Помяни мою собаку

(Иоанна фон Ингельхайм)

Жила в наших ебенях Ирина. Хороша была баба! Ростом невелика, грудь третьего размера, талия сантиметров семьдесят пять, задница обхватом с монумент Родины-матери. Бывает, бабло у них с соседкой ночью закончится, набросят они фиолетовы куртки да помчатся к ресторану лахоф потрошить: «На похороны не хватает, на ребёнка, на жеребёнка». Ирина цепкая была – прилипнет к поддавшему военному, не отодрать! Один ей целую пятихатку дал, лишь бы скорее отстала. Вот как любила она бухать. Так её и звали – Ирина бухая.

И был у неё сожитель. Выпить тоже не дурак, но колоться любил больше. На этой почве они с Ириной и поссорились.

Приходит как-то Ирина в ебеня и говорит:

- Что, петух умалишённый? Соседи во дворе базарят: типа, наряд надо вызывать, вся лестничная площадка уликами нахуй усыпана. Ты, сука, опять туда ночью ходил, свет гасил, шприцы кидал.

Рассердился сожитель, сковороду опрокинул и отвечает:

- Я, сука, не на твои лаве ханку покупал. И не твоё, сука, дело, куда я хожу, пока ты храпишь пьяная. Я водопроводчик, а ты пустое место.

- Ах, сука, - говорит Ирина, - лучше бы ты эти деньги на ремонт потратил. И на побухать бы осталось.

- Ничего ты не понимаешь в настоящем кайфе, - говорит сожитель, - я один раз уколюсь – как будто цистерну водки выпил, и стоит это четыреста рэ – ты за неделю пропиваешь больше, курица ощипанная.

Такого оскорбления баба не выдержала. В кайфе она понимала побольше остальных. Весь ейный техникум связи с первого курса в кайфе понимал.

- Вон, - говорит, - отсюда, ширяться будешь у своей мамы в Багратионовске.

А там и лишение родительских прав пришло.

Ребёнок Ирины остался у ейной сестры. Та тоже употребляла, но по чуть-чуть. Выйдет, бывало, в подъезд частного дома, в одной руке коляска, в другой бутылка. Пиво прихлёбывает, приговаривает: «Вы урло, а я знаю меру».

Получив бумажку из суда, Ирина как будто окаменела, даже сиськи от горя обвисли. Но через неделю снова вышла на улицу бухая. Курила на морозе и говорила себе:

- Нам бы только до тёплого солнышка дожить, а там уж легче пойдёт, там мы сумеем добыть пособие.

Но до весны ещё далеко – стоял хуябрь месяц. Свет за неуплату отключили, водка в неработающем холодильнике нагрелась. Осушила Ирина четвертинку, и приснился ей страшный сон. Словно отперла она дверь, заходит на кухню, а там таджики сидят. На Ирину внимания не обращают. Она им: эй, узкожопые, - а те молча смотрят в окно. Обидно ей стало, прискорбно. Подбирается она к окну, а там – мечеть, козлы и ослы. И в небе зелёный полумесяц покачивается.

Просыпается Ирина бухая, к соседке бежит: одолжи на свет!

А та ей такая: ёбте, у тебя мужик сбежал, на ребёнка больше не платят, чем ты мне отдашь – пиздой своей, что ли, лесбиянка поганая?

Идёт Ирина к соседу: одолжи на свет, пиздой тебе отдам, я не какая-нибудь динамистка или лесбиянка поганая.

А тот такой: ты в зеркало на себя посмотри – какая у тебя может быть пизда, когда у тебя такая рожа?

Идёт Ирина к другой соседке, пенсионерке Настасье Петровне. Злобная она – педагогом до шестидесяти лет работала. А что делать.

Неохотно впустила её старуха.

- Дам я тебе, - говорит. – Хоть ты, Ирина, и бухая, но баба бабе должна помогать, а иначе мужики соберутся и сожрут нас. Скажи мне, а чего ты в церковь не ходишь?

Растерялась Ирина:

- Так я, это, на самом деле, верующая, блять. Мы и католическое рождество отмечали, и нормальное, и на пасху куличи покупали: на вкус они как хрен, зато в них божья сила.

- О как, значит, - говорит старуха. – Ладно, бери мой старый кошелёк. Лишь об одной услуге тебя взамен прошу: помяни мою собаку, что на пустыре зарыта.

Как появятся у тебя деньги, сразу же иди к священнику и скажи ему: собака Настасьи Петровны из шестьдесят шестой квартиры завещала вам пять тысяч долларов. Пускай отпоют, венков положат, все дела.

Ну, совсем бабка помрачилась, думает Ирина, а сама такая: где же я столько валюты, мать твою, найду? Обворую разве что кого. А старуха улыбается и показывает на дверь. Иди, мол, сучечка, и не возвращайся.

Чуть зарозовело, и пошла Ирина в магазин круглосуточный, достаёт из бабкина кошелька сто рублей, а продавщица ей даёт сдачи как с тысячи. Ошиблась, думает Ирина. Хлебнула во дворе из горла, пошла дальше – кредит на новый телефон оформлять. А там ей с тысячи дали сдачу как с десяти. Ничо, говорят, не ошиблись, и странно как-то смотрят. Хуясе, думает Ирина и идёт дальше, в ЖЭУ.

- Тридцать восемь тысяч вы должны, - зудит бухгалтер. – И тот должен из вашего подъезда, и этот, а потом кричите, почему мы вашу крышу не ремонтируем.

- Ну, я сколько есть, - говорит Ирина хмуро, - столько и отдам. Сдача будет у вас, а то у меня одни крупные?

Протягивает ей сорок тысяч – полученные в магазине да плюс те, что в кошельке лежали. А бухгалтерша ей с пяти штук сдачу отсчитывает как с пятидесяти.

Ах ты, бабка, думает Ирина. Вот удружила, сволочь.

Долго ли, коротко ли – набралось у Ирины порядка пяти тысяч долларов. Снова у неё дома мужики, снова ремонт. В холодильнике сёмга, ветчина, сыр с плесенью. Надо бабке спасибо сказать, думает Ирина. Пошла она, значит, на верхний этаж. Старухину дверь открыл незнакомый человек восточной наружности.

- Здравствуйте, девушка, - улыбается. – А бабушки нет, умерла.

Ворочается Ирина в полночь в кровати, про собак во сне разговаривает. Новый Иринин мужик разбудил, спрашивает: чо за хуйня? Ещё раз меня толкнёшь – въебу, нахуй.

Ирина ему всё и рассказала.

- Да ты обалдела, - говорит новый мужик. – Я русский, православный. Чтобы моя гражданская жена перед всеми позорилась, псу отпевание заказывала – ни за что. Это, блядь, надругательство над символом нашей веры.

- Так если батюшке заплатить, не пох, кого он отпевать будет?

- Не, - говорит новый мужик. – Да и посуди сама. Неизвестно, когда у всех этих пидарасов сдача закончится. Или закончится срок годности совецкого бумажника. Может, никогда. Может, завтра. Нас, мелких людей, все обмануть хотят. Ты попу заплатишь эти пять штук баксов, и на руках у тебя будет хуй. Тебе дали расписку с печатью, до каких пор система будет действовать? Ты слушай меня, слушай, я в таких вещах разбираюсь – я электрик.

Призадумалась Ирина бухая. Нет, говорит, никакой гарантии. Ни в небе, ни на земле.

- Вот пизда! – сурово отвечает мужик. – В небе у нас Иисус Христос на кресте повешен. На него все должны надеяться и не поднимать до человека богопротивных собак.

Решила Ирина послушаться. Мужику с образованием виднее. Уснула она, просыпается – ни мужика, ни кошелька. Набирает 020, а ей отвечают – вежливо так:

- Это ресторан узбекской кухни.

Башню у меня сорвало, думает Ирина в отчаяньи. Набирает «скорую», чтобы приехала за ней психбригада. А на том конце провода ей – вежливо так:

- Девушка, перезвоните позже, Фаршид на угол отошёл.

- Да какой, в жопу, Фаршид, - не выдержала Ирина, - это «скорая» или что у вас там?

- Скоро, девушка, - отвечают, - совсем скоро. Минут через полчаса.

Поняла Ирина, что свету пиздец. Оделась, побрела на кладбище пешком – автобусы не ходят ещё. Темно, сцуко, холодно. Сворачивает в переулок, а там таджик. Улыбается:

- Девушка, девушка, сколько времени?

Тут кто-то Ирине на ухо шепчет: не говори ничего, а то он время твоё съест. Ускорила она шаги, миновала квартал, навстречу – таджик с метлой. Кто-то шепчет: не смотри на него, а то выметет он тебя из города.

Почти дошла до кладбища, навстречу ей горстка молодых таджиков, зубы скалят: девушка, можно телефон позвонить? И шепчут ей ветви над головою: нельзя, а то всю жизнь они будут отвечать по телефону вместо тебя.

Еле нашла Ирина старухину могилу. Упала на колени возле памятника, заревела белугой:

- Что мне делать, Настасья Петровна? Простите мою душу грешную, всё равно скоро умру!

И отвечает ей старухин голос, не поймёшь, из земли, с неба ли:

- Миссия моя в этом воплощении была такова: хранительница устной традиции. Мы, даже когда молчим, защищаем нашу традицию от чужой. И собаку мою я велела отпеть неспроста. Для мусульман собака – наимерзейшее животное, символизирующее ихнего сотону, а для нас – лучший друг человека. Каждый раз, когда на пустыре тайно отпевают хранителеву собаку, духи русской земли восстают против захватчиков, и это значит, что на районе ещё год мусульманам будет плохо.

Остолбенела Ирина, даже плакать перестала:

- Настасья Петровна! Я, может, не понимаю чего, но разве это по-христиански?

- Да какая разница, - отвечает голос хранительницы устало. – Всё равно опоздала ты, Ирина. Раньше надо было жопу на улицу выносить.

И смолкло всё на несколько секунд, а потом как ебанёт гром, как посыплется град, и вверху заблистали зелёные молнии. Вскочила Ирина, побежала прочь с кладбища.

А снаружи темно и чужие столпились, как в проклятой своей мечети. Глаза узкие чёрными полумесяцами сверкают:

- Русски биляди, русски биляди! Собака едят! Собака грязный! Грязный русски биляд!

Куртку на бабе разрезали, в живот пырнули, а потом отрезали нахуй башку.

Рассвело. Шёл мимо кладбища похмельный бомж, глядит – труп на снегу. Наклонился, начал в карманах порезанной куртки шарить, тут его полицаи и заграбастали. Ничего он не смог доказать. (Бомжи тоже люди и тоже, случается, ножи при себе имеют.) А возле могилы учительницы по сей день собаки пасутся, воют, как волки, ограду грызут, отгоняют гастарбайтеров. Теперь вы понимаете, дети, почему у нас на районе столько мусульман и откуда у люмпенов берутся деньги?

Copyright © Иоанна фон Ингельхайм, 06.01.12