Стекляшки

(Братья Ливер)


опубликовано на neo-lit.com


Образы - причудливые и ядовито-красочные. Барахтаюсь в их потоке, захлёбываюсь, исчезаю под толщей видений и снова выныриваю. Вижу, как горстка криволапых оборванцев громит кладбище, опрокидывая кресты, разнося кувалдами памятники, мочась на фотографии мертвецов. Секундный провал в темень, и вот новая вспышка: мужчина с губами-гусеницами и зеленоватым, будто вылинявшим лицом. На его шее болтается ожерелье из человеческих ушей. Этот уродец похож на шамана: не то одержимого бесами, не то просто спившегося. Он бьётся в судорожном танце, катается по земле, снова вскакивает и выблёвывает отрывистые лающие возгласы. Едва он успевает сгинуть, как из мрака выныривает баба в балетной пачке: она топчется с какой-то грузной игривостью, точно слониха, считающая себя ланью. Дышит перегаром, ухмыляется, по щекам размазана тушь. Несмотря на то, что у бабы заметно не хватает нескольких зубов, она, кажется, готова аплодировать сама себе – глаза посверкивают самодовольством. Вскоре нелепая балерина растворяется в потёмках, но на её месте тут же вырастает очередной призрак. Парень с простоватым лицом и тощей шеей. Он щурится, качает головой, вздыхает.

Я не могу видеть этого человека. Я предпочёл бы повстречаться в переулке с отморозком, готовым ради дозы бодяжного героина воткнуть нож в любого встречного. Для меня не так ужасны клыки хищника, как белесые зрачки того типа, которого я сейчас вижу напротив себя.

Это мой брат. Он выглядит угасающим, полностью высосанным болезнями и усталостью. Я резко отшатываюсь в сторону, чтобы он не успел ввинтиться в моё сознание. Брат исчезает, теперь вокруг только чернота. Какая-то неодолимая сила вихрем опрокидывает меня. Становится трудно дышать, скрипит на зубах, как будто в рот всыпали горсть крупинок пенопласта. Пытаюсь закричать, но звуки моего голоса рассеиваются, вязнут в чём-то. Так бывает, если орать в матрас.

В конце концов, я затихаю и всё-таки обрушиваюсь в мысли о брате. Опять вспоминаю с самого начала эту странную историю, которая случилась с нами. И, я думаю – даже нет – почти уверен, что всё это совсем не просто так.

В то утро нас – четверых ведущих экспертов Центра экстремальной психологии – вызвали в кабинет замминистра по чрезвычайным ситуациям, курировавшего работу нашего подразделения. Шеф – пучеглазый, гладковыбритый – всегда напоминал мне бульдога. Его взгляд поверх очков покалывал сосредоточенностью. Почему-то, возможно из-за слякоти и тумана за окном, атмосфера в кабинете была даже более гнетущей, чем обычно. Сцепив кисти рук в замок, шеф спросил, что нам известно об аварии на АЭС «Стелла-3». Мы знали, в общем-то, не так много: взрыв реактора, работавшего на экспериментальном ядерном топливе, произошёл около месяца назад. Облако радиоактивных веществ накрыло близлежащие территории, жителей которых оповестили только через неделю. После началась эвакуация населения из 30-километровой зоны вокруг станции. Насколько мне было известно, реактор продолжал гореть до сих пор.

- Да, всё верно, - подтвердил шеф.- Только ситуация гораздо более сложная, чем кажется. По масштабам и последствиям эта авария может превзойти даже Чернобыль и Форт-Хардинг. Суть в том, что, как вы заметили, станция работала на экспериментальном топливе. Если не лезть в дебри, можно сказать, что оно изготавливается на основе сплавов металлов и обогащённого тория. Из-за чего произошёл пожар пока не установлено. Но взрыв по силе и свойствам не отличался от взрыва мощной «грязной» бомбы. В результате произошёл большой выброс в атмосферу радионуклидов цезия-179 и теллура-134. А к эвакуации людей приступили с опозданием, чтобы избежать паники. Да и, честно говоря, здесь есть просчёт высшего руководства – никто не думал, что последствия будут такими серьёзными, поэтому сначала об аварии собирались просто умолчать.

Замминистра выдержал небольшую паузу, видимо, наблюдая за тем, как мы перевариваем информацию. Потом почесал отвислый бульдожий подбородок и продолжил речь:

- Но умолчать не удастся по многим причинам. И одна из них – это странности в поведении жителей, которых эвакуировали из городов и посёлков, находящихся вблизи АЭС. Судя по тем данным, которые у меня есть, речь о каких-то соматопсихических расстройствах и нарушениях памяти, природа которых пока неясна. Короче говоря, у людей просто рвёт башню. Многие из эвакуированных сейчас находятся в больницах областного центра - он, кстати, расположен всего в ста километрах от «Стеллы-3». Решено задействовать вашу группу – направляйте туда своих людей, проконтролируйте ситуацию на месте сами. Пообщайтесь с пострадавшими и попробуйте если не установить причину, то хотя бы подготовить основу и что-нибудь прояснить. Думаю, нет смысла направлять туда всех ведущих экспертов сразу. На первое время будет достаточно, если руководство группой возьмёт на себя кто-то один из вас.

Едва речь зашла о перспективе командировки в зону радиоактивного заражения, лица коллег сразу напряглись, на лбах иероглифами очертились морщины. После выхода из кабинета начальства ожидаемо выяснилось, что Раздуев по горло завален срочной работой, Ирина Станиславовна не может бросить шестерых детей, мужа-астматика и 72-летнюю мамашу, а Илья собрался увольняться и поэтому никуда ехать не намерен. Я же не придумал ни одной подходящей причины откосить от поездки. Не только не придумал, но и не пытался этого сделать. Конечно, ведь тогда я и понятия не имел, чем всё это обернётся. Уже на следующий день я сидел в кресле «Боинга» и прикидывал размер премиальных, которые мне выплатят по возвращении. Хотя при прохождении паспортного контроля я впервые ощутил, как что-то неотвратимое наползает на меня из глубин сознания. Внутри закопошилась тревога, а вместе с ней – желание сдать билет и остаться дома. Любой ценой…

Отступать было поздно.

Город Т. приветствовал меня свирепым ветром и перебранкой таксистов на площади около аэровокзала. В воздухе висел насыщенный органический запах, перемешанный с вонью дизельных выхлопов. Второе впечатление - гостиница, которая представляла собой типичный провинциальный отель: кричащее сочетание претенциозности и убожества рождало ассоциации с чабаном, зачем-то вырядившимся в дизайнерские тряпки. Жить там я брезговал, поэтому сразу попросил, чтобы мне подыскали съёмную квартиру.

Вместе со мной прилетели шестеро специалистов-психологов – все они, как мне тогда казалось, были до безобразия зациклены на работе и карьере. Поэтому, разговорам с подчинёнными я предпочитал прогулки. Тем более, сначала Т. пробудил во мне интерес исследователя. Тогда я считал этот город просто не слишком приветливым, но страха он у меня ещё не вызывал.

Дома – в основном пятиэтажки с разводами и замазанными мастикой трещинами по стенам – были расположены почти вплотную друг к другу. При этом между ними простирались залысины пустырей, где свирепствовали собачьи банды, и местами чернели пучки каких-то кустарников-уродцев. Во время прогулок с самых первых дней чувствовал я себя неуютно. Возможно, причиной было то, что улицы города обычно сковывало тревожное безлюдье, а в нечасто попадавшихся прохожих сквозило нечто такое, что только сгущало моё беспокойство. Так, однажды за мной увязался долговязый мужичок в обносках и с какой-то ветошью в руке. Глаза оборванца мерцали грозным нездешним сиянием, которое никак не сочеталось с его рубищем и унылыми пейзажами захолустья. Мужичок шёл молча, и отделаться от него никак не удавалось – он, точно отражение, повторял каждый мой манёвр. В конце концов, я не выдержал и спросил, что ему от меня надо. Ощерив гнилозубую пасть и высунув кончик обложенного желтизной языка, паршивец буравил меня взглядом и загадочно молчал. И хотя это явно был обычный детина-имбецил из тех, которых с сочувствием подкармливают пряниками сердобольные тётки, мне всё же стало сильно не по себе.

А через несколько дней после этого я стал свидетелем странной гнетущей сцены. Проходя мимо одного из домов, я боковым зрением заметил человека в окне второго этажа. Поймав мой взгляд, этот тип замахал руками и выпучил на меня глаза. Мне показалось, что он улыбался и жестами будто приглашал подняться к нему с визитом. В его лице я на ходу уловил что-то болезненное, но понять, что именно, мешала муть оконного стекла. Я даже не мог с уверенностью сказать, чьё именно это было лицо: из окна глядела то ли старуха, то ли мужчина с тусклой скопческой физиономией. Когда же я остановился, чтобы узнать, в чём дело, стало ясно: то, что я принял за улыбку, на самом деле было оскалом. За время работы в Ведомстве я насмотрелся всякого, но даже меня слегка придавило впечатлениями при виде вырезанных ноздрей и щёк, вспоротых от уха до уха. Тотчас же стоявшего у окна человека как-то слишком резко отбросило вглубь комнаты. Сверху полились ритмичные уханья – на втором этаже врубили музыку. Но даже пульсирующий грохот басов не мог полностью утопить вопли и рыдания, которые рвались из недр квартиры.

Моё излюбленное развлечение – сидя в комнате, ловить прилетающие из открытой форточки лоскуты уличных разговоров и пытаться представить себе облик говорящих. Я исхитряюсь различать по интонациям бородачей и очкариков, способен безошибочно распознать голос беременной женщины, и даже могу сказать на каком она месяце.

Мне 11 лет. Я ненавижу мороженое, прогуливаю школу и втайне от матери курю за гаражами «Бонд» с какими-то прыщеватыми ушлёпками. Эти кретины на год-другой меня старше. Сигареты куплены на мои деньги, только поэтому «мелкого» не гонят затрещинами ко всем чертям, но лишь презрительно кривят рты и с выражением сплёвывают мне под ноги. Друзей у меня мало - да почти нет. Угреватые рожи пацанов напоминают мне изъеденные глазкАми картофелины. К тому же я опасаюсь жать им руки при встрече, ибо верю в предание о шерсти, растущей на ладонях онанистов. Я не устаю поражаться, насколько не похож на этих чепушей мой брат. Он всегда разный, его мысли и действия непредсказуемы – по сравнению с ним я сам кажусь себе андроидом. Брат одарён и поэтичен. Способен увидеть и оценить гармонию даже в блошиной колонии, в туше бульдозера или полигоне по утилизации отходов. И главное - добр. Добр как Будда.

Остальные, правда, считают его дебилом. Вздыхают и закатывают глаза: родовая травма, нарушения речи и коэффициент умственного развития на порядок ниже нормы. Силятся изобразить участие. Я злобненько ухмыляюсь, наблюдая за этими потугами – идиоты понятия не имеют, что брат не нуждается в их сочувственных подачках. Величие его духа безгранично, а настоящую глубинную мудрость не уместить ни в какие коэффициенты, которыми можно измерить только шаблонных, будто с конвейера сошедших ебанатов.

Даже мать относится к брату со снисхождением. Хотя, если разобраться, в этом есть свои плюсы: конфет и игрушек ему, как обделённому судьбой, достаётся больше, а нагоняев за баловство – наоборот. Чему я никогда не устаю поражаться: братец напрочь лишён бессмысленной детской агрессии, ему незачем мучить, громить и пытаться любой ценой заявить о своём существовании. Иногда мне кажется, что он вообще ни к чему не стремится, а просто поглядывает со своей вершины на то, как мы – весь остальной мир – копошимся и перебираем лапками где-то далеко внизу. Чёрт возьми, мой брат, которого принято считать полудурком, в свои годы уже запросто расхаживает там, куда тысячи людей, навьюченных тюками хлама, плетутся всю жизнь. И куда многие так и не попадают.

Немногочисленные больницы города Т. ломились от наплыва постояльцев. Тех, кому диагностировали острую лучевую болезнь, прибывало день ото дня. Тревожные голоса теледикторов докладывали сводки из зоны бедствия. Кто-то вбросил слух о том, что и в самом Т. уровень концентрации радиоактивного йода и теллура уже перешагнул все критические отметки. На лицах всё чаще можно было заметить отсвет паники. Подобно тараканам, высовывающимся из углов с наступлением темноты, отовсюду внезапно полезли орды каких-то безумных прорицателей: беспокойно посверкивая глазами, они громыхали о конце света, гневе Божьем и необходимости покаяния.

В обстановке раздувавшейся как пузырь истерии наша группа продолжала вести работу. Мы занимались теми, кого после эвакуации из зоны заражения, говоря языком местных старух, «скрючили бесы». И таких была масса – в своей практике я ещё никогда не сталкивался с тем, чтобы психозы и навязчивые состояния приобретали характер эпидемии. Здесь же дело обстояло именно так. Мы проводили тестирования и сеансы психотерапии в больницах, беседовали с пациентами индивидуально, заодно пытаясь усмирить их седативными препаратами, дыхательной гимнастикой и медитацией. Результаты не впечатляли. Из глубин памяти всё чаще выныривало бульдожье лицо шефа: оно озадаченно морщилось и выплёвывало: «У людей просто рвёт башню».

…Тишина и стерильный покой ординаторской сгущали сон. Я клевал носом над картой очередного «скрюченного», в помои психики которого мне вот-вот предстояло погрузиться. Чердынцев Олег Константинович. 50 лет. Рост, вес, конституция – прочая мелочёвка, не представлявшая собой ничего интересного. Anamnesis morby: приступы неконтролируемой агрессии наблюдаются на протяжении месяца, предварительный диагноз – биполярное аффективное расстройство. Резкие перепады настроения, от гипертимии до подавленности и депрессии.

Я поднял голову на звук открываемой двери. В сопровождении санитара показался пациент: внешне он напоминал одновременно работягу-нефтяника из таёжной глухомани и постаревшего, крепко истрёпанного жизнью и алкоголем Алена Делона.

От чая и кофе Чердынцев отказался. Как не выразил и совершенно никакого расположения к разговору по душам. Он сидел, сжавшись, на табурете, и смотрел на меня одряхлевшим, но всё ещё хитрым и изворотливым зверем. Пришлось развязать ему язык, не дожидаясь на то согласия: я нежно заставил Чердынцева проглотить две таблетки амфетамина. В результате через полчаса всё же удалось его разговорить. Дальше оставалось внимательно слушать и время от времени, задавая вопросы, направлять монолог пациента в нужное русло.

Я училище как раз заканчивал, когда батя помер. Денег у нас и так всегда в обрез было – жрали всю жись одни макароны, уж блевать тянуло от них. Во-от…А тут мамка – она на молзаводе работала мастером смены - то ли с горя, то ли со страху, что тоже копыта отбросит скоро – бухать начала как лошадь. Я то ладно, сами понимаете – двадцатилетний кабан, мне всё до фени было. Но сестра… Понимаете, у меня была сестра, на шесть лет младше. Вика. И такая она была…Как сказать-то…Вот смотришь на неё и сразу понимаешь, что сам ты гнилой весь, и жить тебе, такому, считай, и не нужно. Потому что видишь, как она и к людям, как говорится, с душой и даже ко всем другим тварям: всегда каких-то щенков больных домой тащила выхаживать, воробушков. А я?! Прокуренный, воняю как пепельница, рожа вся распухшая. Без матюков тогда вообще сказать ничо не мог, потому что нормальных слов ни одного не знал. К тому же как раз тогда по шалашовкам всяким шариться начал. Но Вика добрая: она и ко мне, мудню, терпеливая была. Говорила, что я лётчиком стану. И смеялась так… Как колокольчик.

Ну так вот… Мать как придёт домой синяя, проблюётся - и в койку. Побивать Вику стала иногда, хер пойми, за что. Сестра, вижу, ходит аж чёрная, глаза зарёванные всё время – и не потому что за себя в обиде, а за мать тревожится. Ну, короче, не смог я на всё это смотреть – взял и мамашу сбагрил Дядьтоле, брату еёному, тот вообще бухарик, после армейки сразу как начал, так и не просыхал почти. Ну, думаю, пока так, а там видно будет.

Во-от… Ну всё путём было сначала. Но один раз, это утром в воскресенье было, как щас помню, звонок в дверь. Открываю: на пороге Кум. Друган мой был школьный. Мы с ним ещё у всяких ботанов деньгу отжимали заместо уроков. Кум на зоне чалился: бабу изнасиловал и кошелёк забрал. Освободили досрочно, амнистия. Вот с того дня, как чёрт его к нам принёс, так всё и пошло-поехало.

Жить ему негде было. А у меня хата считай свободная. Не пущу - разобидится. А он, сука, злопамятный, потом ещё выцепит где, банок наставит. Короче, пустил я эту тварь жить к нам, только договорились, что как чо подвернётся, он сразу сваливает.

Тяжко мне было. Я даже жалеть стал, что мамку выпроводил – уж лучше она, чем сосед такой. На Вику мою эта гнида сразу глаз свой поганый положила. Проходу он ей не давал, всё облапать норовил, да намекал ей неприлично, понимаете, доктор? Только здесь уж я терпеть не стал: сказал Куму, что, не дай Бог, увижу чего, сразу молотком череп проломлю. Он понял, что не шучу, и осадил малость.

Вот так и жили. И видел я, что и сестрёнке это не нравится, хоть и не жаловалась особо. Я бухал – с тоски и напряга. Кум на «чёрном» сидел, пытался и меня подсадить. Щас и не знаю, как у меня тогда ума хватило удержаться. Деньги у него водились, нам приносил на еду и вообще на жись. А я работу найти не мог. Так что мы у него вроде как в долгу оказались. И через месяц-другой он у нас уже рулил всем. Когда тёрки какие начинались у меня с ним, всегда грозился, что на улицу нас выпнет. Начал каких-то упырей водить постоянно, сидели они часами на кухне, яйца чесали. И я, баран, вместе с ними. Сестра в школе старалась допоздна оставаться, а когда приходила, как котёнок испуганный, сразу к себе в комнатёнку пряталась и там сидела. Даже есть не просила.

Я к тому времени уже таким скотом стал, что и не замечал вообще ничего. Нажирался до поросячьего визга, и тогда Кум с его кодлой мне как братья родные становились. Шмары какие-то к нам захаживали, мы их поили водкой с димедролом, потом там же на кухне и драли их. Короче, не жизнь, а блёвань сплошная.

И вот однажды сидели вечером. Темно уже было, а мы в дрезину синющие. В карты играли на деньги. Мне не фартило, хоть тресни: я и мелочёвку, какая оставалась, просрал, а потом ещё часы батины, бритву, из шмотья своего кое-чо. Ублюдки меня всё подначивают, а я ж бухой, мне всё по барабану. И вот когда я, простите, доктор, за выражение, проебал холодильник вместе со всей жрачкой, тут мне в башку и выстрелило. Я Куму и задвинул: «Сыграем, - говорю,- с тобой один на один, без братвы. И если я в наваре, ты отсюда продёргиваешь и корешей всех своих забираешь».

Кум лыбу растянул так паскудненько, золотыми клыками своими сверкнул и отвечает: «Заебись, бык доенный. А если я выиграю, мы сестрицу твою по кругу пустим». И на дверь кивает в Викину комнату. Не знаю… Как я мог… Наверное, потому что пьяный был в соплю. И тут такая уверенность меня распёрла, что по всем раскладам я наконец-то выиграть должен. И что.. мхе… если есть Бог, ну или…типа того что-нить… кхм… то он по-любому, по всей справедливости за меня впишется. Короче, согласился я. Не догадывался по пьяни, что у Кума карты кованые и в рукаве ещё полколоды лишние заныкано. Ну чо… Через десять минут всё кончилось. И когда эти утырки грязножопые, штаны на ходу сымая, к Вике ломанулись, я протрезвел даже. В глазах чёртики запрыгали, и обожгло всего, как будто меня самого в задницу шпилят. Но я даже помочь-то ей ничем не мог! Только сидел на койке и волосы на башке пучками рвал, всю харю сам себе до крови расцарапал.

Не знаю, сколько времени прошло: может десять минут, а может часов несколько, когда скоты, а было их штук пять тем вечером, с довольными рылами оттуда вывалились. Я к ней, сам весь в соплях захлёбываюсь. Утешал, успокаивал, говорил: уедем, завтра же уедем, и всё по-другому будет.

Вот… Но никуда мы не уехали. Ночью я в туалете её нашёл. На полу. Она уже вся посинела, так что скорая ничего уже сделать не могла, кроме как в морг забрать. Врачи потом сказали: таблеток наглоталась. Всё, что в аптечке нашла…

Вот тридцать лет с тех пор и ползаю как трупак среди людей: не знаю куда деваться. Хотел тоже руки на себя наложить, но ссыкую. А жизни уже ни хера и не было – всё время только муторно, как с бодунища, и страшно. И прямо выворачивает всего, что обратно отмотать никак нельзя. Если бы… Я б тогда… Да хули там, доктор. Сейчас бы я тут перед вами душу не выблёвывал. А недавно, ну как раз как авария на станции случилась, я наконец-то понял одну вещь. Я понял, что если вернуть ничо нельзя, то можно хотя бы… Хм, не знаю… Вызвать её дух, что ли… Понимаете, о чём я, доктор? Чтобы прощения попросить за всё. И я щас уже знаю, как это сделать. И сделаю, как только меня отсюда выпустят. Хотите, расскажу, как я это сделаю?

Я не хотел. Я чувствовал себя вымотанным. История, рассказанная пациентом, подействовала на меня странно: мозг выхаркивал какие-то дикие сгустки личных воспоминаний, и я осознавал, что понемногу теряю самоконтроль. Пришлось быстро завершить сеанс терапии. Тот вечер я убил в захудалом местном баре «Malina», где, впрочем, так и не обнаружил сколько-нибудь пристойного пойла.

Тем временем, атмосфера беды в Т. продолжала сгущаться. Жители бросали насиженные норы, в спешке рвались из города. По улицам шныряли стаи мародёров, дома на проспектах в центре чернели разбитыми окнами. По вечерам и вовсе стало опасно выходить на улицу: зарезать или пробить голову арматуриной могли просто ради того, чтобы стянуть с жертвы ботинки и выпотрошить её карманы. В конце концов, власти объявили комендантский час. Результаты замеров уровня радиационного загрязнения свидетельствовали о том, что аэрозоли теллура и цезия осаждались на землю даже в ста километрах от станции. По обводной дороге из города печально потянулись колонны автобусов с детьми – было решено начать эвакуацию части населения в соседний областной центр.

Однажды утром над окраинами и северной промзоной были замечены два светящихся фиолетовых шара, которые несколько минут висели без движения, после чего начали стремительно набирать высоту и почти сразу потерялись за толщей облаков. Появление странных объектов вызвало новую волну истерии: погрязшие в суевериях старухи причитали о том, как нечто подобное кружило над городом перед войной, а доморощенные пророки-шарлатаны несли совсем уж оголтелую чушь.

- Продолжаем наблюдать госпитализированных с экзогенными психическими расстройствами, - отчитывался я перед телефонной трубкой, свистевшей мне в ухо бульдожьим дыханием. Шеф слушал жадно, не перебивал. - Пока трудно говорить о механизме этих явлений. Но то, что они вызваны действием радиоактивных веществ, это совершенно точно. Других объяснений я не нахожу. Я говорил с рентгенологами. Они утверждают, что отравление металлоидами способно дать такой эффект. Что характерно, клиника у большинства довольно типична. Чаще всего эмоции пациентов связаны с какими-либо состояниями, пережитыми в прошлом. Иногда это осложняется нарушением чувства времени, спутанностью сознания и комплексами вины за какие-то судьбоносные, как они уверены, действия и поступки, совершённые прежде. У многих всё это уже приобрело форму мании. В общем, ситуация сложная. Не знаю, отмечались ли вообще когда-то подобные вспышки массовых психозов. Совершенно точно, мы имеем дело с малоизученным явлением.

Выдержав паузу и откашлявшись, голос в трубке сдержанно похвалил нашу группу за проделанную работу, утвердил план дальнейших исследований и пообещал направить нам в помощь группу радиологов.

Когда разговор с начальством был окончен, я чувствовал себя подавленным. Мне были безразличны степени, звания и рывки по карьерной лестнице, которые ждали меня в случае удачи. Тревога, тлевшая внутри со дня приезда, неудержимо разгоралась. Я мечтал лишь о том, чтобы навсегда убраться из этого гиблого места.

Мать. Полноватая брюнетка с большими сильными руками. Вкалывает на трёх работах, чтобы мы с братом могли сидеть в тепле и жевать колбасу. Я уверен, что у неё дизель вместо сердца, и она никогда не устаёт. Думаю, ради нашего благополучия она легко согласилась бы разгружать вагоны с чугунными ваннами. Милая и добродушная женщина. Даже ругаемся мы с ней редко, несмотря на мою замешанную на гормонах взбалмошность. Отец – в прошлом ассистент кафедры философии в заштатном провинциальном вузе. Сейчас, когда мне пятнадцать, он живёт отдельно от нас в клоповнике с общей кухней на весь коридор. Изучает труды немецких мыслителей, периодически пытаясь излечиться от алкоголизма и социофобии. В последний раз мы виделись с ним года полтора назад. Отчётливо помню только то, что выглядел он плохо: ободки грязи под ногтями, сальная грива, запах пота из подмышек и вдобавок разъехавшаяся молния на брюках. Поэтому к новой встрече с отцом особо не стремлюсь. Боюсь, что со временем гены возьмут своё, и я стану таким, как он. Человеком-Улиткой, прячущим голову в раковину из воспоминаний, синячества и идей Шопенгауэра.

Я, как могу, стараюсь уже сейчас втиснуться в социум. На моём предплечье набит орнамент, значения которого я не знаю, да и какая к чёрту разница! В свободное время неумелыми пальцами мучаю гитару, вечерами болтаюсь по дискотекам, разглядываю потное мясо танцующих и лакаю портвейн.

Брата вижу всё реже. Он изменился: тощий и долговязый как шпала, на голову выше меня. Позади базовые девять классов школы: без авторитета в глазах учителей, зато с клеймом аутиста, лентяя и тугодума. Впрочем, ничего удивительного: этот орешек не расколоть целлюлитным клушам, подавшимся в учителя просто от безысходности. Сквозь оболочку им не разглядеть того, что внутри.

Брат в отличие от меня не спешит социализироваться. Связавшись с какими-то художниками-маргиналами, участвует в их диких представлениях, играет на валторне в трамваях. Хоть я и не в восторге от глупого подросткового эпатажа, но с нравоучениями и советами не лезу. Это было бы то же самое, что залапать жирными, воняющими селёдкой пальцами чистый лист бумаги. Пытаясь сделать его белее, чем он есть.

До определённого момента я выслушивал её откровения с интересом, хотя пациентка рассказывала заунывно, её монотонный голос был налит усталостью и пресыщением. Амбулаторная карта докладывала: 41-летняя Евгения Мазур числилась безработной. Поступила два дня назад. Симптомы заболевания стали отмечаться уже после облучения территории, до этого жалоб на здоровье не было. Я быстро записал на листе бумаги свои соображения по диагнозу: «Расстройство памяти. Парамнезия. Псевдореминисценции». И продолжал внимательно слушать.

Передо мной расползлась по креслу женщина. Точнее не женщина, а баба. С дряблой шеей, безжалостно напомаженными губами и манерами хабалки с привоза. Следы былой красоты на выцветшем лице смотрелись даже как-то несуразно, точно островки обоев посреди ободранной стены. И вот, сверкая пустотами меж зубов, эта корова распространялась о хореографии, особенностях корпуса танцовщицы, контактной импровизации и батманах. О том, как станет примой в труппе самого Адама Зельцера. А там уже призывно засверкают рампы столичных театров. Ну а после, конечно, парижская Опера Гарнье. Хотя, может, даже и Нью-Йорк – почему нет? Разумеется, у неё будет личный импресарио, массажист-китаец, клубника со льдом и шампанское в гримёрке, внимание самых значительных глянцевых мужчин в смокингах от Джиордано.

Изо всех сил я пытался слушать отвлечённо, не смотреть на её слоновьи ноги, не видеть сизых припухлостей под глазами и не чувствовать исходящий от неё запах шалмана для дальнобойщиков. Совершенно точно, она не пыталась меня одурачить, а выплёскивала все свои фантазии и стремления как они есть, не фильтруя. Она действительно верила в то, что говорила.

Я посмотрел на одутловатую балерину с сожалением: пора было рассеять её иллюзии. Улыбаясь и вяло пережёвывая вязкую вербальную кашу, приправленную двумя-тремя известными мне терминами из хореографии, я вколол ей пару кубиков аминазина. Ещё около получаса Евгения продолжала с тоскливой обстоятельностью рассуждать о планах на будущее. Но с каждой минутой она говорила всё неувереннее, и, в конце концов, голос её стал зыбким как студень, а интонации – жалкими, мямлящими. Потом она вдруг оборвала себя на полуслове и застыла бревном, как будто окончательно потеряв всякий интерес к теме разговора. Тогда я поставил перед ней чашку зелёного чая и воркующим голосом попросил рассказать всё по порядку.

В общем…Мне было тогда восемнадцать. Я занималась балетом, только поступила в хореографическое в N-ске. Танцевала маленького лебедя в каких-то тупых студенческих спектаклях, заодно пыталась прыщи вывести и на фирменные американские джинсы накопить. Но вы не думайте, что у меня других проблем не было. Жила я в общаге, там таких дур ещё штук шестьдесят болталось. Если б вы знали, как я ненавидела этот… Эту… Сучарню. Постоянные сопли, драки, истерики – по любому поводу. Тогда я поняла, что намного раньше, чем я стану примой Большого, мне проломит башку утюгом какая-нибудь безмозглая курва, решившая, что я втихушку пользуюсь её духами. Ещё один головняк был – другие девчонки парней себе находили нормальных, а к нам с подругой Элей почему-то липли только всякие бараны. Либо какие-нибудь очкарики, у которых из-за прыщей и лица не рассмотреть было, либо старые козлы и извращенцы. Без понятия, почему так получалось – мы были не страшнее и не дурнее остальных, даже, можно сказать, наоборот. Меня больше всего доставал комендант общаги Дубов – лет под 40 уродцу было, но тогда он мне стариком казался. Сам щуплый, а голова огромная и в кепке всё время. Какой-то шевелящийся гриб напоминал, честное слово… Ещё большей скотиной был наш хореограф Наиль Камильевич: косил под интеллигента, а сам был просто хамлом с грязным взглядом и такими, знаете, пронырливыми похотливыми ручонками. Вечно они у него всюду лезли. Тьфу, вспоминать противно, блевать тянет.

Короче, тошно было от всего. Я тогда молодая была, красивой жизни хотелось, сказки, денег и в телевизор попасть. А вокруг только кастрюли из-под лапши, груды использованных прокладок в туалете и стадо истеричек в пуантах. Я пить начала. Сперва как-то стыдно ещё было, старалась не нажираться. А потом как прорвало внутри что-то, стало всё вообще по барабану. Бухала и водку, и рябину на коньяке и спиртягу даже. Мне уже грозить стали, что отчислят. Несколько раз в кабаке с мужиками знакомились. Ну, по синьке-то они все Д’Артаньянами кажутся. А потом наутро знаете, доктор, как…Нет, не знаете, видимо. Просыпаешься в чужой кровати – жопа болит, простыня в крови измазана, во рту сушняк, а рядом храпит свин какой-нибудь с вонючими подмышками. Просыпается и приказывает тебе щас же уматывать. Да ещё и на опохмел денег не даёт. Потому что жадный, и потому что у самого нет. Вот так.

И вот сидели мы как-то вечером с Элькой в одном вшивом баре, где и всегда. Трезвые как стекло. И выглядели ничо, ну там приоделись, накрасились. Как чувствовали… Ну сидим меню разглядываем, думали пузырь красного на двоих раздавить и по домам, баиньки. Как вдруг подваливает к нам хозяин заведения. По возрасту в отцы мне годился. Лысый, небритый, нос горбом, и пахло от него одеколоном – таким все мудаки брызгались, которых я знала. Заказал нам хавки целую гору, бутылку винища какого-то понтового. Сказал: не беспокойтесь, я угощаю. И вот сидел весь вечер нам мозги колупал. Типа, часто вас здесь вижу, рад, что такие красавицы ко мне захаживают. Расспрашивал: откуда приехали, чем занимаемся, с деньгами у нас как. Потом, когда нас уже малость вштырило, он нам и заявляет: идите ко мне работать. Образования никакого не надо, дело несложное и даже приятное, а бабки реальные. Сказал, что агентство эскорт-услуг открывает, и ему нужны девушки с убойной, это он так сказал, внешностью. Дал время подумать, номер свой оставил и свалил.

Мы прикинули, что ничего не теряем, и позвонили… Ну, в общем… Доктор, как сказать-то вам… Кхи.. Не было никакого агентства. И девушек с убойной внешностью не было. А была гостиница сраненькая в том же здании, где бар. И три размалёванные кривоносые девахи с ляжками-сардельками. Понимаете: клиенты гостиницы при желании могли заказать культурный отдых с девочками. А Дато, ну то есть хозяин наш, был такой жлоб: если можно на чём-то, неважно на чём, бабла поднять, мимо не проходил ни в какую.

Короче, я на той же неделе забрала документы из училища, тем более что оттуда меня и так уже выпнули, и стала рубить «реальные бабки». Ахахаха! Мне даже сказать вам неудобно, сколько платил нам этот урод, шашлычник этот херов. Нам, девчонкам, реально копейки оставались – всё себе карманы набивал. Я там полтора года оттрубила, пока менты на нас с облавой не нагрянули. Лавочку прикрыли. Дато, морду эту хачовскую, на нары отправили – он, оказалось, ещё и герычем барыжил. А я потом уже привыкла как-то. Ну и в общем… Другое такое «агентство эскорт-услуг» нашла. Как-то всё вот так и пошло, я не знаю…

Вот, доктор, всю свою жизнь вам расписала. Ну вы только не подумайте, что я дешёвка, что у меня нету никаких этих… Принципов что ли… Вы же и сами видите, что у меня выхода-то не было вообще. Правда?! Ведь не было же, точно?! Ну выучилась бы, и дальше что? Какая Москва, какая в задницу Гранд Опера?! ДК в райцентре, и то если повезёт. Опять эти маленькие лебеди чёртовы и подработка Снегурочкой на всяких детских сборищах. Да и что за жизнь у балерины? То нельзя, это нельзя, не ешь- не пей…И денег никаких, и мужиков бы столько не перепробовала. Так что, нет, доктор, я не жалею. Нет-нет, не жалею. Совсем. Нет. Нет! НЕТ, мать вашу, я не думаю, что просрала свой шанс. За все эти годы у меня ни разу не было мыслей о самоубийстве.

Приём был окончен. Несостоявшуюся балерину я выпроводил за дверь, угостив на прощание порцией терапевтической лести и тридцатью каплями экстракта пустырника. В окно нудно барабанил дождь, голову распирала боль, как будто вколачивали гвоздь в правый висок. Внутри что-то клокотало, пенилось и надувалось пузырями, я напоминал сам себе изъеденный ржавчиной ковш, в котором булькает и шипит ядовитая ведьмина похлёбка.

В таком состоянии я выполз на улицу – продышаться. Вечер выдался серым и промозглым. Навстречу мне попадались лишь тощие дворняги да изредка бомжи – большинство обитателей города забилось под крыши. Хлюпал дождь с примесями мазута – то были отголоски недавнего пожара на очистных завода по переработке нефти. Я не думал о том, что тёмные потёки изуродуют одежду, а просто шёл через лужи, понятия не имея, куда и зачем. Легче не становилось – даже наоборот. Я присел на лавку под навес, чтобы перевести дух. И тут же провалился в черноту бездонной впадины – одной из тех, что разрослись внутри меня в последнее время.

«Сегодня могу, наконец, вас обрадовать, - врач реанимационного отделения щурится на меня устало и безразлично. То и дело поглядывает на часы, точно давая понять, что я его задерживаю. – Ваша мать вышла из комы. Ещё раз сделали томографию – исключили наличие субдуральных гематом. Прогнозы давать рано, сами понимаете, характер повреждений очень серьёзный: перелом основания черепа со смещением костных фрагментов, повреждения височной кости, множественные травмы позвоночника. Пока сложно говорить о том, сможет ли она двигаться. Да, собственно, вообще неизвестно в какой степени восстановятся функции мозга. Понимаете: то, что мы собрали здесь заново по частям и что мы, в конце концов, вам предъявим… Оно может иметь очень мало общего с тем человеком, которого вы помните. Хотя, сейчас об этом ещё рано. Если что, потом увидите сами».

В общем-то, всё и так ясно. Даже просто выжить в такой аварии может лишь человек с очень жирным плюсом в карме. Когда воображение рисует эту картину, я обрастаю гусиной кожей: гружёный щебнем КАМАЗ вылетает на встречную полосу и, смяв четыре проезжавших автомобиля, превращает их в месиво из стекла, металла и пластика. По проезжей части бусинами рассыпаны чьи-то зубы. На асфальте лежит человек с наполовину снесённым черепом, то, что осталось от его головы, уже облепили мухи. Сирены скорой, болезненно-истеричные смешки зевак, накрытые серым тряпьём носилки… Не закемарь за рулём водила КАМАЗа, удалось бы избежать пяти смертей, а моя мать в этот самый день разменяла бы второй месяц водительского стажа.

Мы с братом дома, на кухне. Он сидит за столом, уперев локти в столешницу, я в бешенстве мечусь рядом, мои глаза исторгают пламя как паяльные лампы.

- Идиот! – я ору, срываясь на омерзительный бабий визг. – Недоносок! Неужели, тупица, ты не понимаешь?! Мы отдадим её туда, где она будет кататься как сыр в масле. Это же не какой-нибудь сраный бомжатник – там как в санатории. Лечение, уход, общество таких же как она. Ведь ей же с калеками теперь общаться проще и удобнее, чем с нормальными, кретин! Навещать её будем. Хоть каждый день авоськи с апельсинами ей сможешь таскать. Ты дебил! Ты просто не представляешь… Блять, жизнь превратится в каторгу. Ты будешь вытаскивать из-под неё судна, подмывать ей зад, кормить из соски. Ты будешь постоянно прицеплен к дому. Ты не сможешь даже никого позвать в гости. Пойми, наконец: этот овощ к маме не имеет никакого отношения. Это уже не она! Всё! Её нет! Нет! Нет! Никогда не будет! Слышишь меня? Ты!..

Брат смотрит на меня спокойно и терпеливо, как на слабоумного. В его взгляде ни капли обиды.

- Она останется здесь, - отчеканивает он. Его голос негромок, но накачан такой решительностью, что я обречённо закрываю глаза. Впервые в жизни мне хочется его ударить.

…С возвращением матери меня придавливает бытом, целой грудой неприятных обязанностей. Чертыхаясь про себя и брезгливо скривив рот, я выношу помои, стираю простыни, бегаю с тряпками и щётками, как образцовая горничная. Вечерами читаю ей вслух, пока не заснёт. Моими резюме, кажется, завалены все организации города, даже такие, где никто на мой диплом психолога и смотреть бы не стал. Всё для того, чтобы заслужить веское основание как можно меньше бывать в этом месте - безрадостном, высасывающем силы. В месте, которое раньше я считал домом.

Брат уходит работать, когда ещё темно. Не появляется весь день, и уже ворочаясь под одеялом, я слышу, как его ключ хозяйничает в замочной скважине. Он возвращается измотанный и осунувшийся, руки в ссадинах, а одежда в пыли. Как проходят его будни, я толком не знаю: от брата никогда не дождёшься каких бы то ни было подробностей. И хотя черты его лица с каждым днём становятся всё острее, а круги под глазами залиты трупной синевой, он так и не выронил ни одной жалобы. Единственное, что подпитывает силы брата – живопись, сфера, в которой он виртуозен, изобретателен, могуч. Правда, для творчества ему теперь остаются лишь редкие выходные. Иногда ночи.

Мать неподвижна и печальна. Нет, вопреки моим изначальным ожиданиям, она не пускает слюни, не впала в детство, у неё даже не отшибло память. Всё проще - днями и ночами она лежит в кровати, откуда уже никогда не поднимется своими усилиями. С неизменным выражением лица рассматривает потолок. Хотя, правильнее сказать, что с её лица вообще стёрто всякое выражение. Разговаривает она мало, медленно и не всегда связно. Я поражаюсь произошедшим с нею переменам: в этом аморфном опустошённом существе невозможно узнать её прежнюю – женщину с дизелем вместо сердца. Иногда её накрывают приступы говорливости, и она ударяется в воспоминания: может битый час обсасывать эпизоды моего детства, при этом безжалостно всё перевирая и придумывая то, чего не было. То, чего вообще быть не могло, чёрт возьми! Когда она, не моргнув глазом, выдаёт что-нибудь такое, я чувствую, как ледяными иглами в душу вонзается страх.

…То утро – угрюмость и тоска внутри и за окном. Застывшая грязь покрывается сыпью снежинок. Чемодан собран, пора прощаться. Матери говорю, что скоро вернусь, но почему-то не могу смотреть ей в глаза. Вижу: она мне улыбается. Спрашивает, что мы будем читать сегодня вечером. Уткнувшись взглядом в пол, поправляю ей одеяло и почти бегом вырываюсь из комнаты. Кто бы мог подумать, что это будет так тяжело.

Прощание с братом. Спокойно, без истерик и обвинений.

- Уходишь? – единственное слово, выдохнутое мне в лицо вместе с облаком сигаретного дыма.

Я ухожу. Куда именно не знаю, да это и неважно. В кармане пальто спрятан билет, и то, что осталось от моих смехотворных сбережений после его покупки. Через три дня я буду стоять на перроне одного из столичных вокзалов… Вдыхать запахи свободы и шаурмы, неизвестности и канализационных стоков.

С тех пор я вижу брата с матерью только по ночам. Они навещают меня в кошмарных сновидениях, заглядывают в лицо, теребят за плечи, словно намереваясь вытрясти душу. В реальности нам уже не встретиться…

Могила брата – заброшенная, печальная, жалкая. Заросли бурьяна, скособоченный крест и прорехи в ограде. Я стою здесь через пять лет после своего побега. Это мой первый приезд домой в ранге практикующего столичного психолога. Я ошеломлённо таращусь себе под ноги, в раскисшую, жирную землю… По словам соседей он умер в тот же год, как я уехал. Работа на износ плюс хронические болячки – коктейль из этих ингредиентов не продлевал ещё ничьей жизни.

Мать, после обрушения последней подпорки её существования, живёт в пансионате для инвалидов. В моем кулаке зажат обрывок бумаги, на котором кучерявым затейливым почерком соседки написан адрес этого заведения. Крадучись, подбираюсь к уличной урне, измельчаю листок и вытряхиваю его останки в мусорницу. После сгорбившись и не обходя лужи, бреду на вокзал. Шарахаюсь от прохожих - они пялятся на меня, словно я выгляжу сбежавшим из лепрозория. Чёрт возьми, не может же каждый из них знать обо мне главное – что я трус. Хотя… Достаточно уже того, что я сам про себя это знаю.

Когда на АЭС начали сооружать защитный саркофаг, обрушилась стрела башенного крана. По бетонным плитам размазало трёх человек из числа ликвидаторов. Это ЧП стало подарком судьбы для уймы шарлатанов: снова повсюду стали расползаться дикие версии того, кто и с какой целью терзает город такими испытаниями. В местную реку вынужденно произвели сброс низкорадиоактивной воды, и уныние горожан от этого стало ещё сильнее. Больницы, особенно неврологические отделения, уже не могли выдерживать наплыва пациентов: места в палатах давно были заняты, и новоприбывших укладывали на ютящиеся по коридорам кушетки. Над улицами вертелись смерчи пыли, золы и нарастающего безумия.

В телефонном разговоре с шефом я убедительно попросил, чтобы меня отозвали обратно, командировав сюда из Центра другого эксперта. Сказал, что понимаю степень ответственности и готов подать заявление об отставке. Как я и ожидал, мне было отказано. Сведения, полученные в ходе исследований нашей группы, руководство сочло ценными, и мне было дано указание продолжать анализировать обстановку на месте.

Никого не волновало, что я к тому времени уже не мог работать. Что в моей голове постоянно гремели похоронные оркестры. Трубы. Или даже эти чёртовы валторны. Что я слышал, как из-под половиц ко мне обращались угрюмые неясные голоса, а из окошка вентиляции рвались мольбы о помощи. Ну а когда однажды утром я обнаружил, что на стене в прихожей отклеился кусок обоев, под которым проступил чей-то тёмный профиль, моё состояние приблизилось к панике. Тогда я уже не сильно отличался от тех, кому вынужден был забуриваться в души, выкачивая оттуда потаённое, расковыривая до сих пор не зажившие раны.

Он сидел передо мной – спокойный, неторопливый. Каждое его движение было пропитано медвежьей основательностью и величием. Смотрел в упор, не моргая, и я чувствовал, что мне неуютно под этим взглядом. Никаких признаков психического расстройства не проявлялось ни в его облике, ни в поведении. Меня нервировало то, что инициатива в диалоге с самого начала утекла к нему, такой трюк пациентам обычно не удавался. Удивляло и раздражало его самообладание. Сложно было себе представить, что такой человек может оказаться психопатом, на счету которого вереница мокрых дел и нанесённых увечий. В амбулаторной карте я вычитал подробности его насыщенной биографии. Больше десяти лет оттрубил в вузе преподавателем-филологом. Был признан виновным в серии преступлений против жизни и здоровья. Шизофрению впервые диагностировали ещё семь лет назад – тогда он и сменил нары на больничную койку.

Я слушал его рассеянно – давала о себе знать очередная бессонная ночь, как всегда в последнее время, расцвеченная видениями, грозными звуками из углов комнаты и кошмарами наяву. А он рассказывал – обстоятельно и бесстрастно, как будто о ком-то другом.

Знаете, каждый человек однажды устаёт. Как-то теряется след… Хм.. Понятно ли я изъясняюсь? То есть, становится незачем и некуда жить. Шагать дальше по той же накатанной колее, что и всегда, уже невозможно. Ломаются все догмы, ценности, поведенческие шаблоны. Кхм… Тогда и начинаешь понимать, как несовершенен мир, как жалок в нём ты сам. И все, кто тебя окружает тоже. Да, вы, конечно, можете надо мной похихикать и сказать, что через этот кризис большинство людей относительно безболезненно переваливает в период полового созревания, и что я застрял в развитии. Нет… Это не так. Вот, послушайте.

Я… Собственно, вы, наверное, уже осведомлены о том, кто я такой и чем знаменит. Что может заставить вузовского преподавателя, языковеда заниматься тем, чем занимался я? До определённого момента мне и в голову ничего подобного не приходило. Не вижу смысла говорить о моей жизни подробно: я просто копался в монографиях, писал кандидатскую и вёл семинары у студентов. То есть, попытки глубоко осмыслить действительность, конечно, были. Я накапливал идеи, они врастали в меня, перемешивались, и понемногу эта смесь закипала. Понятия не имею, что стало тем событием, которое открыло шлюзы – но однажды всё, что я годами таскал в себе, прорвалось наружу.

Я вдруг понял, что человек по сути своей – разрушитель. И находясь в состоянии полного благополучия, как ментального, так и физического, он может полностью сосредоточиться на разрушении, таким образом, подталкивая мир к хаосу. А ведь мир – это Система. Это что-то вроде огромного аквариума. Невозможно отравить только одну рыбу, не навредив при этом остальным. Здесь всё очень хитро взаимосвязано, всё переплетено ниточками, и ни один шаг не может остаться без последствий. Я понял, что нужно противодействовать. Как? Страдания, душевные травмы, телесная боль – только это способно вытянуть на себя часть энергии, которая могла быть пущена в русло разрушения. Когда человек бьётся в корчах, схватившись за сковырнутый отвёрткой глаз, можно быть уверенным, что никакого вреда Системе он не нанесёт. Конечно, мои старания не могли ничего изменить глобально – это как пытаться ведром вычерпать море. И всё-таки, я должен был хотя бы попробовать, чтобы не омерзеть самому себе. Я продумал план действий, выточил, если желаете, внешнюю эстетику ритуала. Потом уволился с работы и…Объявил энтропии священную войну.

Моей первой жертвой стал заведующий кафедрой, где я работал – педантичный, нудный и нетерпимый к инакомыслию человек, хаос своего внутреннего мира он с наслаждением распылял вовне. Я подкараулил его на парковке у института поздно вечером. Оглушил напильником и оттащил на территорию заброшенной стройки, которая находилась рядом, через забор. Я дождался пока он придёт в сознание, чтобы дать ему проникнуться ужасом положения. Знаете, до этого никто передо мной так не унижался: даже неудобно рассказывать, но он был готов на всё, чтобы я сохранил ему его никчёмную жизнь. Он скулил, рыдал с гоготом, как припадочный, ползал у меня в ногах, пытался лизать мои ботинки. Когда мне всё это надоело, я отрезал ему ушные раковины, завернул их тряпкой и спрятал в карман. Он опять потерял сознание, но в этот раз насовсем – как только он вырубился, я воткнул нож ему в брюхо, скинул труп в котлован и спокойно ушёл. Исполнение было филигранным имею в виду техническую сторону реализации плана. Я действовал как хирург: решительно, быстро и точно. А ведь это был, не забывайте, мой дебют.

Удача придала мне сил и уверенности. Моя война продолжалась. Среди тех, кого я обезвредил впоследствии, были люди очень разные – по социальному положению, уровню интеллекта, возрасту. У каждого я отрезал уши. Когда накопилось достаточное количество, я сшил из них удивительное ожерелье, которое повесил у себя в комнате, как трофей. Оно впечатляло величием и красотой. Особой красотой отжившего, тлена.

Сейчас, когда прошло столько времени, все мои заблуждения всплыли на поверхность. Своих взглядов я не поменял, но, всё-таки, признаю, что кое в чём перестарался. Да. Сейчас бы я многое сделал иначе. Но права на вторую попытку нет ни у кого, не только у меня. Уж не знаю, наказание ли это для нас, или великое благо. Да и не мне судить. Но, знаете, я ни о чём не жалею, даже о тех ошибках и просчётах, которые допустил. Всё происходит только так, как должно. Противиться порядку вещей глупо. Вместо этого, нужно стараться постичь его мудрость и полностью ввериться ему. В меру возможностей я стараюсь этому следовать. Уж простите, что выражусь пафосно… Даже если разбитый сосуд был очень ценен, не нужно пытаться склеить стекляшки – это ж совершенно бессмысленное занятие. Осколкам место в мусорной корзине. Вот, что я понял. Мда, о чём тут говорить?… Зачем же я объясняю вам, профессионалу, то, что смог понять даже такой дилетант, как я?!

Дни – серые, одинаковые, выхолощенные. Над кварталом реет вой сирены – то ли проверяют работу систем оповещения, то ли действительно пора нестись в убежище. По городу шелестят слухи о том, что авария на «Стелле» организована натовскими спецслужбами. Хотя какое это теперь имеет значение?

Я стою у окна и с напряжением всматриваюсь в оплетённую туманом улицу. Посреди двора мечутся люди в балахонах: они приседают, взмахивают руками и издают какие-то невообразимые гортанные звуки. Что это означает, я не знаю. Как не знаю и того, происходит ли это на самом деле. Я уже ни в чём не уверен. Моя комната, особенно, когда стемнеет, разрывается от шумов и звонов непонятной природы. Заснуть ночами мне удаётся нечасто. Иногда я всё-таки проваливаюсь в сон, как в яму со змеями – видения, одно уродливее другого, душат меня, выжимают и сдавливают. В конце концов, я подскакиваю на постели от ощущения того, что я здесь не один – в темноте спальни то и дело вспыхивают желтизной крохотные, но холодные и зловещие огоньки.

На моей голове кучерявится копна давно немытых волос, лицо поросло бородой, как у бродяги. На работу я не хожу, на звонки не отвечаю. Когда трезвонят в дверь, стуча зубами, отсиживаюсь в утробе стенного шкафа. Конечно, скоро мою берлогу всё-таки вскроют. Я жду этого с ужасом и, одновременно, с надеждой – мне страшно как оставаться здесь, так и высунуться наружу в нынешнем состоянии.

Я часто вспоминаю слова того человека – одного из последних моих пациентов. Наверное, мне было бы куда проще, сумей я также как он безропотно и бездумно ввериться ходу событий. Но как я ни стараюсь пересилить себя, ничего не получается. Память постоянно прокручивает передо мной картинки прошлого, а я чем дальше, тем сильнее мечтаю собрать и склеить черепки. Когда меня отсюда вытащат, непременно вернусь домой. Попытаюсь найти мать, если она жива.

Может быть, она меня поймёт.

Может быть, мне дадут право попытаться ещё раз.


Copyright © Братья Ливер, 07.08.11