Отрочество: другая награда

(Иоанна фон Ингельхайм)

[Вступление от первого лица, 2000 год]

С тех пор, как мне дали это тело, я не помню. Над первой памятью – вторая, а между ними будто слой звукоизоляционной ваты.

Он толщиной в полтора года, потом я просыпаюсь: на меня сверху льют воду – бабы. Я уже знаю слова. Они мне для того, чтобы стать бабой. Награда бабам – бытовые страхи. Другая награда .

В их телах легко спотыкаться. Хотят вырастить мне такое же. От их слов я поскользнусь в четыре года в темноте, возле ублюдочной калитки (называется: родной дом).

Лёд, лёд.

Опухоль тебя сожрёт.

Так женщины говорят друг другу. Меня здесь может не быть.

[Язвенная сетка; со стороны]

Девочки делятся погаными тайнами. Много лет прошло.

К. скучно, она собирается выйти покурить за школу.

Вчера украла у бабкиного соседа пачку сигарет. Но под окном прошёл её отец, отличник просвещенья, теперь не покуришь. Просвещает он так: «Секс – это вещи, о которых не говорят».

Завтра он уезжает на курсы повышения квалификации, кажется, в санаторий.

Да хоть на скотобазу.

Девочка М.: - Мы с ним выеблись на даче.

Девочка Н.: - А кто потом пятно отстирывал?

Девочка М.: - Никто.

Девочка Н.: - И чё, ты ушла, а пятно осталось?

К. размышляет, не отпинать ли кого из малолеток, но эти вши не вламываются в класс, не дают повода. Под партой книга гуманиста Диккенса. Скоро звонок, алгебра. К. повезло: месяц назад она обнаружила в школьном туалете прошлогоднюю тетрадь Марины Р. и списывает из неё домашку.

- Задолбала носом шмыгать, галазолин купи, - говорит К. девочке Н., зная, что у той на капли нет денег.

- Сама раньше шмыгала, - вякает давно не битая Н.

- Мне давно всё вырезали, а ты с воспалёнными гландами так и будешь ходить, нищета.

- А тебя отец в этом году на танцы не пускает.

- Тебя пускают, но кому ты там нужна.

- Да чем ты лучше меня?

- У тебя лапищи тридцать восьмого размера при росте метр пятьдесят, лягушка ссаная.

Две другие девочки продолжают обсуждать, как страшно ебаться.

Американские трансценденталисты не общались с пейзанками средней полосы. А лягушек они ели, когда приезжали в Париж. Они издавали альманахи и спасали негров.

Пятнадцатилетних русских гопниц спасать не хочется, а ведь они в том же положении, что афроамериканцы девятнадцатого века. Перестанешь делать подъём переворотом, отжиматься и покупать новую одежду – гопницы сами тебя спасут.

Спасут, как мужчины весталок, про которых блаженный Августин говорил, что они впали в гордыню, и только изнасилование вернуло им истину и свет. Почему блаженный Августин такая сука?

- Никуда ты не поедешь, - подумав, пищит Н.

- Ещё два года, и меня здесь не будет, - обещает К.

- Тебя дома оставят учиться заочно. Все знают, какой у тебя отец.

- Это ты дома останешься – у твоего нет денег на паром.

- У нас дома всё есть. Мы вчера макароны ели!

Со звонком в класс входит мать К., секретарь профкома, в одной руке у неё пакет с яблоками, в другой – коричневая сумка, похожая на кожаный гроб.

- Поделись с ребятами, - шипит она.

К. ищет в своей сумке нож. Мать чует запах табака. Он словно просачивается сквозь молнию, а уж если открыть…

- Это что? – злобно шепчет мать. – А это? – Она хватает сумку дочери и вытаскивает из бокового кармана обрезанную двенадцатилистовую тетрадь с надписью «Рапортичка 9 класс». Внутри, как обычно, порнографические комиксы с участием учителей.

- Хуйня, - честно говорит К., глядя в её карие глаза своими карими глазами. Больше ничего в ней похожего на мать.

- Я тебе поругаюсь щас, - улыбается мать.

За ними наблюдают девочки, которым страшно ебаться.

Но матери всё равно, она брюзжит для вида. Лицо её разгладилось и выражает тихую радость: отец уезжает. К. думает: вот бы они развелись. У всех родители разводятся, а я чем хуже? Вот бы вообще воспитываться в коммуне. Круто, когда у ребёнка нет родителей, но при этом он не в детдоме, а в нормальном месте. В хорошей коммуне девочек не учат быть девочками, а мальчиков – мудаками. К. пытается представить, что у неё нет родителей.

Что она не человек.

Тут жить нечего.

Язва здесь жизнь, её края обработаны йодом, и на целое поле вокруг, как полагается, - сетка, лечить синяки. Только там, за краями, нет синяков.

Язвенная сетка, мерило осторожности. Нарисуем травму где не нужно. Запретим говорить, что она фальшива.

Девочки с тайной. Без тайны – на самом деле. Года три назад в том углу, где страшно ебаться, разговаривали мальчики: «Знаете, как отличить целку от нецелки?» - «По опыту». - «Нет, лох ты. Там такая эта… ну, эта». – Дальше вспомнить невозможно.

Удивительно, каким ты можешь быть наивным существом в одиннадцать лет. То есть, ты уже знаешь, что авторы статей о первых месячных тебя обманули – не больно, температура не повышается, похуй на всё – вот пустота, которую приписывают женщинам, но ты не похожа на женщин. Училка в учительской жалуется, что у неё всё болело, пока не вышла замуж. Должно произойти что-то сильное, в книжках именуемое «катарсис». Тем, кто ничего не чувствует, превращение в женщину не удалось.

Безразлично, какие дни на календаре, а значит, можно не хотеть рождаться мальчиком.

Читать о том, как ты устроен/-а, негде, кроме журналов «Здоровье» и «Физкультура и спорт». О существовании детских гинекологов местные не догадываются. Да и гинеколог бы наврал. Все они хотят, чтоб тебе было больно.

В журнале за позапрошлый год К. натыкается на статью о необходимости девственной плевы. А могла бы не найти. Кто бы тогда рассказал? Родственник наорали бы. Они сами о себе ничего не знают.

Оказывается, у других людей на разной глубине расположена тонкая дрянь, в которой бывают дыры. К. не может представить перепонку в своём теле. Всё равно что перепончатокрылую тварь. В женщинах какой гадости только нет. К. читает о разновидностях данной вещи, как ботаник – про тычинки и пестики, как патологоанатом – про искажения человеческих тел. Да и мужчины носят на себе лишнее. Но без этого, кажется, не обойтись.

Тут её начинает бесить отец. Если бы у него хватило ума сбежать в большой город, как обязательно сбежит К.! Она родилась бы как современный человек. Там, где много народа, легко заняться сексом и в двенадцать, наврав, что тебе четырнадцать. Воспоминания о папаше пока ещё притаскивают с собой мелкий страх, как навозный жук – соломинку. А вдруг, думает К., у неё всё же есть эта плёнка, просто она совсем глубоко? Надо бы найти взрослого человека, чтобы окончательно проверить.

Плёнки мерзкие, как на молоке и холодце. А у баб они, наверно, ещё и красновато-мясного цвета. Девочке начинает казаться, будто привычные женщины под завязку набиты холодцом. После ебли холодец из пизды медленно расползается по всему телу. Баба опухает, это природа её.

Дрянь защищает, пишет журнал, от микроорганизмов и формировалась во времена, когда женщины спали на земле. К. перестаёт понимать что-либо. Как она жила столько лет в доме без горячей воды и не подцепила заразу, если ничто не защищает? Есть такое слово в учебнике – «рудимент».

Девственницами, пишут книги, были пророчицы. Эта штука разрушала их мозг. Нет, охраняла от разрушения. Какая разница. Почему тогда она не в голове? Или пророчицы просто не рожали, следовательно, не глохли от детей и слышали голоса с той стороны годами? К. решает посвятить себя искусству и никогда не рожать. Дети внутри ещё паскуднее плёнки.

Уродство, говорят авторы, не плёнка, а её отсутствие. Аплазия. Мутация. Четыре процента. Почему всего четыре, думает К., ведь меня никто не осматривал, да и много кого ещё. Один бред писал мужик, второй бред писала тётка, будто выросшая из недоразвитой отличницы, у которой месячные появились в четырнадцать, а грудь – в восемнадцать. Своё отставание, хронические болезни и рудименты ботаники объявили нормой и клеймят нормальных людей, у которых ничего нет.

Я не буду больше отличницей, не хочу стараться – пусть запоминается что запомнится, остальное нужно вычищать из головы, а то вырасту приглаженной барышней с плаката, гнидой из журнала, ну почему нельзя никого убить?

Она откладывает «Здоровье», где сообщают, что её здоровье – это болезнь. Разворачивает коврик, чтобы не испачкать руки, и отжимается тридцать раз, чтобы прошла злость.

Подобных К. авраамисты убивали после брачной ночи? История набила рот рваными целками и молчит.

К. всё равно бы убили не за это, так за родинку на левой груди.

Если мужчины такие эгоисты, откуда у них сосредоточенность на чужом? Почему они не водят хоровод вокруг неканонической формы уздечки? Они неполноценные? Почему тогда сильная женщина должна хотеть превратиться в мужчину? Понятно, что у мужчин всегда были лучшие права, но если для получения таковых надо свихнуться на чужой пизде, в этом есть что-то не то. Какой смысл выбирать между правами и здравым рассудком?

К. молчит, как история: об этом нельзя написать в дневнике, его в любой момент может увидеть мать, а для шифра у К. хватает ума, но не трудолюбия.

И она мечтает убивать мусульман.

Если бы ей это позволили, мусульмане перед смертью поняли бы, что у К. есть душа. По-хорошему они не понимают, а прозреть никогда не

Сучьи батареи не работают. Из окна видно бревно и лужу солярки. Слышно, как в соседнем кабинете русичка диктует тему «Красота родной природы».

К. велели делиться яблоками. Отсекая треть для дурака, она прикидывает: будь нож поострее, можно было бы отрезать угощаемым головы. Всё равно из этих детей получатся те, кто пилит деревья и оставляет гнить.

Но для чего-то ещё и эта поросль годится.

К. выходит покурить. Достаёт алую помаду и красит губы, чтоб её не пустили обратно на урок. В шаге от туалета – наставница с иссиня-чёрной головой. Светлана, историчка. Говорят, любовница отца. Папаша ездит к ней в гости. Он был её классным руководителем. Теперь она замужем за цыганом-алкоголиком. Вежливая полумачеха, вечно ей есть до тебя дело.

У неё даже цедить сквозь зубы получается ласково: «Марш умываться».

- Нет, - говорит К.

Отец свалил, и вот его заместитель. Нашёл ты меня, враг мой, как сказал бы Джойс.

- Ты понимаешь, что вырастешь проституткой?

- Нет.

- Тебя совсем избаловали.

- Это отец вам сказал? – уточняет К. Историчка вцепилась в неё, как педофил, не отойти.

- Тебя балуют четыре взрослых человека! – с нажимом произносит Светлана, которая могла бы отвести девочку в учительскую, но ей поебать, где нести хуйню.

- Ещё скажите, что меня балуете вы.

- Мы тебя на смотр не возьмём, раз ты так себя ведёшь. Да и так не взяли бы. Из-за тебя полхора не слышно: у всех нормальные тоненькие голоски, а ты…

- Может, мне вообще сдохнуть? – интересуется К. Светлана почему-то не ожидала такого вопроса. Её полное лицо, напоминающее Мону Лизу, перекашивает. Картина Возрождения под прозрачной плевой морской волны.

К. вырывается и сбегает по лестнице, наступив на брошенную кем-то заколку в виде цветка.

Дети простых жизнелюбивы. Не задумываются о смерти, пока спиртное не заберёт их. К. не помнит, полагается ли ей любить жизнь. Пустота, притворяющаяся телом, взрослый, притворяющийся ребёнком, не такой голос – значит, его совсем уже нет. Моя свобода заканчивается там, где начинаюсь я.

… и сталкивается с придурком из восьмого класса.

- Какая ты сегодня красивая, К., - говорит он. – Хочешь, я тебе петуха покажу?

- Покажи Светлане Алексеевне, она опять докопалась – «волосы подбери».

- Вот блядь старая.

- Она не блядь, она никому не нужна.

Они ржут.

К. ни в кого не влюбляется с двенадцати лет. От местных её тошнит. Но если обжиматься с симпатичными парнями, от них тошнит меньше.

Наступают седьмые уроки. Спортзал в такое время открыт, хотя физра ни у кого не идёт, раздевалка нараспашку. Дети верят в лучшее: никто не помешает её запереть. В том же корпусе – столовая, но там уже некому слушать, кроме котлов. Дальше – деревянный

туалет, куда можно бросать презервативы.

Дело в том, что дочери начальника ебаться нежелательно из-за ебанутого отца, но если она будет ебаться, неотцы не будут её чморить как девку из семьи безработных. Она не такая. Она уедет. Носит под черепной коробкой временное разрешение.

И вот она говорит

(бля, всё равно не слышно)

И он говорит: - Какой лох у тебя был до меня? – Почему лох? – Он молчит. Ей надо испытывать вину, а она глумится. Надо не закрыть глаза думать о родине, а представить, каково обычным девушкам – будто впихивают крестовую отвёртку, наверно. Всё, что ты видела: как они валяются в окровавленных юбках возле железнодорожных путей. «Мам, красные цветы на платьях баб – это чтобы пятна не видно?»

«Заткнись».

Крестовая отвёртка. Величайшая тень.

Каждая неправильная женщина должна ощущать солидарность с настоящими, у которых всё создано для травмы. Но их очень хочется послать нахуй. Им там больно, вот откуда половина мата.

Может, ещё пойти в нижние для развития стигмы, как дворяне шли в народ?

К. ещё не читала радикальных феминисток – откуда им тут взяться, – и ей наплевать. В башке у неё нет места для сексуального народовольчества, а есть для торжества.

Мне не больно, и я сделаю всё, чтобы мне и дальше не было больно.

Она отпихивает его, одёргивает юбку и ждёт, когда выровняется дыхание. Здесь нет душевой, придётся на улице полить руки минералкой.

(В аду нет горячей воды, только проповеди.

И если бы проповеднический жар направить на воду, она бы согрелась без всякого бойлера, - из несуществующего школьного сочинения.)

Удобная ебля в неудобном месте – лишь для этого годится юбка. Раньше, когда мужчины чаще становились учителями, юбка помогала им употреблять учениц.

Безупречная воздушная женщина, ненавидящая К., всю юность проходит с пятнами на юбке – она боится тампонов, ей надо сберечь плёнку на холодце; ей сделали лоботомию крестовой отвёрткой, и она будет молчать, если выживет, и молчать, если не выживет: за юных мёртвых есть кому говорить, но женщина нормы пишет мелом на школьной доске: МОЛЧИТЕ ПРО МЕНЯ, А ТО МНЕ СТЫДНО. И смотрит на мел, будто хочет его сожрать, как беременная с дефицитом кальция.

Не будет вам никакого детского порно, только слова о торжестве.

[из письма; от условно нейтрального рода, 2013 год]

«Моя свобода заканчивается.

Ввязываюсь в фуллтайм. Обратная дорога есть, но я не хочу. Она ведёт к водке, а я пил водку в семнадцать лет и бросил, у меня трипы на трезвую голову оттого, что я сначала много думаю, а потом не думаю совсем.

В этом году я вернулся к практике, заброшенной в двадцать восемь по идиотизму. Исчезло много лишнего. Понял, почему не стал естественником. Я лет с двадцати пяти пытался вычислить, когда позволил себя нажечь. А это отец в восемьдесят седьмом сказал: ты будешь врачом, чтобы нас лечить, девочка должна жить не для себя, - и я не захотел жить для них: я тогда только-только по-человечески начал разговаривать после пневмонии, отец месяц орал на меня, а я не мог громко ответить из-за хрипов в лёгких. И у меня уже в сознательном возрасте сработала установка: я стал гуманитарием, хотя я не типичный гуманитарий, не люблю проклятый современный русский, ещё больше – лексикологию и старослав.

Потом я открыл последнюю причину графофобии, которая стала съедать мои силы в двадцать пять, после операции на глаза. Мне запретили читать больше получаса в день. Напишешь больше страницы с открытыми глазами – ослепнешь. У меня и так были противопоказания. Столько ресурсов истратил на изображение спокойствия, что не сумел подлатать остальные дыры.

И когда я увидел эту причину, мгновенно перестал бояться письма, но именно сейчас я ещё больше хочу его бросить. Может, дело не только в необходимости зарабатывать. Может, тексты последних лет и держались на принципе с борьбы с собой, а теперь у меня меньше себя и больше пустоты и радости.

Литература – последнее дело, когда наступают последние времена.

И последний раз для последнего дела я рассказываю, почему ощущаю себя существом среднего рода. Секс не связан для меня с нечистотами и болью. Меня не наказали природой. А женщина – это наказанная.

Однажды я поспорил с девчонкой, что уложу пятьдесят мужиков в год. Один мужик – одна ходка. Кого от этого ломало – его проблемы. Мне было легко обращаться с мужчинами так, как они обращаются с женщинами. Не только мстил, но и просто считал. Это забавно. Довёл цифру то ли до сорока девяти, то ли до пятидесяти одного и уехал в другой город.

Я помню ненависть мясной самки к андрогину, она заполняет женщин, как холодец – миски.

Если бы аплазия передавалась по наследству, я бы пожалел, что маточный репликатор ещё не изобретён: для меня важно увеличить число счастливых женщин.

N и NN открыли, что основная часть клитора находится внутри, а снаружи только верхушка. Пусть хотя бы это утешает баб. Это, во всяком случае, касается всех.

Канцелярский магазин закрыли, и я купил в ноль часов набор авторучек в супермаркете, из них пишет только красная, и я ощущаю себя педагогом; спокойной ночи».

Copyright © Иоанна фон Ингельхайм, 05.06.13