две-три минуты, и никто бы ничего не успел.

Когда М. узнала о выстреле неизвестного, она не ощутила ничего, кроме огромного, не вмещающегося в её скромную комнату счастья. Так бывает счастлив человек, раз и навсегда избавленный от необходимости любить. Мы не говорим: «избавивший себя», потому что никакой вины за М., в сущности, нет. Не потому нет, что якобы женщина всегда права – мы в такое не верим, - а потому, что выстрелить мог кто угодно когда угодно, не забываем, в какой стране живём.

«М., - говорит директор крупного предприятия, - ты бы закрепила волосы лаком, ветер их совсем растрепал. Почему ты не делаешь то, это, вот это?»

Лёгкое, лёгкое поле. Как будто можно оторвать его верхний пласт от нижней земли. Нельзя.

2011.

Copyright © Иоанна фон Ингельхайм, 05.06.11