Жареная кровь

(Иоанна фон Ингельхайм)


опубликовано на neo-lit.com


НЕ ШУМ

 

Дано: А – программист, Б – не программист.

 

Б. – Я разучился писать от руки, а машина мне мешает.

А. – Как мешает? Ты проверялся на вирусы?

Б. – Там нет вирусов. Просто она – машина.

А.[подумав] – Попробуй представить, что у тебя в компьютере шпионское программное оборудование, и кто-то в любую минуту может прочесть твой текст. Эта мысль заставит тебя писать от руки заново.

Б. – Одна фобия не лечится другой.

А. – Клин клином вышибают.

Б. – Это не клин. Это машина.

А. [молчит]

Б. – И да, если бы ты это кому-то другому посоветовал, он бы тебя потом к своему компьютеру больше не подпустил.

А. [молчит]

Б. [спокойно] – Всё равно все всё читают. Точнее, никто ничего не читает, потому что не умеют читать. И слушать не умеют: каждый второй без ущерба для нервов слушает попсу и блатняк – говорит, что это просто шум. А это не шум.

А. – Ты разучился что-то делать, и с тех пор тебе кажется, будто и другие разучились – слушать, там, или читать.

Б. – Они никогда не умели, а я умел.

А. – Ты в этом уверен?

Б. [молчит]

 

 

БЕЗ МОЛОТКА

 

Если исполнительницы r’n’b никогда не вызывали у вас желания размозжить им головы молотком, вы не человек. Или ангел, или то, что любительницы арэнбишечки именуют: «бесчувственная скотина».

Надсадный вой и вихляющаяся жопа. Один националист сказал, что таким образом цветные мстят белым за Вагнера и плантации.

Один космополит возразил, что по заказу белых мужчин проплачен весь этот омерзительный бордель. И если цветных женщин оставить в покое, они создадут тысяча первую копию Ани Ди Франко.

Второй космополит сказал, что если Ани Ди Франко, то уж лучше бордель, и националист почувствовал себя не в своём подъезде и ушёл читать сайт стихи.ру.

 

 

ТО, ЧТО ТЕБЯ УБИЛО, МЕНЯ ДАЖЕ НЕ СОСТАРИЛО

 

Фраза, которой ждут не мёртвые, но люди, любящие, когда их унижают. Они боятся чувствовать себя мёртвыми. Никто не оскорбит пустую оболочку, никакие зороастрийские похороны. Сила – это пустота. Некоторые из человеческих животных не выносят её. Внезапно ощутив себя сильным, существо тотчас же пытается вернуться обратно – оно нарывается. Бесконечно нарывается. Бесконечно возвращается к жизни.

 

Вот как всё обстоит снаружи.

Дымный бар. Z говорит: у Y обнаружили злокачественную опухоль, вытрясли кучу денег, а это оказалось обычное уплотнение. Я говорю: как знакомо – только я не платил.

В том году в том городе был жёлтый воздух. Автомобиль сбил девушку через две проезжие полосы от меня. Я зачем-то верил в бога, и мне показалось, что он поступил с ней справедливее, чем со мной. Этого бога я уже не помню: всё-таки прошло одиннадцать лет.

А где нашли, спрашивает Z, и я откидываю волосы и показываю на шею: примерно здесь. Нет, отвечает она, не здесь, а ниже – почти незаметный белый шрам. [От бога же не осталось и шрама.] Я не по-настоящему люблю смерть – то и дело забываю, где хранится добрая половина её подарков. Казалось, что люблю, а, выходит, просто недостаточно боюсь.

Дорогая Z, что бы я ни сказал тебе сегодня, ясно одно: тот, у кого столько пустоты внутри, никогда не отрастит настоящую опухоль. Я не знаю, как подарить тебе немного пустоты, чтобы ты стала спокойнее, а если бы и знал, остатки вежливости помешали бы мне её [незаметно] прирастить – ведь это чужое пространство, а если бы и стал невежлив, всё равно эта субстанция плохо прижилась бы: это как собственные волосы блёкнут и отмирают под наращенными.

У меня нет денег на кожаное пальто, как у тебя, вымотанно произносит она. Растрёпанные пряди падают ей на лицо, водка проливается.

Дорогая Z. Я бы подарил тебе своё второе пальто, но оно тебе велико – и мне, впрочем, стало тоже. Пусть висит где-нибудь или лежит; как похолодает, я его пристрою. Хотя в прошлый раз не удалось.

 

 

ЧУЖИЕ СЛОВА, 1999 ГОД

 

«Давай ты не будешь мне рассказывать, что я тварь. Так начинался мой разговор с Щ., проводником божьей воли, который лет через пятнадцать сторчался и начал писать в интернете непотребщину, а ещё через год его кто-то прирезал, но мне это было уже неинтересно.

Нет, возразил Щ., мама сказала, что каждый человек – божья тварь. Если не просто тварь, а божья, да ещё «мама сказала», значит, я должен был ему верить, но я чувствовал, что здесь кроется наёбка. Была весна восемьдесят пятого, мы учились во втором классе.

Ещё в тот день я отчётливо понял, что не люблю детей. Сверстники выглядели идиотами, а самые умные из них пытались говорить вещи, в которых крылась наёбка. Дома, в дальней неприбранной комнате, лежал Новый Завет моего двоюродного деда. Отец объяснил мне, что дед, как и все родственники моей матери, – враг народа, и больше ничего о нём не рассказал – типа, рано об этом знать. Завет был тёмно-красный и потрёпанный, как и другие старые книги вроде песенника про Сталина, а про бумагу, на которой он был напечатан, я читал в других книгах, что она называется папиросной. Я ничего тогда не понимал в бумаге и словах, на ней напечатанных.

В этом мрачном сборнике были странные истории о нерусских людях, которых автор предлагал уважать и брать с них пример, и я подумал: вот почему дядя моей матери был врагом народа, ведь наш народ – русский и советский. Странное существо по имени «бог» говорило мне, что я тварь, так как не могу сосчитать все песчинки на морском берегу. Но я никогда не видел моря и не понимал, зачем мне это надо.

Через пятнадцать лет я случайно встретил Щ. на Василеостровской. Он работал в книжном магазине, курил траву и объяснял, что капитализм выцедит из человека кровь, пожарит и съест. В сущности, он всю жизнь говорил одно и то же.

 

Израиль, рассыпанный по земле манной крупой, иные говорят – мусором. Сам Израиль двусмыслен, как проповедь циника, притворяющегося, что верит. Спрятавший за шагаловскими полотнами и стихами нобелиатов всё величие собственного позора. Израэлиты – враги каждого народа. Это они усеяли мир накрест сколоченными перекладинами. Даже когда я закрываю глаза, бессмыслица их глаголов жжёт мне веки. Они свели с ума многих и многих, боящихся, что скоро придёт мессия и начнутся массовые казни, и никто не узнает, сколько будет длиться этот висельный шаббат.

Их весна мешает птичье молоко с грязью. Каждый должен прочитать их книги и почувствовать, как ноет запястье, будто сломано римским солдатом; каждый, когда пьёт водку, должен вспоминать, как сын плотника пил уксус, а если хочет найти себе оправдание – как тот же персонаж пил с проститутками и налоговой полицией. И ничего, что на самом деле это был не уксус, а обезболивающее, - забудьте о трогательном гуманизме римлян, милости к побеждённым.

Я помню себя ребёнком, которому снится, что бог выцедит из него кровь, пожарит и съест. Он сочинил себе сына, чтобы мы зачарованно смотрели, как тот идёт по воде, и мы все умрём, а он так и будет идти по воде и смеяться над нами. Мы все сгорим, пока он идёт по воде, под зубовный скрежет святых, радостно мучающихся в ближайшем аду. Ад – он всегда ближайший.

Я говорю очередному самодовольному просветителю: господь – это утлая лодка, не ври мне, что он судоходная верфь. Его ученики всю жизнь плетут корзины, в которых потом носят еду для тех, кто не верит в бога, или делает вид, что верит, носят мимо учеников, и им нечего на это сказать.

Лучше бы они сожгли меня, но они просто обнесли мой город частоколом, чтобы я туда не попал. Чужие, чья книга жесточе нашей, только нашу книгу уже не найти и не доказать ничего.

Ничего.

Я помню себя ребёнком, которому снится, что бог выцедит из него кровь, пожарит и съест».

 

Р. никогда бы это не записал: он экономил деньги на аренду мастерской. Визуальное искусство казалось ему более извинительным занятием, нежели какие-то книжки. Когда я видел его в последний раз, он работал на заводе и на выходных читал «Историю моих бедствий», чтобы не отупеть. Уже не помню, был ли он настолько умён, чтобы я мог разделить его опасения и попытаться помочь, а в итоге он начал рисовать на стенах съёмной квартиры переплетённые ивовые прутья, и хозяин его прогнал.

 

 

КУСОК ГОРОДА

 

Не боюсь неприятностей: они странно выворачиваются наизнанку, словно был целлофановый пакет, а стала кожаная сумка. Однажды дураки задержали меня, и я вынужден был срочно ловить такси. Водитель поехал хитровыдуманным маршрутом, который я видел впервые. Понял, что опаздываю, как дурак. Тут мне открылся незнакомый красивый кусок города, тёмно-красные черепичные крыши и полуразрушенные стены, увитые плющом, – почти как на той улице, где живёт N.

- Здесь жила старуха, спятившая из-за кошек, - сказал водитель и выкинул окурок в окно. Пару минут назад я собирался попросить его убавить адское радио, но передумал. – Она отравила чужую кошку, а потом раскаялась и начала бездомных подкармливать. Но ей всё равно приснилось, что она уже мёртвая, а кошки превращаются в птиц и клюют её труп. Она после этого ещё долго прожила, года четыре. Кошек становилось с каждым месяцем всё меньше, будто их притравливали жэковские ловцы, и скоро у мусорки остались одни вороны.

- А зачем вы мне это рассказываете? – спросил я удивлённо.

- Так я вас помню, - сказал водитель. Наверно, у него был тяжёлый день.

 

 

АППАРАТ ФИШЕРА

 

Приснился австрийский учёный Фишер с манией преследования. Недоброжелатели якобы хотели незаметно довести его до суицида, чтобы потом не сесть за убийство в тюрьму. В припадке шизофрении он изобрёл аппарат, выявляющий потенциального врага по колебаниям энергетической оболочки, длящимся те несколько секунд, пока задержанный смотрит на портрет жертвы. Получив патент на изобретение, учёный напился и выпал из окна сотого этажа, что было немедленно истолковано как самоубийство. Аппарат указал на местного пьяницу, когда-то выигравшего у Фишера в шашки пятьдесят девять евро, и тот схлопотал пять лет общего режима. С тех пор к любому из нас могли вломиться полицаи и заявить, что он виноват в смерти человека, виденного один раз в жизни, да и то издали. Я ещё написал повесть об этом, но стёр.

До сих пор не понятно, кому была выгода от статьи «Косвенное доведение до самоубийства» и почему я тогда решил, что недоброжелатели учёного были вымышленными.


Copyright © Иоанна фон Ингельхайм, 09.03.12