Рассказ деда Семёна

(Ачилезо)

Солдатом надо быть во имя отчизны или из любви к делу, за которое идешь в бой. Без цели служить сегодня здесь, а завтра там — значит быть подручным мясника, не более. (Лессинг Готхольд Эфраим)

Порт.

Я приехал на Передню по предложению ректора института, я как раз писал докторскую, нужен был материал. Там программа была перезаселения стратегически важных районов. Много помпы, пафоса и никакого порядка. Кто-то на этой программе сделал карьеру и благополучно умыл руки, а нам простым гражданам как всегда пришлось расхлёбывать дерьмо. Я, конечно, мог отказаться и не поехать, но мои финансы и личные проблемы, а я тогда жил с профессорской дочкой, которая, не понимая, что я не профессор, а лишь кандидат, и тратила наш семейный бюджет направо и налево, плюс настоятельная просьба ректората. В общем: я поехал. Соответственно профессорская дочурка тут же меня бросила, и одна проблема могла считаться решённой. Контракт на три года и гигантские подъёмные подняли бурную волну энтузиазма во мне. Согласно генплану всех желающих переселиться сначала спецпоездом везли до Ойленкуля. И вот на вокзале собралась пестрая толпа полунищих раздолбаев, многие с семьями, с детьми и жёнами, горестно вздыхающими и матерившими своих непутёвых мужей. Поезд шёл без остановок трое суток, вагоны наполнились запахом перегара и несвежего белья. В Ойленкуле нас перегрузили на старые ржавые баркасы, а впереди было двухнедельное плавание в заиндевелом Охотском море. Май выдался холодным и неспокойным. Судоходный сезон здесь длится не больше пяти месяцев, за этот период должны были доставить на остров большую часть грузов необходимых для зимовки, а в октябре здесь встанет рыхлый ноздреватый лёд, к середине зимы окаменеющий до стальной твердости и тогда пройти можно будет лишь с ледоколом. Для нашей лохани и льдина метр на метр была смертоносной, вслед за нами шли с десяток таких же лоханок, переполненных людьми, и оставалось надеяться на милость морских богов. Кстати по морским обычаям пальцем в небо тыкать нельзя, это неслыханное святотатство и карается выкидыванием наглеца за борт. А пока мы мирно шли средним ходом, утюжа водную гладь.

Капитан материл матросов, матросы материли капитана, но вполголоса. Качался баркас, или барка, баржа ли, я так и не понял, как это называть. Кто-то крикнул: «Земля!» Сколько флибустьерского звучало в этом крике, колумбовского. Море закончилось, закончились обледенелые леера и скользкие палубы, и остров огромный и красивый как мертвый кит открылся нам, измученным тухлой водой и морской болезнью. Капитан, вечно с трубкой, раздавая тумаки и ругаясь, сквозь строй любопытных пробрался в рубку, принял штурвал на себя и направил баркас по крутой дуге в бухту. Остров казался необитаемым лишь на первый взгляд, на правом берегу бухты виднелись черные небольшие домишки. В них жили юкагиры, местная народность, которую никакие социальные, экономические и прочие потрясения не смогли согнать с земли предков. А на левом берегу, на длинном похожем на вопросительный знак мысу — дружно гнили несколько стандартных пятиэтажек и порт. Его даже не успели достроить и бросили, вместе с техникой и балки монтажников оцепенело смотрели щербатыми ртами окошек на медленно вползающие на акваторию корабли.

Сначала с десяток матросов на шлюпках с лотами разведали фарватер, штурманские карты и промеры были десятилетней давности, морское дно могло сильно заилить, да и строительный хлам или затонувший буксир могли сильно повредить корпус. Но всё было в норме, и те же самые матросы споро швартовали подходящие корабли. Скинули трапы, народ ломанулся было на берег, но делать там было нечего. Всех созвали на подходящую площадку, построили в колонны, началось формирование бригад. Их правда расписывали ещё на большой земле, но в плавании как часто бывает, кто-то заболел, кто-то передумал, поругался со своим будущим начальником, ну люди они, вот и получается. По моему профилю работы не предвиделось в ближайшем обозримом будущем. Высшее образование котировалось по тем временам очень хорошо, и меня зачислили в младший инженерный состав. Требовалось в первую очередь запустить электростанцию и портальные краны, хотя бы один, чтоб начать разгрузку. С электростанцией проблем не возникло, дизеля, хоть и старые, оказались в отличном состоянии, генераторы стояли английские «Гамильтон». Я слегка поковырялся в щитах управления и всё прекрасно пошло. Труднее было с линиями, еврашки, это крыса такая, здоровая тундровая, погрызли изоляцию, до сих пор не понимаю чем им так по вкусу винил, мы тянули кабели, от станции к распределительным щитам, что называется по временой схемы, то есть как попало, в страшной спешке. На холоде кабели дубели, не гнулись, что бы размотать бухты требовалось по сорок человек. Запустили два крана из семи. Правда, один полностью пошёл на запчасти. Его порезали на металл, который пошёл на фундамент под склад. Неделя прошла единым стремительным мазком. Временно жили на баркасах, в своих каютах, но быт потихоньку налаживался, нашлись и поварихи, и прачки, грузчики — грузили, сварщики — варили. Уже не сильно уродуясь, мы восстанавливали портовое оборудование. Гарик, энергетик, худой как раковый пациент, носился по порту бешеным вихрем и там где он появлялся, закипала деятельность. Меня повысили, и теперь я командовал десятком электромонтажников. Хорошего на самом деле мало, хоть и приятно и зарплату повысили. Быть даже крохотным начальником в наших условиях означало лишь работать в десять раз больше остальных. К середине июля порт заработал, хотя работы была ещё тьма тьмущая, большую часть поселенцев разместили в отремонтированных пятиэтажках. На общем собрании инженерного состава приняли решение начинать второй этап.

У самого порта находился крохотный городок, с говорящим названием Заводской, в сорока восьми километрах от него посёлок Металлист, прилепившийся к заводу, как аппендикс. Как рассказывал Гарик, в городке жили рабочие с семьями, портовый персонал, там был детский сад и школа. Поликлиника и больница на пятьдесят коек. А в посёлке, в общагах жили холостяки, аварийный персонал, вахтовики. Нашей основной целью и был завод. Передненский завод редкоземельных элементов и специальных сплавов, когда-то крупнейший в этой области, он был сдан в эксплуатацию восемнадцать лет назад, но так и не вышел на проектную мощность. Люди разбегались, специалистов не хватало. Он проработал два года и даже не закрылся, нет, он просто опустел. Некому было нажимать на кнопки и дёргать рубильники. Следом загнулся и порт. Последними отсюда увезли несколько полных чудаков, со слуховыми и зрительными галлюцинациями.

Итак, в ударные сроки нам удалось сделать невозможное, невообразимое. Но предстояла задача ещё более существенная и важная. Требовалась разведка боем. В разведку отправился Гарик, добраться до посёлка можно было двумя способами: или по разбитой, размытой в жижу тайфунами, дороге, когда-то даже асфальтированной, или по железной дороге. По ряду причин, выбрали смешанный способ. То есть одна группа движется на вездеходах по двухполоске, а вторая, страховочная, движется параллельно по ЖД, на недавно починенной дрезине. За неделю они должны были сделать замеры радиации, оценить ущерб нанесённый временем, и, самое главное, выяснить в каком состоянии подъездные пути. На вездеходе выехал, конечно, вездесущий Гари Иваныч, он сколотил небольшую ударную группу из двадцати трёх человек, как я не рвался ними — он не пустил, сказал, что я здесь пригожусь. Сборы отняли половину дня и утром следующего они укатили. На меня сразу навалили все дела по энергетике, которые возможны. Я не успевал катастрофически. Только разобрались со сварочными постами, а их таскали из конца в конец весь день, требовали включения или отключения линий, следом сдох токосъёмник на кране, выслали бы бригаду, да все заняты, пришлось самому идти. Я начал к Гарри Иванычу относится как к некоему сверхсуществу, то с чем он, казалось, с легкостью справлялся, для меня было неподъёмно, я спал три часа в сутки. И каждый следующий день требовал всё больше усилий, всё больше неоконченной работы оставалось на утро. Люди, вымотанные до предела, тихонько свирепели. Шеф сантехников Антоша, всеми нелюбимый и скользкий тип, получил поленом в плечо, а ещё ему нагадили в кирзачи, неосторожно оставленные в коридоре общаги. У меня с ним отношения тоже как-то сразу не заладились, но такое к нему отношение начало беспокоить. Потеря авторитета среди работяг это вообще штука неприятная во всех отношениях. Водоснабжение итак было паршивым, а если слесаря на работу забьют большой и толстый, то страшно подумать, а ведь впереди ещё и зимовка. Меня пока только материли вполголоса, но слушались. Приходилось орать, требовать, угрожать, иногда умолять тихонько, всё пришлось делать, только чтоб процесс становления порта не прекращался. Мне явно не хватало авторитетности в глазах этих, в большинстве своём много повидавших мужиков. Гарику удавалось их зажечь, пробудить в них дух. А у меня выходило только надрывать горло, так что на место даже зама Иваныча я не годился, но всё равно бился изо всех сил, пытаясь не дать людям раскиснуть, разнюниться. Так неделя и прошла.

Дорога, по которой передвигался Гарик, шла параллельно железке. Первые несколько километров ещё были ничего, а дальше она превращалась почти в непроходимое месиво. С окрестных сопок, хоть и не высоких каждый год, с тайфунами в низину сносило грунт, камни, ил. Ехали на «метле», так у нас называли МТЛБ, армейскую игрушку, многоцелевой тягач легкого бронирования. На обратном пути полетел фрикцион, и тягач пришлось бросить. А вот с ЖД повезло. Её построили не в самой низине, а в основании сопок, вдобавок на высокой булыжной отсыпке, в нужных местах снабжённой дренажем и сливами. До самого завода она была почти в идеальном виде. Дизельная дрезина отчаянно прогудела. Вернулись ранним утром и все кто не успел ещё проснуться — проснулись, и теперь, одевшись как попало, бежали на встречу. Дрезинка подкатила к терминалу, ещё раз взревела отчаянно и смолкла. Гарик выскочил навстречу, проорал приветственное, и взахлёб рассказывал, как всё хорошо, как всё замечательно, потом закачался и стал медленно оседать на пути. Подняли тут же, отнесли в лазарет. Врач бегло осмотрел и стал колоть всякую на вид омерзительную гадость, а нам грубо велел убраться. До обеда мы почти не работали, вяло слонялись из угла в угол. Потом прошёл слух, мол, бронхит, плюс переутомился дядька, ничего страшного. Но не тут-то было.

Стремительно холодало. К нам изредка, раз в неделю, а может даже реже, заглядывали юкагиры. Нескольких правда Гарик ещё в самом начале взял на работу, но они не прижились и теперь только в гости захаживали. Приносили рыбку свежую, меняли на самогон. У них небольшое стадо оленей было, голов сорок, ну и нам мясца перепадало. Вот пока Гарик болел, шаман забрёл, взялся Гарри выходить. Наша медицина была бессильна, в связи с гарриковой аллергией на антибиотики. Плохо могла для Гарри классическая медицина закончиться. Шаман долго камлал, пел заунывные песни, от которых ныли зубы и сводило живот. Поправился энергетик только через три недели. Естественно ни о каком заводе и не думали. Принимали грузы, солярку и питание. Что-то срочно нужно было делать с водой. Неподалёку текла река, небольшая, но с характером. Из неё воду брали, но паводками водозабор почти снесло. И вот бледный Гарик поднялся на ноги. Шаман ушёл, но напоследок выдал что-то вроде пророчества: «Уходите откуда пришли, а то всех здесь зароют, как тех». И пропал, не в смысле в воздухе растворился, а просто ушёл с концами.

С каждым новым рейсом прибывала на остров и новая порция начальства. Если поначалу негласным лидером, заслужившим, так сказать своим горбом, почёт был Гарри Иваныч, то теперь толстые отдышливые люди заполнили собой заново отделанные, отремонтированные кабинеты. Не могу сказать, что толку от них было ноль, нет. Некоторые из них работали, некоторые даже не плохо, но в основной своей массе они лишь грызлись из-за секретарш — посимпатичней, кресел в кабинет — помягче, ну и основное — положение в иерархии. Пал Палыч, о котором все слышали, но никто не видел, назначенный руководителем всего этого безобразия, задерживался на большой земле. По каким-то своим большим делам, и прибыть должен был в конце лета. Работать становилось всё труднее, противоречивые указания, приказы, отменяющие один другой, на это я насмотрелся ещё в институте на кафедре. Всегда задавал себе один и тот же вопрос, видят же люди, что больше вреда, чем пользы приносят, но ведь лезут наверх. Зачем? Или это тонкий способ саботажа? Гарика стали задвигать потихоньку. Так или иначе, собрали тридцать человек, кто добровольно, кого уговаривать пришлось, и отправили на завод. Да что тут и ехать сорок восемь километров всего, час от силы, не на северном же полюсе и не пешком. Тридцать человек. И во главе естественно Гарри поставили, чтоб подальше был от грызни чиновничьей и «разумением своим начальства не смущал». И естественно я с ними напросился. Ранним утром, четырнадцатого сентября мы и отправились.

Железка вилась по распадку, сопки, невысокие, но крутые, уже пожухли, почернели. Сентябрь. Скоро повалит снег, но по юкагирским приметам, осень обещала быть достаточно тёплой, спокойной, без ветров и резких похолоданий. Здесь, в распадке, был особенный микроклимат, охотские ветра проходили верхами, растительность хоть немного, но была попышнее, чем на берегу и карликовые берёзы постепенно сменились низкорослыми ивняками и рябинами. Потом появились и ельники, и почти непроходимые заросли курильского бамбука. Тепловоз неспешно тащил единственный вагон. Периодически мы останавливались, я как геохимик, брал пробы почвы, мужики травили байки и непрерывно хлестали чай. Чем глубже мы забирались, тем теплее становилось. По старым данным, остров представлял собой вершину погасшего давным-давно вулкана. Как и подавляющая часть островов Курильской гряды. Но географы не относили его ни к Курилам, ни к Командорам. Он стоял особняком, хоть и относился к Малой Курильской гряде. Мы могли добраться за час, но машинист опасался каверз со стороны старой линии, всё-таки два десятка лет не пользовались. А то что раз туда обратно проехали, так тож на дрезине, тепловоз он потяжелее и вагон ещё прицеплен. А впереди мы толкали пустую платформу, на всякий случай. Заводские корпуса в окружении невероятных по размерам тополей, видно было издали. Серым громадам было узко в теснине, казалось они пытаются плечами раздвинуть пошире стены гор. Позади завода, почти нависая над ним плыл среди облаков правильной формы конус, жерло, сердце огненного свища, остывшего, выболевшего, да так и оставшегося оспиной на щеке земли. Здесь, у его подножия предстояло нам зимовать. Речка, сопровождавшая нас от порта, как послушная собачонка, то вплотную подходившая к насыпи, то исчезавшая из вида, плавно перешла в небольшое проточное озеро. Озеро сильно парило, со дна били подземные, тёплые источники. Вулкан хоть и спал, но во сне своём, тысячелетнем и тяжёлом оставался жив и опасен. Гарри показал мне несколько чёрно-белых фото из архива, где было снято это озеро. Громада завода строго глядела на нас остатками стекол в окнах, хмурила брови карнизов и ливнёвок. Морщины растрескавшегося бетона, казалось, движутся неспешно, похрустывают. Так он встретил нас. Передненский завод.

Завод.

— Чёрт меня дёрнул в эту авантюру ввязаться — высокий пузатый Федька, монтажник-верхолаз, пром-альп, бухтел битый час. Он придавил ногу здоровенным электромотором и второй день хромал. Ступня распухла изрядно, но перелома вроде не было. Гарик гнал его обратно в Заводской, но упрямый как ишак Федька отказывался, крыл Гарика матом, и хромая продолжал работать. На верхотуру правда пока не лез, но с его характером, я был уверен, что и опухоль сойти не успеет, а он уже ринется свои веревки ладить. А то что бухтит, это так, из вредности. Злой до работы был Федор, в прошлом мастер спорта по альпинизму. Дела у нас шли паршиво. Если не сказать хуже. Дома в посёлке оказались сплошь аварийные. Следы давнего пожара, до сих пор пахло палёным, а ведь должно было выветриться. Полы, дверные коробки, оконные проёмы, что могло сгореть — сгорело. Погорели не все дома, но большая часть. А те что не несли на себе следов огня, те просто сгнили. Мы были предупреждены первой экспедицией, поэтому так и жили в вагоне. Его загнали на территорию через широко распахнутые ржавые ворота. Одна створка болталась на одной петле и со скрипом медленно покачивалась, несмотря на полное отсутствие ветра. Скрипела очень тихо, но скрип этот винтом ввинчивался в мозг. Скрип-скрип, скрип-скрип. Каждую секунду и тридцать три сотых. Как часы. Серёга вечером первого дня час с хронометром лабораторным стоял, мерил. Потом плюнул на растрескавшийся асфальт, растёр кирзачём и в вагон вернулся. Серёга лаборантом числился, химиком, но как и все за пять месяцев что мы на острове освоил кучу профессий. Особенно поднаторел в бетоне, химик всё же. При любой погоде, при любой температуре, даже в морской воде, когда пирс латали, замешанный им раствор схватывался быстро и по всему объёму.

— Ерунда какая-то, ветра нет, а они скрипят.

— Не обращай внимания, Серый. Поскрипят да перестанут. Ты делом лучше займись.

Дел хватало. Как и с портом в первую очередь нужно было подать энергию. От Заводского шла линия шестикиловольтная, но опоры подгнили и повалились. На заводе была резервная электростанция. Ещё двадцать лет назад здесь хотели построить гидротермальную станцию, экспериментальную, но дальше проекта дело не двинулось. Мы занялись знакомыми уже дизелями в сцепке с «гамильтонами». Запустили за два дня. На весь завод станция не предназначалась. Её предполагалось использовать только как резерв, на случай аварии. Перед нами и не ставили задачу восстановить сразу всё. Нужно было запитать насосы, котельную и вентиляцию. А также привести в божеский вид один дом. Домики были двухэтажные, коридорного типа, с санузлом в одном конце коридора и с душевыми в другом конце. На это нам отвели две недели. Потом сюда должны были приехать ещё две бригады.

— Ты тополя видел? Вот чудо расчудесное. Ничего не понимаю. В таком климате? — Да тут теплее намного и ветра нет, так что ничего удивительного. — Вечером перед сном, за крепким душистым чаем, по устоявшейся традиции, мы болтали.

— Да тополей ни на одном острове в округе нет. Как тут не удивишься. Как они вообще сюда попали? Допустим их сюда с большой земли завезли, но тогда что получается, что за двадцать лет они и прижились, и размножились, и вон какие вымахали. Всё-таки удивительно.

— А ты Серёгу видел сегодня?

— Видел. Он полдня со мной пахал, потом ушёл пробы делать. Он всё вокруг озера лазит, журналы свои заполняет. А вечером его Мишка видел. Видел его Мишка?

— Видел, видел. Он опять пошёл ворота мазать. Сказал что сил терпеть больше нету, скрипят жутко.

Серёга на второй день как приехали вечером сходил и густо намазал петли литолом. Ворота скрипеть перестали. Но на следующий день он опять пошёл. И опять густо смазал.

— Серёга, что, опять скрипят? — Серёга сжал нервно губы: — Скрипят. Вы тетери глухие, что не слышите?

— Нет не слышно вроде. Может кажется тебе?

— Что я на шизика похож? Скрипят, спасу нет. А ночью вы дрыхнете без задних ног, австралопитеки, а я блин, мучаюсь.

На следующий день Серёга смазал петли и утром, перед работой, и вечером, когда возвращались. Он весь день хмурый ходил, почернел, скособочился. А на четвёртый день Федька ногу придавил. Ставили на вытяжку в котельной движок, взамен старого, с собой специально везли три штуки на всякий случай, старый цепные тали, проскальзывали цепи на зубьях или сухарь соскочил, мы так и не поняли. Сорвался мотор. Хорошо высоко поднять не успели. Гарик ругал потом весь остаток дня, авантюристами обзывал и курицами безголовыми. А Серёга в обед опять пошёл петли мазать. Это превращалось в паранойю, это становилось жутко.

А ночью пошёл снег. Первый снег в этом году. Тускло светились снежинки и опадали с мягким шорохом на жухлые пучки травы, пробившиеся сквозь растрескавшийся асфальт, на сухие листья сазы. Мы выбежали на улицу, все тридцать человек, волею проведения занесённых в суровый край светящихся, шуршащих снежинок. Мы танцевали в снежном мельтешении. Орали пошлые частушки, пели похабные песни, травили анекдоты, за которые на большой земле можно было загреметь в лагерь. Впервые в жизни каждый из нас почувствовал себя свободным от всего, свободным жить и умереть по единственно собственному желанию. Мы были свободны от прав и обязанностей, ответственности и привязанностей, ни существовало больше никакой мишуры. А снежинки становились всё крупнее и крупнее, снег шёл всё гуще и через некоторое время мы перестали видеть друг друга, мы утонули в плотной снежной мути, только по голосам определяя степень своего одиночества. Вот невпопад хрипит Серёга, он танцует ломкого гопака, в одной руке зажав шапку, а в другой банку литола. Завтра он опять пойдёт мазать петли, отныне и присно, и во веки веков это вменяется ему, и не уйти ему от скрипучих ворот. И здесь же неподалёку гудит охромевший Фёдор, он гудит как трансформаторная будка, угрюмец, брюзга. Он поёт о том, как хорошо родится свободным, жить свободным и умереть свободным, даже с отдавленной ногой, даже у чёрта на куличках, даже…

Снежинки светятся, и с каждым мгновением, с каждой каплей в клепсидре, они светятся всё сильнее и сильнее. Чистым голубым свечением, так похожим на непорочное зачатие, на иконы, на облака. Снежинки светились, а мы танцевали и орали севшими от воя и холода голосами. Танец упоительный и в тоже время строгий, скупой на движения, сухой, отработанный в совершенстве многочисленными колдунами, шаманами. Камлание над безвозвратностью, над невозможностью ночного снега, сверкающего и чистого. Танец подчинялся ритму, был отдан единому, вечному ритму, вечному биению ржавого сердца, скрип-скрип. Мы не видели друг друга, мы не видели ничего вокруг. Уставшие, обессиленные танцем мы падали на землю, ломая стеклянистые стебли, упакованные в снег. И лежали, глотая холодный воздух жадными ртами. Из глоток ещё неслись звуки, скрип-скрип, но сил двигаться не осталось, и полураздетые мы засыпали, погружённые в снег, как младенцы в пелёнки.

Проснулся я от нестерпимого холода. Всё тело свилось в тугой комок и болело. Надо мной видны были звёзды, близко, так близко, что захотелось потрогать, и я обязательно сделал бы жест, словно кладу себе на ладонь маленькую, яркую звезду, но… руки не двигались. Ноги — тоже. Я сделал ещё несколько попыток пошевелиться, и, о чудо! постепенно мне удалось чуть-чуть пошевелить головой, а затем и рукой. Минут через пять я уже смог слегка приподняться. Начало лихорадить. Сказать, что зуб на зуб не попадал — ничего не сказать. Кровь внутри словно превратилась в томатную пасту, я чувствовал, как с каждым сердечным толчком бег её всё ускоряется, как сердце проталкивает густую массу по узким затвердевшим сосудам. Мне повезло. Когда все повыскакивали из вагона, я успел накинуть кухлянку, и потому остался жив. Почему я не отморозил себе ничего из конечностей вовсе мне не известно. Постепенно просыпались и остальные участники ночного веселья. Не проснулись двое. Снега вокруг не было, нигде не видно было и следов.

— Кто-нибудь мне объяснит, что здесь было? — Серёга не мог говорить, он хрипел еле слышно и стоя на четвереньках, пытался ползти к вагону. И все кто мог тоже ползли, кто на карачках, кто по-пластунски. Двое остались лежать. Обморожения были почти у всех, у кого палец, у кого кисть, ступня, рука целиком, уши. Мертвая плоть на живом человеке.

Мы словно пересекли линию, двойную сплошную, перепрыгнули её с разбега. Терялись вещи, терялись люди, и где-то по дороге затерялся смысл. А ворота всё так же сумасбродно скрипели. Скрип-скрип. Опять билось донельзя проржавевшее сердце. Люди-вещи, вещи-люди. Вещие — людные. Голодные и слепые. Снега не было. Ничего не было. Ничто не помнилось, не осталось в замерзшей памяти. Голодные и слепые. Голодные и слепые. Гарри собрал всех в вагончике. Говорил о великой цели. О великой и недостижимой цели. Говорил, говорил, говорил, но его уже никто не слушал. Все кто мог ходить, и кто не мог ходить тоже, кто опираясь на самодельный костыль, кто баюкая на груди неживую руку, все не сговариваясь пошли в центральный корпус завода. Катили бочку с соляркой, несли банки и бутылки с ацетонами и растворителями, со всем что могло гореть. В центральном корпусе, огромном, гулком, умершем двадцать лет назад под потолком летали птицы, скудные кусты взламывали бетон пола. Искорёженные жеваные станки и муфельные печи, центрифуги и гальванические ванны смотрели на нас жёлтыми, зелёными глазками, скалились. Мы знали куда идти и что делать. В подвале, среди огромных улиток-вытяжек, среди всего вентиляционного и отопительного барахла, скрип-скрип, скрип-скрип, билась жилка всё сильнее, билась пчёлка, билась пчёлка. Бросили вниз бочку, туда, через лифтовую шахту, в темноту и сводящее с ума скрипение. Потом бегали по подвалу, несли доски, тряпки, бумагу, щедро поливая всё горючей нефтехимией. Запалили.

Кто остался стоять — стояли, кто не мог — сидели или лежали. Шёл снег, настоящий, взаправдашний, холодный и колючий. Скрип прекратился. Широкий зев ворот наполнился жирным вонючим дымом, потом показались языки пламени, гулко ухали взрываясь бочки. Шёл снег, а мы смотрели как в огне бьются лица умерших здесь до нас.

Copyright © Ачилезо, 15.12.14