Психопластик

(Zaalbabuzeb)

Из тьмы вылетает приказ:

– Ты – жид. Танцуй!

Топчусь по земле босыми ногами. Кругом – мрак, во мраке – люди. До меня доносятся вздохи, шорохи, покашливания. Кто-то схаркивает.

Если не начну, толстяк пристрелит. Вынесет мозги к чортовой бабушке. Поэтому решаюсь двигаться. Пускаю волну. Выгибаю спину. Делаю шаг Чаплина... Нет, не пойдёт! Нужна спонтанность.

Смешок. Ещё. Булькает мерзкое хихиканье. Люди глазеют на моё голое тело. Шёпотом обсуждают гениталии. Я чувствую липкие взгляды. По коже ползут чьи-то желания. Фу! Но стоять нельзя.

Рискованно, и всё же применяю запретный приём из пластикодрамы. Deus ex Machine.

Дав команду психике, человек может стать, кем угодно. Навуходоносором, сатаной, куском бетона. По крайней мере, на уровне самоощущения. А следом произойдут изменения в поведении.

Так и я – Бог. Живу в машине. Машина плывёт в ночном небе. Конденсаторы трещат от напряжения. Из решётки сыплются искры – сверкают снежинками и падают вниз. Надвигается пурга.

В окне – силуэт мужчины с бородой. Сунув руки в карманы, мужчина смотрит на улицу.

– Что там, дорогой? – спрашивает Сара.

Стол накрыт. Форшмак, жареный цыплёнок и салат из грибов и сухариков. Бутылка «Кармэль».

– Ничего, – говорю, задёрнув шторы. – Почудилось.

– О, светлый праздник Ханука, – улыбается Сара. – Сколько чудес, сколько чудес...

Щёлкает замок.

С женой переглядываемся. Быстро выдвигаю ящик комода, достаю две коробочки. Подмигиваю.

В прихожей Йозеф ставит за шкаф коньки. Встаёт на цыпочки – шапка ложится на полку. Вешает шубу на крючок, сверху мотает шарф. Закончив, глядит на меня с вопросом.

– Приходила тётя Руфь, – говорю я. – Просила передать это.

На лице сына вспыхивает радостное нетерпение. Он выхватывает коробку, садится на коврик, пальцы рвут картон. Глаза сверкают…

Но, вынув подарок, разочарованно вздыхает:

– А, дрейдл…

– Дрейдл, – киваю. – Ты не рад?

Сын пожимает плечами:

– Не знаю. Наверное…

Улыбаюсь во весь рот:

– Тогда у меня есть ещё кое-что, – показываю вторую коробку. – То, чего ты долго ждал!..

Йозеф вскрикивает:

– Ай!!

Хватает коробку – клочки летят во все стороны.

– Не может быть! – восклицает он. – Не может быть! Наконец-то!.. Это же!..

По лицу ползёт тень. Пальцы сминают картон, уголки губ поднимаются, обнажая жёлтые клыки. Басом:

– Это же… говно кукурузное!

Йозеф смачно плюёт в коробку.

– Что-о-о?! – разеваю рот. – Что-о-о?!.

Сын встаёт. Мне в челюсть врезается кулак. Бац!

Из глаз брызжут гроши, семисвечники, золотые цепочки. Раскинув руки, падаю наземь.

В бездне плывут багровые завихрения – отсветы факелов нефтезавода. Словно под реквием, кружатся снежинки.

Снова хихиканье. Проскользив по воздуху, оно забирается мне внутрь и царапает сердце. Заполняет гноем и отчаянием.

Нет.

То был не кулак…

Просто ком снега.

.

Отряды Сил Гуманизма маршируют по селениям. Грохочут выстрелы, мелькают змейки из свинца. Берцы хлюпают по грязи, бьют по щекам партизан. Забравшись в вагон, гляжу в окошко. По перрону мечется мама с банкой варенья. Удивляюсь, какая у мамы чёрная тень. Когда поезд несётся по пустошам, над которыми висят кобальтовые тучи, начинаю жалеть, что не взял банку и шерстяные носки.

Город салютует ветром, мусором и ржавой водой. Увидев, как полицай проламывает череп бомжу, понимаю: моя зона – подворотни, свалки, коллекторы. Крысы на помойке пищат военный марш, я заглядываю в контейнер, ища объедки.

Тогда и встречаюсь с тем пареньком – Яковом. Он выслушивает меня, вздыхает и говорит, чтобы утром я шёл в парк за промзоной.

Странно: я уже обшарил весь город, но парка не заметил. Похоже, тут – Terra Sancta. Золотой свет пульсирует в листве. Щебечут малиновки, пахнет влажной землёй. Китаец метёт дорожки.

Толстяк в белой рубахе трёт веки:

– Нахрен сопляка притащил?

Яков переминается с ноги на ногу. Ошибку понял.

– Давай, – говорит мужик. – Топай отсюда.

Опускаю глаза.

– Ты тупой, что ли?! Пошёл нахер, ублюдок!

Не шевелюсь.

– Дегенерат!! – орёт мужик. – Да я тебе печень вырву!

Коленки дрожат, всё равно не двигаюсь.

– Ладно, – смягчается он. – Хочешь поговорить? Поговорим. Расскажи о себе.

– Я родился…

– Заткнись!

Малиновки замолкают. Над дорожками реет тишина.

– Расскажи о себе, – говорит мужик.

– Я сбежал...

– Заткнись!! – орёт мужик. – Заткнись, дебил, урод вонючий! Заткни рот, я сказал!

Пальцы сжимаются в огромные, как у мясника, кулаки:

– Расскажи о себе, сука. Только… танцем.

Оглядываюсь.

Китаец отложил метлу. Яков смотрит с испугом. Толстяк стоит, уперев руки в бока.

Выхода нет. Неуклюже, нелепо – но принимаюсь изображать историю. Вжимаю голову в плечи. Приседаю. Прячу в ладони лицо. На что похоже?

Поразительно: мужик понимает.

– Вот так! – радуется он. – А это что? Ужасы оккупации? Тогда покажи автоматную очередь! Покажи, как пули шинкуют кишки!! Дай крови!!!

Судорожно дёргаюсь. Руки стегают туловище, словно плётки.

– Да!!! – орёт мужик. – Скрутись пустым желудком! Расцвети язвой!! Хлестани блевотой!!!

Бьюсь в конвульсиях. Хватаюсь за горло.

Топает ногами:

– Как солдаты ТРАХАЮТ крестьянок?!! Как заливают трупы соляркой?! Покажи пожар!! ПОКАЖИ ХАОС!!! Покажи сопляка в подвале!!

И вдруг… проваливаюсь в себя…

Мрак. По стене из кирпича ползут аспергиллы. Они пушатся на трубах, кочуют по ящикам. В ящиках чернеет уголь. Кто-то скребётся. По полу разбросаны шприцы, ветошь и газеты с прифронтовыми сводками. Запах крысиной мочи витает над окурками. Так воняют чума, страх и безнадёга.

Нет. Не кости. Не потроха. Вот, что внутри меня!

Когда на помойке встретились с Яковом, который тайком собирал бычки, я узнал о Группе.

Сорок лет назад гении из Будапешта – психологи, физиологи и культурологи-эзотерики – задумали создать инструмент для изменения человечества. Они верили: всё, что требуется – вызвать бурю эмоций. Разбить панцирь души и вытянуть на свет внутреннее «я». Дабы инициировать мега-катарсис.

Они начали с биомеханики Мейерхольда, неоэкспрессионизма Курта Йосса, «буто» танца Мин Танака и прочих направлений пластического искусства. Дойдя до мощнейших движений в арт-терапии: психодрамы Морено, плейбека и театра спонтанности – порыли вглубь – к теориям Юнга, Фрейда и Вильгельма Райха. Тут многие сбежали, заявив: «Такая работа приведёт к одному – безумию». Но другие не сдались. И, мечтая «взорвать» глубинные слои психики, добрались до самых мрачных концепций Штайнера, Блаватской и Вилигута.

В итоге был создан набор техник, трансформирующих тело и психику – путём изменения мышц, скелета и состава крови. Но учение не было приняло. И общество прокляло его как чудовищное и античеловечное, загнав в подполье – в среду отщепенцев и психов. Где со временем оно выродилась.

Последние адепты живут на окраине промзоны. Там, где конечностями йога сплетаются трубы, высоковольтные кабели и линии электропередач. Ученики – дети девяти–тринадцати лет. Учитель – маньяк и расист Жировский.

Ребята боятся Жировского: не столько бешенства, сколько моментов, когда на лице его добродушная ухмылка, а взор обращается внутрь. Никто не знает, о чём учитель думает. Зато все знают, кто в нём копошится. Гигантский тарантул, который и заставляет Жировского быть буйнопомешанным.

Яков поведал историю Малахии. Малахия был лучшим танцором Группы, и Жировский верил, что с ним утрёт нос Когану. Поэтому тренировал парня день и ночь, и не отпускал от себя ни на шаг. Но во время премьеры «Макбета» случилась беда. Малахия так яро танцевал, что запутался в ногах и рухнул со сцены, повредив мениск. Спектакль был сорван. Коган ликовал и хлопал в ладоши. Зрители улюлюкали. Жировский заперся в кабинете и вылез на другой день. Малахия сидел на бортике фонтана, который был сделан в форме младенца Геракла, борющегося с огромным карпом. Жировский подошёл к Малахии сзади. Вынул из-за пазухи что-то… Мозги парня до сих пор красуются между чешуйками каменной рыбы. Чёрные сухарики на серой поверхности. Символ торжества искусства над жизнью.

– Стадо ждёт одного, – толстяк хмурит брови. – Чтобы ты играл роли. Всю жизнь только этим и занимался. Сынуля. Солдат. Мертвец.

Без сил – моральных и физических – лежу в грязи. Тело налито свинцом, дышать мучительно больно.

– И тебе никогда от ролей не освободиться, – продолжает Жировский. – Если не сыграть их на сцене и не осознать. Ты – не они. А они – не ты.

Он чешет бычью шею. Нюхает пальцы.

– Но такого калеку я не встречал давно! – вытирает о рубашку. – Впрочем, посмотрим, что из тебя можно вылепить.

Зевнув, он потягивается. И уходит.

Ветки клёна колышутся на ветру. Плывут розовые облака. Слышно, как шуршит метла. Теплеет.

Рядом садится Яков. Глядит вдаль, говорит:

– Поздравляю.

И загадочно улыбается.

.

Ханука кончилась, но аромат праздника остался. Словно мим – копия Марселя Марсо, он выглядывает из тёмного переулка. И материализуется в живое существо. Пародирует походку жандарма, пляшет степ у аптеки. Вертит задницей, точно шлюха. Под вывеской «Булочная» делает вид, что жуёт батон. У фонаря – прыгает и машет руками. Свет падает на лицо мима.

Оно покрыто белилами: слой – толщиною с мизинец. Под носом – пижонские усики. Зубы сверкают в оскале. В глазах – ужас.

Палец мима тычет в небо.

Время замирает.

Из-за домов поднимаются цеппелины. Громадины плывут над крышами, мигая красными и жёлтыми огнями. Гудят моторы, вращаются пропеллеры.

Вспышка. Раздаётся грохот. Над шпилем кишкою разматывается дым.

Взрывается паника. Мужчины несутся по мостовой, сталкиваются и падают. Визжат проститутки. Жандарм дует в свисток и машет дубинкой, пытаясь унять смятение. Булочник запирает дверь и, озираясь по сторонам, исчезает в проулке. Аптекарь мечется перед витриной, пытаясь тормознуть экипаж. Мим хватается за голову.

Мелькают бордель, ратуша, банк. Задыхаясь, пробегаю три квартала. В четвёртом снуют бойцы в коричневой униформе. Стараясь быть незамеченным, ныряю в подъезд.

Второй… третий… четвёртый этаж. Дверь распахнута настежь.

О, Сион! Простираю руки, но нет утешения мне. Нет спасения народу Божию. Хашем повелел врагам окружить нас, и дома наши сделались мерзостью среди них. На обоях намалёваны шестиконечные звёзды, сервиз разбит, и шторы чадят в камине. Зову друзей своих, но скрылись они от меня. Священники и старцы мои воют в застенках гестапо. Не осталось ничего – лишь зловещая бумага на столе:

«Г-ну Грегору Сойферу. От регирунгсасессора, Акселя Верхера. Ваша жена, г-жа Сара Сойфер, и сын, Йозеф Сойфер, согласно декрету от 01.09.1939 в целях сохранения безопасности отправлены в концентрационный лагерь Майданек. Просим вас также прибыть в пункт отправки на Ауфштрассе 13 для оформления и транспортировки в один из лагерей Польши»

Утыкаюсь лбом в палас. Так издевается судьба: вмиг радость хануки сменилась позором войны. Что же делать? Что делать?!

Решение вползает в мозг, как мим в распахнутую дверь. Лицо мима обуглено, вместо ног – культи. За ними тянется кровавый след. Губы шевелятся.

Прислушиваюсь.

Да. Остаётся одно… Только одно… Самое страшное и опасное…

.

Тьма стелется по миру. Кажется, она существует не сама по себе, но струится из источника – чёрной планеты, висящей над Землёй. Мир впитывает мрак и вибрирует в такт пульсациям.

Встаём в предрассветную рань. Умываемся водой, где плавают льдинки. Завтракаем. Рис, тушёные/сырые овощи. Чай. До полудня – тренировки. В полдень расслабляемся, лёжа на газоне. Затем шьём униформу для армии. На чистом искусстве не разжиреть, вот и приходится кормиться на смерти. Кроме того, шитьё развивает моторику пальцев, а, следовательно, и мозг.

После работы – снова тренировки. Ужин. Свободного времени нет. Группа живёт по принципу монастырской общины. За одним исключением.

Мы репетируем голыми. Прямо на улице. Нагие девочки и мальчики – перед удивлёнными прохожими. Жировский учит: «Человек – тварь нищая и бесполезная. У неё ничего нет. Поэтому мы и должны показывать зрителям всё, что имеем. Чтобы дать хоть что-то».

Играю Генриха из «Парижской резни». Сцену, где Генрих в плену королевского двора. Небоскрёб напротив превращается в извращенца Анжу: пучит похотливые окна. Потоки людей струятся злобой Марии Медичи. Пытаюсь передать агонию надежды. Крах самосознания. Неистовую паранойю как верный способ выжить.

Нет! Стараюсь изо всех сил, но без толку.

Яков вздыхает и отворачивается. Девчонки морщат носики и глядят, как болтается мой член. Парни тычут пальцами и гогочут. Стыдно, мерзко – чтоб сдохнуть!

– Ржать перестали! – гремит Амос. – А то я над вами поржу.

Парни замолкают. Отводят глаза.

В Древнем Китае жил врач по имени Хуа То. Решив, что болезни возникают из-за зажатости тела и психики, Хуа То изобрёл свою гимнастику, где адепт имитировал движения животного: журавля, медведя, тигра, обезьяны или оленя – с целью вернуть естественность. Гимнастика получила название «Игры пяти зверей». И, глядя на Амоса, я мог сказать точно: он – стопроцентный «тигр».

Я попадаю под его обаяние. В душе вспыхивает жажда победы. Я буду тренироваться день и ночь! Обязательно добьюсь успеха. Пересилю себя и стану совершенным биомеханизмом. Существом, способным уничтожить голод, войну – весь этот бред!

Работоспособность растёт вместе с нейронными связями. Раскручивается, как динамо-машина. Я оттачиваю движения. Конспектирую книги по физиологии, бодинамике, моторным полям. Но и этого мало.

Когда парни засыпают, выскальзываю из барака.

Чёрная планета пульсирует в небе, поглощая свет звёзд. У складов лают собаки. Крадусь по тропинке меж гаражей. Раньше тут валялись окурки, газеты и дерьмо. Но я убрал. Поэтому не боюсь наступить в кучку по пути к тайному месту.

В закутке между гаражами и стеной из бетона я репетирую. Отрабатываю то, что не получилось днём. Мрак помогает сосредоточиться на ощущениях. Отсутствие людей даёт шанс, никого не стесняясь, отдаться танцу. Но по субботам вместо тренировок я забираюсь в гараж. Зажигается керосинка, на ящик ложится бумага. Пишу домой.

«У нас всё по-прежнему, – отвечает мама. – Солдаты оборвали смородину и клубнику. Ну и пусть, всё равно ягоды на варенье хватит.

А за тебя я рада. Рада, что есть, что кушать, и крыша над головой тоже есть. Хорошо и то, что занятие нашлось по душе. Только смущают некоторые твои мысли. Ты занимаешься два месяца, но уже пишешь о каких-то мутациях клеток. И особенно меня тревожат твои фантазии о сверхчеловеке. Мечтать о том, чтобы выйти на «новую ступень эволюции», как мне кажется, занятие гордое, но пустое».

«Каким путём этого добиться, не знаю, – отвечаю. – Но порой во время танца слышу, как внутри отодвигаются заглушки. Должно случиться нечто, я верю: люки откроются. А что касается гордых и пустых мечтаний… Ар Зет же смог. Значит, и у меня получится!»

.

Пальцы сжимаются на рукоятке опасной бритвы: ручка из орешника, холодный металл. Оттягиваю бороду – и перепиливаю лезвием. Волосы летят в камин, воздух наполняется вонью.

Надвигаю шляпу на глаза. Воротник поднят. Звук шагов отскакивает от тротуара и мечется в полуночной тиши. В городе комендантский час – если застукают, я пропал.

За пазухой – все сбережения. Деньги откладывались на домик в Альпах, но теперь будут потрачены на то, чтобы мы выжили.

Сворачиваю в переулок на Грубенштрассе. По обледенелым ступеням спускаюсь к двери, ведущей в подвал. Подошва скользит, я чуть не падаю, но успеваю схватиться за перила и сохраняю равновесие.

Ржавая дверь. Стучу три раза. Реакции нет.

Стучу снова. Наверху мяукает кот.

Проклятье! Неужели зря рисковал?! Вышел в комендантский час, к тому же с такой суммой!

Разворачиваюсь и, зло фыркая, топаю наверх.

Сзади раздаётся скрип. Из-за двери высовывается рожа:

– Чего надо?

Кацман. Видны залысина, мохнатые брови и шнобель. Уголок рта приподнят: это говорит о том, что передо мной – мастурбатор. Подтверждает догадку и левая бровь: она выше правой.

– Документы, – говорю я. – Мне нужны документы.

Кацман мешкает. Шлёпает губами. Ковыряет в носу.

И жестом приглашает внутрь.

.

Разинув рты, пялимся на Анну. У Анны у первой начинается менструация.

Желая понять, зарываюсь в справочники.

Эстрадиол… ГнРГ… Адренархе, или рост волос на лобке. Изменение голоса. Скелета. Распределение мышечной и жировой ткани. Телархе – увеличение молочных желёз. Сигналы из мозга текут к яичникам, и те запускают калейдоскоп мутаций. Сложившись в систему, на выходе мутации складывается в нечто невообразимое.

Что за сущность вселилась в Анну? И живёт ли в ней какая-то сущность? Конструкция из костей и сухожилий, которой Анна была раньше, наполнилась горячей жижей. Смазкой, миррой, розовым маслом. Движения обрели грациозность; походка – плавность. И без тренировок.

Анна выгибает спину. Запрокидывает голову. Солнце полыхает в рыжих волосах. Глаза суживаются в щёлки, губы раздвигаются. Мелькает язычок, и мы задерживаем дыхание... Теперь мы замечаем многое упущенное ранее.

Пубертат Анны провоцирует созревание у парней. О таком писал Кулябко. Прежние сущности – волка, орла, ягуара – с воплями бегут прочь. На их месте воцаряются новые. Это даже не динозавры. Не бабуины. Но тупые и злобные твари, которым нет места на Земле.

– Щас у тя рожа треснет! – гнусавит Онан.

– Залепи сосало, сука.

– Ы-ы-ы!!!

Анна нежится на скамейке. Вокруг наростами человекодрожжей – парни. Брызжут слюна и бред. Анна скользит пальцем по плечу Якова. У того в глазах лопаются сосуды, губы сворачиваются в трубочку – Яков тянется к щеке Анны. Но, не дотянувшись, опускает лицо к лобку и зарывается носом.

– Ай! – вскрикивает Анна.

Толстые пальцы Жировского сжимаются у Якова в волосах и дёргают. Яков взлетает. Ноги болтаются.

– Труппа Когана сыграла «Меру за меру» чудесно, – шипит Жировский.

Правая рука держит Якова за волосы. Левая шарит в кармане брюк. Взгляд Жировского мрачен.

– Потому, что у Когана – разнообразие актёров. Он ведь не боится их корректировать. Украшать резьбой. Превращать в людей-рыб. Или циклопов.

Щелчок.

В ладони Жировского – рукоять опасной бритвы. Луч играет на лезвии. Ребята таращатся во все глаза.

– А в «Мере» есть роль кастрата, – толстяк оскаливается. – Специально ради неё… Коган сделал таким одного из своих.

Скалясь шире:

– Я собираюсь последовать его примеру.

Парни бледнеют.

Жировский подносит бритву к гениталиям Якова:

– Тот, кто тронет Анну, лишится яиц первым. Как пить дать лишится!

Яков шлёпается на дорожку, Анна вскрикивает, ребята срываются с лавочки и бегут кто-куда. Жировский хохочет.

После этого Анна меняется. Зная, что её не тронут, ведёт себя совсем уж вызывающе. Дразнит ребят, становясь в развратные позы. Разводит колени. Трогает там.

Над супермаркетом висит облако. Жуткое облако. Напоминающее сплетение голых конечностей. Руки-ноги бьются в оргазме, и каракатица – мечта всех «созревших» – ползёт на юг.

Парни орут. Хлопают в ладоши. Топают ногами.

Даём «Оргию мха». Голая Анна в роли Сибиллы. Вскидывает руки. Оттопыривает зад. Использует техники зеркала, контрпереноса и «теле» из психодрамы.

Прохожие останавливаются. Старушка качает головой. Пастор с видом критика что-то бубнит. Очкарик суёт руку в карман и дрочит.

Жировский наблюдает за игрой, прислонившись к столбу. Топчусь рядом.

Слышу ворчанье:

– Проклятье! Я-то надеялся, из сучки выйдет толк. Но вижу – нихрена. Просто заурядность, каких миллионы. Пустая, как сраный Будда... Банальная шлюха!

Сплёвывает на асфальт.

– Они никогда ничего не добьётся.

.

Кто бы подумал, что в коридорах управления полиции лежит снег. Снег сыплется с потолка, хрустит под кованными сапогами. Подбородок тяну вверх и вперёд – арийская выправка.

Навстречу шагает офицер. Он на меня косится. На всякий случай задираю подбородок ещё выше.

У двери канцелярии, над которой красуется физиономия фюрера, ждёт оберсекретарь Кох.

– Послушайте, – шепчет Кох, озираясь.

Наклоняю голову.

– Я говорил с комендантом Майданека. Он позволит вам встретиться с Сарой на следующей неделе.

Кох хочет сказать что-то ещё. Но раздаётся щелчок, бедняга подпрыгивает и, побледнев, идёт прочь.

Дверь канцелярии открыта. В проёме – Аксель Верхер. Зловеще улыбается.

– Зайдите, – говорит он. – Есть разговор.

В груди холодеет.

.

Клёны качают ветками, напоминая учеников Гурджиева, когда те осваивают сакральные движения. Вот-вот из-за крон вылезет череп самого. Мёртвого, но не покойного. В шорохе листвы слышится «Сапожник» де Гартмана. Небо затянуто тучами.

Амос делается мужчиной первым. Никто не удивлён. Битый час из кустов летят визги Фионы. Парни с завистью переглядываются:

– Так ей, сучке, и надо!

С началом пубертата, как и прочие, Амос деградирует в пошлую и злую тварь. Издевается надо мной:

– Что собираешься делать со своей пипеткой, а?!

– Девкам в нос совать будет!

– Смени трубопровод на рабочий, сучонок!

В небе грохочет. Парни расступаются. С грацией львицы, нагая и прекрасная, ко мне приближается Анна:

– Свалили живо! – командует она.

Парни не слушаются и с интересом глазеют.

– Иди сюда, – шепчет Анна, подходя вплотную.

Руки обвивают мою шею. По щеке скользит горячее дыхание. Анна прижимается ко мне грудями, животом и начинает тереться. По телу бегут разряды тока.

Вдруг Анна отталкивает:

– Ты что! – указывает на висящий членик. – Не любишь меня?!

Взрыв хохота. Ермон держится за живот, из глаз Амоса брызжут слёзы. Яков катается по палой листве.

Дура! Дура!!!

Сломя голову, мчусь в библиотеку.

Ветер завывает, как фанат терапии Янова. Из-за гаражей вторят псы. Четвёртый час ночи, чадит керосинка, дубак жуткий. Плевать! Роюсь в книгах.

«Функция оргазма» Райха. «Либидо…» Юнга. «Очерки по психологии сексуальности» Фрейда. Что же со мною не так?! Что?!!

Понимаю одно – во мне задраены какие-то шлюзы. Но где? Где?! Обрушиваюсь внутрь и вижу тот же подвал. Почти.

Бычки, шприцы и обрывки газет выметены. На полу блестит кафель: чёрные и белые плитки. Стены покрыты водонепроницаемым бетоном. Вместо тусклой 200-ваттки гудит флуоресцентная лампа, заливая всё ослепительным светом.

Благодаря тренировкам в подвале воцарилась чистота. Техника Александера выстроила тело по максимально эффективной схеме. Терапия Лоуэна разбила мышечный панцирь и зажимы души. Психоанализ освободил от боли при воспоминаниях о войне.

В центре подвала белеет куча вязкого на вид вещества. Что это?

Из щели сочится свет. Между гаражей стелется туман. Ответ так и не найден. При мысли о том, что я должен попросить помощи у толстяка, голова вжимается в плечи. Но ничего иного не остаётся.

Жировский взрывается:

– Как ты сказал?!!

Вскакивает со стула, и стул с грохотом падает. Толстяк хватает статуэтку Геббельса и замахивается:

– Тебе сколько лет, сучок?!

– Десять… – вру и тут же поправляюсь:

– Четырнадцать.

У толстяка глаза лезут из орбит:

– Че-тыр-над-цать?!!

Опускаю взгляд.

В тишине кабинета раздаётся вздох. Жировский ставит статуэтку на место, поднимает стул и садится. Чиркает спичка, воздух наполняется запахом курева.

Боюсь поднять взгляд – жду продолжения. Но толстяк, похоже, про меня забыл. Краем глаза замечаю: он весь в себе. Тарантул-внутри вызвал на ковёр. И это – самое страшное. Теперь может случиться что угодно.

Толстяк шевелит губами. Глядит в пустоту. Ухмыляется.

Пячусь к выходу, то и дело огладываясь. Дверь приближается. Но когда касаюсь ручки, Жировский командует:

– Стой!

Замираю.

Он смотрит исподлобья. Сжимает кулаки.

А затем говорит, что отныне я – главный актёр.

И что лишь мне дозволено играть сложные мужские роли. Казанову. Моцарта. Калигулу.

Страшные чёрные тучи ворочаются над парком. Грохочет гром, воет ветер. Ось мира колеблется, раскачиваемая в конец спятившим мистиком с усами и в феске.

В небе – песнь хаоса.

.

На знамени чернеет свастика. Она напоминает нож мясорубки, готовой порубить мою еврейскую плоть, перемолоть кости, выплюнуть фарш.

– Вы не забыли об отчёте? – подмигивает мейстер Грасс.

Ладони потеют, вытираю о брюки.

Дым от сигарет висит под потолком. В кабинете – с десяток фашистов.

Секретарь Кетзер отчитывается о росте числа краж в северной части города. Аксель Верхер хмурит брови. После того, как вахмистр Зюксельдорф докладывает о партизанах, портящих телеграфные провода, Верхер мрачнеет ещё больше.

– Довольно! – выкрикивает он. – Что нам расскажет Бахман.

Встаю. В горле – ком.

– В гетто, – голос дрожит, – вспыхнуло восстание.

Грасс ёрзает. Кетзер трёт переносицу. Предчувствие беды нарастает.

– 3-й отделение полиции порядка его подавило.

Верхер глядит исподлобья.

– Убито тридцать два жида…

Краем глаза замечаю, как Зюксельдорф кладёт ладонь на кобуру. Что-то сейчас случится!

– …Но ни один полицейский не пострадал.

Вспышка.

Верхер выдыхает. Офицеры расслабляются. Кетзер смеётся. Грасс отпускает шутку, мол, всех пархатых – в печку, и делу конец.

– Хоть что-то радует, – улыбается Верхер. – Давайте и вправду кончать. Анна!!

Хлопает в ладоши.

Дверь открывается, в кабинет входит девушка с подносом. На подносе – плитки шоколада и чашки с кофе. Девушка обнажена: туфли со шпильками – и всё.

Обходит офицеров по кругу. Первая чашка – Верхеру. Последняя – мне. Когда Анна останавливается напротив, наши взгляды встречаются. Она меня узнаёт. И бледнеет…

– Это как понимать?! – ревёт Верхер.

Анна, бросив поднос, убегает. Фашисты таращатся в мою сторону. Превращаются.

С ужасом осознаю.

Осознаю то, что в кровавом синтетическом мире выдаёт с потрохами!

…У каждого из фашистов стоит.

Лишь у меня – нет.

.

Я никогда не пил водку. Но, думаю, пьяные чувствуют себя именно так. Мерзко. До блёвани.

Шаткой походкой бреду сквозь ливень. Капли бьют по макушке, плечам и груди. Как пули из Шмайсера.

– Эй, сука! – выкрик из-за завесы дождя.

– Мы всё про тебя знаем, тварь!

– Сосал у жирного, да ведь?!

– Нюхал меж булок?

– За что такая честь, сука?!

Прочь! Убраться прочь от голосов.

Из ливня выходит Амос. Его шевелюра похожа на дохлого осьминога. Струи воды текут по мускулам, те угрожающе блестят.

Хочется рвануть наутёк. Но сдерживаюсь. Амос – мой друг. Возможно, последний.

Он подходит ближе – кулак врезается мне в зубы. Вскинув руки, плюхаюсь в грязь.

Ступня Амоса давит на грудь.

– До премьеры не доживёшь! – шипит он.

Амос берётся за член – какой же огромный! – и струя мочи бьёт мне в лицо.

За шумом дождя слышится хохот.

Но когда трясусь в углу барака, пытаясь согреться, случается нечто странное.

Девочки сбиваются в кучку и шепчутся. Сначала не понимаю смысла взглядов, летящих в меня. Но постепенно он проясняется. Может, это самообман. Иллюзия или признак простуды. Но в глазах девчонок сияет… восхищение!

Вечером подходит Анна. Ладонь ложится мне на плечо, Анна улыбается:

– Поздравляю.

Что ж. Вот и всё, что требуется. Теперь до премьеры доживу.

Доживу непременно.

И отыграю по полной!

.

Ярость сочится из глаз Верхера.

Голые фашисты стоят полукругом: жезлы-фаллосы тычут в мою сторону. Виновен!

«Нет! – мысленно восклицаю. – Я такой же! Как вы!»

Нужно сосредоточиться. Погружаюсь в себя. Генерирую мыслеобразы. Внутри извергается вулкан. Удав разевает пасть. Из шахты лезет ракета… Нет! Не помогает.

Шехина мнёт груди. Облизывает пальцы. Играет с соском... Не выходит!

– Greifen! – орёт Верхер.

И нацисты бросаются на меня.

Бежать! Срываюсь с места, несусь к двери. Плечом ударяюсь о косяк. Шлепки босых ног отскакивают от стен коридора. Заворачиваю на лестницу – только б вырваться наружу! Но у выхода запинаюсь и падаю.

Фашисты наваливаются сверху. Гогочут. Один из них садится мне на грудь. Не могу дышать!

Они хватают за руки и тащат – я знаю, куда. Поэтому извиваюсь изо всех сил. Но без толку. Всё кончено. Сейчас меня завалят на алтарь искусства и будут делать больно. Очень больно. По очереди.

.

– Не могу-у-у! – скулю я.

– Встань и работай! – рычит Жировский.

Толстяк тренирует меня по спецпрограмме. Нет времени на отдых. Нет времени на чтение. Некогда писать маме. Лишь жёсткая дисциплина да психопластика!

Жировский расталкивает в четыре утра. Пинками гонит на лужайку – выполнять комплекс «Лао Лу лю» Тайцзи-цюаня. После – упражнения запретной в КНР гимнастики Фалуньгун. Сделав подсечку, валит на землю и берётся вытягивать сухожилия, мять мускулы, с хрустом вправлять кости.

Тело окончательно раскрепощается. И начинает двигаться как единый механизм. Так завещали древние китайцы: «двинулось одно – двинулось всё». Приобретаю идеальную симметрию, чему Жировский уделяет особое внимание:

– Любая асимметрия – метка деградации! Таких уродов надо стерилизовать, загонять в гетто, жечь на кострах.

После утренней разминки – ледяной душ и завтрак. Диета, лишённая животных белков и жиров обновляет в организме все клетки. В терминологии G-O, фабрика тела переходит на энергии – азот, водород, кислород и углерод – более высокого порядка.

Шинели вместе с остальными теперь не шью. Репетирую. Отработка приёмов пластикодрамы, смешанных с методом Фельденкрайза. Стирание старых паттернов и приобретение новых. Разучивание ролей.

– Нет! Нет!! Нет!!! – кричу, молотя ногами кушетку.

– Ещё!!! – орёт Жировский. – Ещё!!!

Перед сном он вытягивает из меня последние крупицы страхов и комплексов:

– Что, по-твоему, корень мастерства?

И сам отвечает:

– Боль! Лишь страдание может выкристаллизовать в тебе новую сущность. Сделать иным.

В десять без задних ног вырубаюсь на одеяле, расстеленном на полу в кабинете толстяка. Тот не ложится долго. Раз я набрался сил и подглядел, чем он занимается.

Жировский пишет. Листает томик «Латеральной терапии». Зарисовывает. Тайком заглянув в бумаги, вижу мерзкие чертежи. Конструкции из органов и стальных деталей. Полумеханические–полумагические аппараты. Человек-комната – помещение, по стенам которого размотаны кишки, а на полке лежит соединённая с ними голова. Судя по всему, это должно жить!

До двух ночи толстяк бродит по кабинету. Курит в окно. Глядит на фото мальчика на столе – думаю, это и есть Ар Зет. Жировский силится разгадать какую-то загадку. Вогнать части в систему. Собрать мозаику. И когда падает на кушетку, до меня доходит, что это за мозаика. Но я проваливаюсь в забытье, а утром ничего не помню.

И, конечно, играю на сцене. «Похвала глупости». «Король Лир». «Мальтийский жид». Толстяк объявляет, что буду Макбетом. По спине бежит холодок – вспоминаю Малахию. Но спектакль даётся легко. Пришедший издеваться Коган, в середине начинает плеваться, а к концу, вырвав клок бороды, сбегает.

Жировский ликует. Зрители рукоплещут. Девчонки глядят с обожанием – в том числе Анна. Видно: Анне стыдно за своё поведение. Глупая. Не догадывается, ради кого стараюсь.

Парни из Группы кажутся мне сопливыми новичками. Обхожу на корпус. И они больше не завидуют. Не злятся. Теперь в их глазах НЕНАВИСТЬ!

– Мы тебе ноги вырвем, сука!

– Вешайся, мразота!

На щеках Якова высыпают прыщи. Фурункулы и угри. Нельзя глядеть без омерзения. Яков дрочит. И Жировский застаёт его за этим.

– Пошёл нахер из моей Группы! – беснуется толстяк. – Сраный вырожденец! Ублюдок! Я на тебя время тратил, урод! Зачем? Чтобы ты сделался дрочилой-дегенератом?!! Вали на помойку жрать объедки!

Яков собирает вещи, но прежде, чем уйти, находит меня. Шипит:

– Это ты настучал, гнида. Ничего. Мы ещё встретимся. И я выгрызу тебе трахею.

Харкает в лицо.

.

Валяюсь на льду – губы и нос разбиты. В чёрной луже белеют обломки зубов.

Раздаётся выкрик:

– Сынок!

Поднимаю голову – вижу маму. Но что она здесь делает?! Это неправильно!

Мне стыдно за наготу. Стыдно за то, что со мною сделали. Мама смотрела?

Из тьмы выплывает рожа. На роже угри и фурункулы. Голый фашист Яков затыкает маме рот кляпом. Двое других заламывают руки.

По сценарию я не должен произносить ни звука. Несмотря на боль и унижения, это удавалось. Но теперь они зашли слишком далеко.

– Всё, хватит! – кричу. – Остановитесь.

Поднимаюсь с колен.

В спину врезается кулак. Охнув, ударяюсь рёбрами о землю.

Смотрю на маму. Что это у Якова в руке?.. Не может быть!

– Не-е-ет! – ору я. – Что вы делаете? Не смейте! Не трогайте её, слышите?! Я не играю. Конец! Конец спектаклю!

Они не слушают… Они… О, СИОН!!!

Вопль рвётся из глотки. Рвотой. Цепью. Огнём.

– Не-е-е-ет!!!

Доносится мычание. Хруст. Хлюпанье.

В панике бьюсь лбом о лёд. Разбить. Умереть!

Не выходит. Это уже не игра. Это реальность.

Чудовищный театр, из которого нет выхода.

– Die hure! – командует Верхер.

Прыщавый нацист тащит за волосы Анну. Та визжит, пытается вырваться. Яков толкает её в круг. Анна падает. Над ней возвышается Верхер. Львиная грива, блестящие мускулы. Бог войны Марс. Чудовище. Ублюдок с эрегированным хреном.

В глазах Анны – паника.

.

Утилитарная психопластика не принесла создателям ничего, кроме гибели. Доктор Сморкевич пустил в лоб пулю в кабинете, заваленном томами по краниосакральным учениям, идеокинезису и остеопатии. Лех Пригожин исчез, а неделю спустя нашли изуродованное тело: видимо, Пригожин сам себе вырезал органы, но задел артерию и истёк кровью. Профессора Болкина схватили, когда тот ставил извращенские опыты над детьми. Ублюдка расстреляли, но дети так и остались калеками.

Последним из отцов-основателей был доктор Клаус. Бросив психопластику, он служил хирургом в военном госпитале. Коллеги ценили работу доктора, а пациенты любили и уважали. Жизнь Клауса текла легко и безмятежно, пока ему не приснился сон. В этом сне из унитаза вылез Кишечный Патриарх: он показал Клаусу свиток со схемами. Назвав его «Осториумом».

Проснувшись, Клаус как бешеный стал конспектировать увиденное в свитке. Запершись в кабинете, сутками чертил, рисовал и расшифровывал. Жена пыталась вразумить, но безумец орал: «Оставь меня в покое, дура!» – и грозился выпить мышьяку.

Переживая, как бы муж и вправду не отравился, та предупредила, что вызовет полицию. Клаус опомнился:

– Ну зачем, дорогая? – сказал он в щелку. – Это лишне. Со мною всё хорошо. Просто нужно поработать.

– Но ты забыл о службе! – разрыдалась жена. – И совсем не ешь.

– Хм… – задумался доктор. – Действительно... Что ж. Тогда навари мне пасты с луком! Я отведаю её с радостью.

Счастливая жена весь вечер готовила пасту – лучшую в жизни! – а вечером поставила бутылку «Кармэль» и тарелку с пастой под дверь. Постучала.

Дверь приоткрылась. Рука забрала тарелку и бутылку.

С тех пор из кабинета не доносилось ни звука.

На следующий день полицейские ворвались внутрь. От увиденного жена лишилась чувств. Криминалист восстановил ход событий. Накрыв на стол, Клаус обкололся морфием и сел ужинать. Паста была гарниром – основным же блюдом являлось докторское лицо. Начав со лба, Клаус скальпелем срезал полоски кожи, которые жевал, запивая вином. Ему удалось дойти до подбородка, после чего действие морфия прекратилось. Тогда Клаус воткнул скальпель в ухо. А затем провернул. И упал головой в тарелку.

Кровь залила стол и расползлась по ковру.

На столе лежала тетрадка. На обложке чернела надпись: «Осториум, или размножение Иного». Листы кишели схемами, комментариями, рисунками людей в странных позах. Состоящий из противоестественных и часто невыполнимых движений, танец «Осториум» рассказывал историю еврея во время Второй мировой. Нелогичная и неточная, история состояла из обрывков, фантазий и сценок... но ощущалось в ней нечто большее! Мрачное. Потустороннее.

Судьба рукописи вязнет в тумане. Говорят, адепты Учения выкрали её из полицейского участка и напечатали десять экземпляров. Правда, станцевать «Осториум» так никто и не смог. И, кажется, в итоге все книги сгорели... Но по городу бродят слухи о некоем Ар Зете. А ещё парни шепчутся, будто в сейфе Жировского пылится тетрадь – и толстяк ото всех её прячет.

Я это знаю. Потому меня начинает трясти, когда Жировский заявляет:

– Я пристрелю тебя, сучок…

Глядит исподлобья:

– Если ты не пройдёшь мой танец. От начала и до конца!

.

Звук исчезает. Из-за шока часть мозга отключается.

Снежинки летят горизонтально, волосы Анны треплются на ветру. Анна идёт ко мне.

О, Сион! Нет спешащих на праздник, ворота опустели, дочери твои печальны. Горько и мне самому! Враги смеются из тьмы, наслал Хашем беду за беззакония мои. Сгнило искусство. Умерли мечты. Планы в руинах. И отошла надежда – гордая и нелепая.

Утыкаюсь макушкой в снег. Всё. Проиграл. Не сдвинусь с места. Готов умереть – убейте!

Ощущается жар. Анна рядом.

Вспыхивает желание взглянуть на неё в последний раз. Но не поднимаю головы. Руки тянутся её обнять. Не даю. Что-то рвётся наружу, и я сопротивляюсь – сопротивляюсь изо всех сил! А потом… Да пропади оно пропадом!

Открываю глаза.

Анна близко-близко. Мой взгляд скользит по пальцам ног, лодыжкам, бёдрам, животу. Ползёт к лицу – и уже не отрывается.

Прекрасная и демоническая! На лице нет ужаса – полыхает пламя! Огонь жарит время и пространство. Бурыми сгустками небо падает в снег. Раздаётся грохот. И некая сущность – чудовищная и разрушительная – хохоча, наполняет тело девушки.

Ноздри щекочет запах женщины – лобок Анны напротив лица. Анна делает шаг.

Утыкаюсь в мягкую горячую массу. Разряды тока с треском бегут по коже. Кровь течёт по подбородку. Капает на лёд. С шипением вздымается пар. Ось мира загибается восьмёркой – змея жрёт хвост. Пирамиды тянутся к луне, бред! Бред!!

Разум лопается

.

Мрак. Абсолютный мрак.

Щелчок. На снегу – круг света.

В круге, ползая на четвереньках, мама ищет голову. Голова лежит позади. Мама вертит обрубком шеи, пытаясь отыскать пропажу.

Тело сотрясается в спазме. Похоже, маму вот-вот вырвет… Но вместо рвоты из шеи лезет блестящий кружок. О, я знаю, что это!

Мама тужится. Скребёт пальцами по оледеневшей грязи.

Из шеи вываливается банка. Банка бьётся, и варенье растекается по льду.

Нет нет нет нет НЕТ НЕТ!!!

Ничего нет! Всё снится!! ВСЁ ПРОСТО СОН!!!

Город салютует ветром, мусором и ржавой водой. Волочусь мимо коллекторов, свалок, подворотен. Крысы на помойке пищат военный марш, я заглядываю в контейнер, ища объедки.

Кожура от банана. Картофельные очистки. Банка из-под майонеза, полная окурков. Надо же – какой только бред не привидится с голодухи! Танцы, спектакли... Да ещё гордыня: мол, изменить природу, стать сверхчеловеком… Да ничего у человека не выйдет! Он – тварь нищая и бездарная, не способная и шагу ступить без Хашема.

В контейнере кто-то ворочается.

Железо накаляется. Контейнер жжётся! Хочу отбежать, но руку в мусоре кто-то держит, не даёт вырвать. Пальцы возятся в жидком и горячем.

Из-под толщи мусора выступает кровь. Контейнер скрипит и стонет.

В ужасе ору:

– А-а-а!!!

– Сосало залепи!

Оборачиваюсь.

– Яков! Яков, помоги! Вытащи меня!!

На парне форма полицая:

– Это мигом, бомжара поганый!

Дубинка обрушивается мне на череп. Хрум!

…Мрак. Абсолютный мрак.

Наверное, я умер… Что ж, тогда настал конец боли. Конец безумию и страху. Конец всему…

– Очнись, – звучит приказ. – Очнись!

Глаза открываются.

Маячит морда Жировского. Толстяк улыбается:

– С возвращением.

Мы в кабинете. Стол, полки с книгами…

Толстяк ставит мою голову на полку. По стенам тянется кишечник. Вены-провода сплетаются под потолком. Желудок, лёгкие и печень буреют в банках по углам. На крючке висят почки.

Жировский высовывает язык:

– Ты добился своего, сучок!

Разеваю рот, будто рыба.

Аааааааааааааааа

…

Нет, не так!

В подвале идеальная чистота. Пахнет благовониями. Не подвал, а часовня.

Потолок растворяется. Сияет ультрамариновое небо. Настолько прекрасного неба я не видел – на Земле такого и не бывает!

И свет. Запредельный спектр переливается оттенками перламутра, охры и янтаря. Призма из хрусталя и спектролита.

Но где я сам?

Пытаясь найти, понимаю, что за субстанция белела на полу. У неё нет глаз – поэтому я смотрю во все стороны сразу. У неё нет пор – поэтому ощущаю воздух и тепло такими, какие они есть. Я сделал всё возможное. Дошёл до предела человеческих сил. Теперь – ждать. Ждать дни, месяцы, годы. Ждать, пока не умрёт тело. А, может, и дольше. Тысячелетия. Вечность. Кошмарную вечность!

Но тут меня озаряет понимание! Когда тело и психика готовы, то по закону эволюции трансформация произойдёт – неизбежно! Такова Вселенная. Железный закон. Изначально вся моя энергия – в том числе сексуальная – струилась вовнутрь. И половая функция была угнетена. Но за счёт давления во мне произошло очищение. Я преобразился.

Я – схема Адама Кадмона. Безумие поршней и шестерёнок. Шестьдесят два килограмма психопластика! Взываю к небесам. Силам Вселенной. Космическому порядку. Проявитесь!!!

Тишина. Лишь шелестят листья клёнов.

И вдруг раздаётся треск. Что-то гудит, нарастает, начинает сверкать. Из ультрамариновой выси сыплются искры – падая на пол, тухнут. В небе висит машина.

– Deus ex Machine! – хочу крикнуть, забыв, что рта нет.

Из машины высовывается бронзовая рука. Тянется ко мне. Пахнет кожей, сталью и неописуемой древностью. В памяти мелькают Синай, Силом, долины Ханаана. Terra Sancta.

Бронзовые пальцы мнут меня, пронизывая сладкой болью.

Всё сливается в одно. Парк. Подвал. Психопластик. Жертва пыток нацистов. И тот паренёк, распластанный на снегу.

Сияние!!

.

И всё-таки я проиграл.

Дух изменился и потерял контроль над телом, и я – луч света, заточённый в мешке с фаршем. Не пошевелиться.

Под чьими-то подошвами скрипит снег. Поступь ассоциируется с перебиранием лапками насекомым. Хищным, голодным, больным.

Расплата за провал «Осториума». Лежу лицом вниз и знаю: тварь – за спиной. Дыхание с присвистом. Рука твари шарит в кармане брюк и вынимает что-то. Приставляет к затылку...

Мгновение тишины и

Выстрел!

…

Снег перестал.

…

Выстрел! Выстрел!

Один за другим, один за другим. Канонада! Советские войска врываются в город. Фашисты бегут, пули бьют им в спину. Трупы валяются на мостовой, по которой едут танки с красными звёздами.

Вспыхивает свет. Из мрака выходят зрители. Хлопают в ладоши. Ликуют. В мою сторону летят астры, хризантемы, конфеты. На лицах – радость, счастье. Слёзы.

Перед глазами – босые лодыжки: без волос, с голубыми прожилками. Руки парня меня подхватывают, вижу лицо с фото в кабинете Жировского. Ар Зет!

Юноша улыбается и несёт меня сквозь толпу. Смотрю на парней и девчонок из Группы. Амос угрюмо изучает землю. На плечо ему ложится ладонь Жировского. В другой ладони зажата ручка опасной бритвы. Щёлк. Кастраты поют. Пламя полыхает у Анны в зрачках. Богиня огня – даже лёд вокруг тает: из земли поднимаются трава и одуванчики. Мим – копия Марселя Марсо – кружится в танце, Сара, обняв Йозефа, машет мне платочком. Мама жонглирует головой – и голова хохочет!

Ар Зет уносит вверх, в сияние. Ангелы, кружащие над лестницей, поют «Осанна в вышних». Мир растворяется.

Вижу только сияние и слышу только голоса:

– Слава-слава изменённым

– Пойте гимны победившим

– Слава-слава коже, фаршу

– Слава-слава мясорубке

Copyright © Zaalbabuzeb, 31.12.11