Ручьи, реки и мосты

(Ачилезо)


опубликовано на neo-lit.com


Дорога петляла между сопок, высоких деревьев и снулых, как караси на солнце, деревень. Я ехал в деревню Ручьи, без всяких там «прозрачных, чистых, красных» и прочего. Прокалённый солнцем автобус нёсся по просёлочной дороге, а следом тянулся густой пыльный шлейф и в ядре этой кометы, плыли пыльные потные пассажиры. За пять часов пути местом свободным от пыли остался только пенал на дне сумки, мне казалось, что и мозг покрылся коростой жёлто-коричневых приморских глин. Сильно мучило запоздалое раскаянье: «Чёрт дёрнул… В деревню захотелось… Вот тебе деревня… Пыль нюхай, пейзажист…»

Что я забыл в этих краях? Скажем так – просто очень захотелось. В детстве бывал где-то поблизости, точно не скажу, не помню, но мой дедуля, покойный, таскал меня за собой по всему Приморью и от него я не раз слышал это название. Где-то здесь брошенное зимовьё, в котором мы ночевали, и речка, в которую дедуля меня макал, а я вопил, брыкался и, совершенно не желая плыть, тонул у самого берега, воды я тогда сильно наглотался. На этой грустной ноте мои воспоминания заканчивались, но мне так хотелось побывать в этих местах, казавшихся невесомыми, придуманными, что я выпросил месяц отпуска за свой счёт и рванул в неизвестность, оставив родню, любовницу и друзей в полном недоумении. Может желая убедиться, что не проспал полжизни.

Два часа дня. Шофёр, румяный парень, с веснушкой на всю морду проревел: «Ручьи!». Очень примечательная надо сказать была у парня морда, помимо веснушки амёбы, потрясали размеры и форма, круглая, без изъяна. Её вылепили из огромного куска сливочного масла. Наглый масляный шкаф содрал с меня лишних три сотни за багаж, и укатил дальше с десятком полудохлых от жары старух. Я остался на остановке.

С час проходил, присматриваясь и примериваясь в поисках дороги, в памяти моей она была вполне проходимой грунтовкой, с еле живым ёжиком подорожника между колеями. Сейчас смотрел кругом и не находил ничего похожего. Отчаявшись и скурив полпачки, буром попёр по придорожным кустам и вышел на едва протоптанную тропу. Побродил по ней назад и вперёд, чтобы не ошибиться еще с полчаса. От сердца потихоньку отлегло, это была та самая дорога, только очень сильно заросла и выходила на главный тракт гораздо дальше от остановки чем раньше, хотя допускаю, что у нас могли и остановку ненароком перенести. По этой дороге мы, я – двенадцатилетний шалопай и плакса и пропахший насквозь рыбой и табаком дед, тоже Алексей, топали до зимовья два часа, а до деревни оттуда ещё столько же.

Зачем я ещё и этюдник тащил? Эта вещь для перехода по тайге непригодная, за кусты цепляется, и плечо трёт невыносимо. Изрядно намыкавшись, на то и дело, исчезающей тропке, изнурённый духотой и гнусом я решил передохнуть и, присмотрев ровную полянку, вытащил пенку и развалился на ней. Сигарета тлела, солнце неспешно уползало за сопки, итак почти невидное за листвой. Так и не дойду никуда до темноты, но перекурить стоило. Леса у нас смешанные, дубовые и ясеневые рощи сменялись черными ельниками, это обильно переплеталось разными вьюнами и лианами, а на взгорках посуше глаз радовали уходящие ввысь свечи кедров. В низинах кедр не рос. Разнообразие растений как-то объяснялось, но для меня было привычным и потому вопросов не вызывало. Как в японских мультфильмах дурно вопили кузнечики, у них потеплее чем у нас, но в общем климат похожий. В их воплях почудился какой-то мелодичный звон, колокольчик или бубенчик, и не сразу стало понятно что не чудится, не глюки, глюки материться не умеют. Резко подскочив, я перепугал вялую корову и живенького дедулю:

– Ой-ё! Ты ж откель такой прыткий? – и в сухоньких ручонках задрожала бердана.

– Из города, батя…

– Какой я тебе батя?! Ишь сынок мне нашёлся! – дед долго щурился, присматривался, как к букашке под микроскопом или холерной палочке, и наконец сказал спокойно:

– А ну-ка угости сигареткой блатной, вот покурим, тады и узнаем, кто тут кому батя… – Пришлось доставать из сумки новую пачку, да и насчёт крутости «Винстона» были сомнения.

– Да ты присядь, присядь! В ногах-то оно правды нет, нет правды. – Старичок достал спички, со вкусом затянулся ничуть не смущаясь, уселся на пенку рядом, не забывая впрочем держать меня на мушке.

– Ну-с, с чем пожаловал?

– Я бать в деревню, «Ручьи», знаешь?

– Знаем, бывали, а к кому?

– Да ни к кому, художник, порисовать приехал. Места красивые, и бывал я здесь в детстве.

– Что художник, вижу. Ящик вон у тебя… с красками. – Потянувшись, ногой он попинал этюдник.

– Жить у кого собрался? Родственники, знакомые есть?

– Нет…

– Ясно! К Нюрке пойдёшь. У неё все городские останавливаются… Художники… Кхе…

– А что это за Нюрка?

– Ты эт, культура! Эт для меня она Нюрка! А тебе, приживалке, Бабушка Нюра… Усёк? – Я только молча кивал головой, полностью соглашаясь. Как тут не согласиться, когда берданка всё это время, не отрываясь, смотрела в мою сторону?

– Поговорю я с Нюркой, коли понравишься – пустит, а нет – так выгонит нахрен. Я тебя тогда к себе возьму…

– Батя, я заплачу…

– И думать забудь! Денег не возьмёт, вот по дому помочь, эт да, пожалуйста… Ну, пойдём. Харэ лясы точить. Да, и зови меня Семён.

Старик вскочил рывком, огрел корову прутом, оторванным от ближайшей орешины, и зашагал за ней следом, только успевай. А деревня оказалась совсем рядом, через пару поворотов. Этюдник больно колотил по бедру, обязательно будет синяк.

Шей колодезных журавлей, темные и скрипучие вольно тянулись к небу, и прекрасно себя чувствовали в окружении гнилых заборов и леса, что вплотную подходил к ним. Деревянные столбы и вермишель оборванных телеграфных проводов. Домиков с десяток. Дед по короткому лабиринту между заботами провёл меня к одному из них, самому, пожалуй, приличному, принялся долбить ногой в калитку и орать:

– Нюрка! Нюрка! Гости пришли! – Немного покашлял, стрельнул у меня ещё сигаретку и продолжил. – Нюрка, мать твою! Ты где?! По что гостей на пороге держишь? – Не дождавшись ответа, он сунул руку в щель между досок, поковырялся там, и когда дверца открылась, жестом пригласил входить. Я протиснулся во двор, размышляя в какие кусты закинуть опротивевший этюдник. Корова топталась снаружи, и я спросил о ней у старика, чем вызвал ехидное хихиканье.

– Корова? Какая ж это корова? Корова молоко дает, телится, а эт не корова, так – фиговина с морковиной, где поставишь там и стоит. Тупая. Резать поздно, да и жалко, двадцать пять годков ей. Последняя у нас. Раритет. Её вишь напугало что-то, или змея, или птица, вот и сбегла. А по той тропке давно не ходит никто, все через Наречное ездят, так что если б не Бурёнка, ночевал бы ты в лесу. – Он это рассказывал, а я озирался по сторонам. От калитки, через двор шла посыпанная битым красным кирпичом дорожка в окружении сирени. Хозяйка бесшумно выскользнула откуда-то справа:

– Что разорался, пень старый?! – Глаза яркие молодые, загар и седина, бабуля держалась молодцом. – Ну что орал-то?

Дед прищурился и ответил:

– Да не старше тебя кошёлка. К ней вишь, гости пришли, а она шляется.

– Не бухти, не предупреждал ведь. В огороде была, вас ведь иродов угощать…

А Семён подмигнул зачем-то мне и говорит: – Вот художник, знакомься, бабушка Нюра, моя полюбовница.

Бабка от души расхохоталась:

– В дом проходи, полюбовник хуев! У тебя уже сто лет как стручок высох да отвалился. А пока был, всё одно толку не было – то радикулит, то не стоит. Тьфу! Молодой человек, а вы проходите, не стесняйтесь, на нас старых не смотрите. – И уже на пороге добавила, потихоньку, – муж он мой бывший, уж я про стручок его всё знаю. Я за порог, а он к Глашке.

Смущенный, я прошёл в дом.

– Ты вещички в уголок поставь, разувайся, вот тапочки, умывальник, там полотенце. Умоешься, да за стол садись. Вон Семён лыжи навострил, знает что голодным не выпущу, к нему давай. – И вышла.

Дом, как я понял, состоял из трёх частей, сеней, кухни и спальни. В сенях стояли широкие лавки, печь длинной своей частью смотрела в спальню, короткая задняя стенка в сени, а горловина выходила на кухню. Всё чистенько, аккуратненько. Сени явно предназначались, хм… художникам. Гостиница первобытнообщинного типа. Я прошёл на кухню. Хозяйка вернулась, захлопотала вокруг.

– Извините, – я рискнул заговорить, – может вам помочь чем? Воды принести или ещё чего?

– Ой, весёлый мне гость попался! Да чего глазами мургаешь? Сказала же – сядь и сиди. Всё есть и вода, и дрова. Сенька на что? Он у нас всё делает, первый парень на селе, – дед гордо расправил плечи, даже выше ростом стал. – И последний! Он наверняка тебя и взбаламутил, – дедуля тут же поник.

Больше не обращая на меня внимания она доставала стопки, тарелки, самогон, вспомнила что-то и убежала в сенцы. А Семён собирался кушать или даже вкушать, потирал лапки, крякал при виде маринованных грибочков, огурчиков, солёного сальца с прожилками. Я от смущения всё не мог как следует утвердиться на шатком табурете, привставал, поправлял его, садился снова.

– Что? Боишься развалится? Или стул горячий, задницу жжёт? – насмешливо поинтересовался старикан. Я взял другой табурет, для начала пошатав рукой. Тут вошла бабушка Нюра, принесла свежую зелень, в каплях воды, сочную, пахучую. Кряхтя и вытирая мокрые руки о передник она уселась напротив. Дед разлил по стопкам самогон.

– Ну за прибытие молодого человека в наши глухие края. Кстати тебя как звать то?

– Алексей…

– Алёша значит. Красивое имя. Ну… за тебя, Алёша! Поехали!

Пойлом бы этим ракеты заправлять, летали же вроде на спирту. Слёзы высохнуть не успели, я хрустел огурцом, а дед разлил по второй.

– За встречу! – Ты закусывай, закусывай, не стесняйся! – горячая картошка каталась во рту, брызгал огуречный сок. Баба Нюра раскраснелась и обмахиваясь передников смотрела посмеиваясь то на меня, то на деда. Тяпнули наверное по пять, в голове шумело, дед делился таёжными секретами, кто живёт в посёлке, кто чем промышляет. Мне стало совсем душно, я предложил покурить, но Семён отказался. После такого на улице было страсть как хорошо. Я с удовольствием закурил, усевшись на лавку у окон. Из дома доносились голоса Семёна и Нюры, они о чём-то спорили, может, вспоминали старые обиды, а может что ещё. Я сидел пока стаи злющей мошкары и комарья не согнали меня с места, захотелось пройтись. Я подходил к калитке когда во двор ворвалась натуральная баба-яга, с вязальным крючком вместо носа.

– Эй! Прощелыга! Где ирод мой?!

– Кто? – до меня сразу не допёрло.

– Кто, кто! Хуй в пальто! Симка?! Симка?! Лось пархатый, выходи мироед! Почему корову бросил! – она шустро прошелестела мимо, протопала по крыльцу и хлопнула дверью. От хлопка что-то задребезжало и со звоном разбилось. Послышалась возня. Я вышел со двора. Одинокая корова смотрела на меня печально. – Что, скотина, скучно? – я закурил ещё одну, смял пустую пачку, корова потрусила проч. Испугалась наверное, за змею приняла. Или птицу.

Вокруг деревни я бродил около часа, недалеко углубляясь в лес, не теряя из виду домов. По словам Семена, жило здесь человек десять-двенадцать: две семьи староверов, бродяга, промышлявший женьшенем, спившийся до невменяемости, старики в основном, в тот вечер я никого не встретил. Поднявшись на лысый взгорок, я разглядел просеку, по которой мы прошли, полюбовался на неописуемой красоты закат. Где-то в невообразимой дали простучал колесами товарняк. По крутой тропке я спустился обратно, вернулся к дому, там было тихо.

– Где шарахался? Спать ложись, я тебе в сенях на лавке постелила…

Уснул я мгновенно.

 

На следующий день я проснулся на удивление рано, даже не смотря на столь насыщенный событиями предыдущий день. Но в сравнении с бабушкой Нюрой я всё равно оставался безнадежным соней и лентяем, на кухне уже гремела посуда и пахло свежей сдобой. Холодная вода в умывальнике прогнала остатки сна, я готов был ничему не удивляться. Старушка услышала мою возню в сенях и окликнула:

– Проснулся, Алёша? Давай сюда…

Завтрак тоже удался. Свежее молочко, вареные яйца и пирожки. Пирожки с большой буквы, чуть пахнущие дымком, из печи, я таких начинок и не пробовал никогда раньше. Пока ел, бабушка сидела напротив, на том же месте что и вчера, подперев щеку и задумчиво улыбалась:

– Эх, люблю когда у мужиков аппетит есть, посмотреть приятно. А то забрёл тут один, я значит наготовила, а он нос воротит, вегетарианец мол. Стыдоба ты говорю, а не вегетарианец. И выставила. Он к Семёну подался, а Глашка такой борщец сварила, вегетарианский, что бедолага с горшка трое суток не слазил. Ну а теперь слушай внимательно, места у нас тихие, это ты уже заметил, ходить везде можешь. Но предупреждаю, зверьё последнее время разгулялось. Волки лютуют, так что возвращайся до темну лучше. Я Семёну сказала, он тебе ружьишко на время даст.

– А он как?

– Как, как. Да у него их как у дурака махорки, штук восемь. Не все правда стреляют. Ну доедай, доедай давай.

– Баб Нюр, давайте помогу.

– Ты сюда что? Отдыхать приехал? Вот и отдыхай, как помощь понадобится, так и позову. Вообще-то не мне помогать будешь, а Сеньке. Он мне крышу на сарае латать придёт. На днях обещал. То есть через недельку соберётся, знаю я его. Так что гуляй, если что интересно – спрашивай.

Тогда вопрос первый. Откуда молоко?

Не поняла.

Ну Семён сказал корова последняя и молока не дает.

Дык, миленький, – сказала она таким тоном, что я сразу почувствовал себя идиотом, не только же коровка молочко дает! Тут у всех козочки есть, кто-то и барашков держит. У меня шесть козочек, старой хватает, их же утром выгнал и пасутся они себе. Дорогу домой знают, умные животные. Только вот, у Сухановых, староверов, у них барашков много, так совсем недавно волк овечку зарезал. Их стадо Серёга сам пасёт, а наши обычно неподалёку, сами по себе, но Серёга и за ними присматривает, и собаки у них натасканные. Но вот не углядели. Потому без ружья не ходи! Ну всё, дел у меня полно, ты располагайся, жди Семёна.

Первым делом я распаковал сумку и закинул сотовый в самый дальний угол, он всё равно здесь не ловил. Никакой связи в посёлке не было. Нюра вчера ещё сказала, сотовый кроме меня есть ещё у пасечника, он километрах в двух жил, и именно благодаря нему в деревне ещё было электричество. Кому-то дал на лапу, провода отрезать не стали, ну и конечно за него никто не платил. Раз в неделю приезжала машина с почтой, с разной мелочёвкой, вроде спичек. Водитель забирал молоко, сыр, яйца, дары тайги: орехи, травы разные, очень котировался дикий мёд и дичь. Часов в одиннадцать пришёл Семён, приволок вполне приличную вертикалку и патронов к ней.

Двенадцатый калибр это то что нужно, но отдача хочу сказать суровая. Пойдём я тебя научу. Ты я понял, будешь красоты наши рисовать, ну так я тебе здесь покажу всё.

Было жарко, испарения поднимались над сопками и смешиваясь на высоте с холодным воздухом становились лопоухими облаками. Ружьё оттягивало плечо. Не зря деревню назвали «Ручьи», их было множество, они сбегали вниз по склонам и сливались в речушку, которая в сезон дождей шутя ворочала многотонные камни, кроша их в мелкую щебёнку. Самый крупный ручей брал своё начало в распадке выше деревни.

Дядь Семён, на вот, посмотри.

Что это? А плеер… Что там у тебя? Послушаем, послушаем… У меня челюсть заклинило от удивления. – Что с тобой? Ты не смотри, мы тут не дремучие… Он улыбаясь во весь рот, свернул провода и сунул плеер в карман, я и Нюрка мы вовсе не местные. Я вот в академии наук работал. Геохимик с красным дипломом. А как здесь оказался? Ты о Передне слышал? Нет? Расскажу как-нибудь. Я как вернулся оттуда, женился на Нюрке и здесь осел. Славные были деньки, нюхнул я советской науки по самые шаровары. Ну и пообжились здесь, словей местных нахватались, ну да что там… Жизнь, сам понимаешь. Ты ведь тоже не так прост, как казаться хочешь, так? Художник?

Да нет, Семён, может я и не прост, но сюда точно отдохнуть приехал. Сам не знаю что на меня нашло. Очень захотелось, с конца зимы только об этом и думал. Отпуск на месяц взял, но может и подольше останусь.

Ну места здесь действительно, что курорт, но странностей своих хватает. Вот например Сухановы. Дети все разъехались, их большая семья была, сейчас трое осталось. Серёга, да его отец с матерью, Митрофан и Марья. Серёга в городе учился, но не смог от очага оторваться, вернулся сюда с молодой женой. Но недели она здесь не протянула, не приняли её места эти. Болела, на кошмары жаловалась, волки говорила снятся. Хорошая девчонка, а вот смотри ж. В город вернулась, а Серёга за ней не поехал. До того молчун был, а так совсем заугрюмел, в религию свою с головой ушёл. Сорок два ему, а всё бобылём. Так вот о волках. Раньше не было их ведь! Совсем недавно появились, причём в таком количестве, что Сухановских баранов им дня на два! Ну вот и пришли. Ты стрелял хоть раз то?

Стрелял, стрелял. Я ведь говорил, дед у меня охотник.

Да видно по тебе, что стрелял. Я так, по привычке, к нам ведь всё больше хиппи всякие, пацифисты забредают. Шамбалу ищут.

Мы были на просторной поляне, один конец которой упирался в крутой склон, а другой подрезала речушка. На поваленное бревно мы наставили всякой ерунды: камни, гнилушки, коробки от спичек, пачку от сигарет и отойдя подальше, сделали по паре выстрелов. Отдача действительно была суровой. Первый мой выстрел ушёл в глубокое молоко, а вот вторым я разнёс булыжник.

Ну что сказать, молодца! Патроны зря не трать, чисти, смазывай вовремя. Внук охотника и рыболова. Ты здесь побудешь? А я пошёл, мне в Наречное надо, ближе к вечеру зайду, ещё патронов дам.

Я пострелял ещё немного и решил побродить. Дорогу назад помнил, да и от посёлка заметно тянуло дымком, не заблужусь. Спустился к речке и пошёл вверх по течению. Вода в речушке урчала сытым котом и облизывала камни. Даже на вид она была ледяной, заставляла зябко ёжиться. Это подземный холод, холод Мораны, Стикса, Хелля. К тому же не оставляло ощущение чужого взгляда, чьих-то внимательных глаз. Вспомнился рассказ Семёна о тиграх и приморских леопардах, хоть они и исчезли в этих местах, а вот вспомнил же почему-то. Рву с плеча ружьё и резко, рискуя оступиться на скользком камне разворачиваюсь назад. На уступе, на здоровенной гранитной глыбе стояла девчушка. Худенькая, светлая как одуванчик, в коротком залатанном платьице. Секунды две мы смотрели друг другу в глаза. Она смялась как-то, всхлипнула болезненно, смешно вздёрнула руки, словно приветствуя солнце и исчезла без шороха, мгновенно, лишь протяжно заскрипели кузнечики, да ветер тронул кленовые листья. Исчезла, но и двух секунд иногда страшно много, у меня жутко заурчало в животе, наверное от страха, а когда доставал сигарету руки заметно дрожали. Никаких следов, хоть и осмотрел всё очень внимательно. В тайне надеясь что это была презабавная игра теней и света, девушку пришлось записать в местные странности, остались тревога и предчувствие близкой беды, до этого спрятанные глубоко внутри. Именно эта странная тревога и мучила меня с зимы. Старикам я решил ничего не говорить, но через пару дней с бабушкой Нюрой разговор всё же состоялся:

Ты что это последние дни ешь плохо, мрачный, смурной какой-то. Заболел? Травки какие поел, да не те?

Да всё в порядке, просто настроения что-то нет.

Ну с настроением всегда так, то есть, то нет.

Я у вас спросить кстати хотел, я тут девушку в лесу видел…

Бабушка посмотрела на меня странно, вздрогнула и полушёпотом спросила:

А где ты её видел?

Там вверху, на речке.

Как одета была???

Ну в платьице таком светлом, старом очень…

Катенька значит объявилась… ты, поганец, не уж-то задумал что? – также тихо, даже угрожающе она не прошептала, прошипела, медленно на меня надвигаясь.

Нет, нет ничего, и в мыслях не было…

Если задумал, то убирайся, пока сама гада не придушила!

Нет же! Говорю, в лесу увидел, удивился, здесь же молодых и нет совсем, может, приехала к кому, вот и спросил!

Ну художник смотри у меня!!!

Тяжело опустившись на лавку, жестом указала рядом:

Ты уж извини, погорячилась… теперь слушай, только клянись что пальцем не тронешь! Знаю я вас, кобели вы все!

Да не трону, не трону! Как можно такую?! Она же…

Молчи и слушай!

Я заткнулся и сел.

Ближе меня и нет у неё никого, в лесу она живёт одна. Ещё совсем крохой её помню. Отец её лесником у нас был, егерем, суровый мужик, жёсткий. Тайга она ведь мягких не жалует, ты бы и недели не протянул, хотя кто знает, а он месяцами из лесу не вылазил. Мать её, Наташка, мышкой под ним стелилась, в рот заглядывала. Лет пятнадцать назад это было. Я из Фридмана возвращалась, от подруги. А навстречу, Фёдор Иванович, ну лесник. С женой и старшенькими навстречу топает. Поздоровались, как дела спрашиваю, куда идёте? А он и говорит: «Не твоего ума дела, баба». Наташка в крик, пойдём быстрее, на поезд опоздаем, да и сил мол нет никаких, и ну давай плакать. Так и ушли. А я дура до дома дошла и как поленом меня огрели. Младшенькой, Катеньки при них то не было. Старшие Петька с Павликом были, а Катеньки нет! Я бегом к их сторожке, внутри никого, гляжу, а в огороде Катюшка малину рвёт, рвёт и приговаривает: «Папочка придёт, а я его малинкой накормлю, папочку малинкой угощу, он покушает малинки сладкой, и всё хорошо будет, а то плохо сейчас, а он поест и хорошо всё станет. А то сейчас денег нет вот и плохо, кушать нечего, а я нарву малинки и буду папочку малинкой кормить, а сама совсем кушать не стану, а то я кушаю много, а денег мало совсем»… Рвёт малинку и приговаривает, рвёт и в туесок складывает. Папочку, говорит, малинкой накормлю! Сама худенькая, платьице в горошек, тоненькая, ручки все исцарапала, а они что прутики, малинку рвёт, ни ягодки сама не ест, всё папочке собирает! – В школу не брали, документов же никаких, сама её читать-писать научила, в город ездила, Федьку искала, да какой там! – Нюра не плакала, говорила скорее зло, с обидой – Уехали, говорят всей семьёй на север, в милицию обращалась, всё без толку. А она года три назад ушла от меня, и в сторожке егерской поселилась. Я ей пирожков, молочка иногда ношу, а она и на глаза не показывается. Бросила бабку, а она мне что дочь родная, своих-то не было. И не разговаривает почти, совсем бросила, как она там живёт – и не знает никто! Огород пустой, не посажено ничего, только малина! Та самая! Имя себе другое взяла, на Катеньку не откликается. Я Аля говорит и всё тут, – женщина перевела дыхание. А теперь пошёл вон! И до ужина не показывайся!

Я ушёл к Семёну и сидел на летней кухне допоздна, слушал «Pink Floyd» на виниле и играл с ним в карты.


Copyright © Ачилезо, 23.06.11