Клопы отца Апанасия.

(Димон Прусс)


опубликовано на neo-lit.com


- «Fuck сunt» - смачно выругался отец Апанасий и сплюнул под ноги огромному деревянному Христу, в обычной позе доминирующем над залой небольшой церкви Св. Варвары. Потом флегматично перекрестился и понюхал свои сложенные щепотью пальцы. Пальцы как всегда воняли дерьмом. Отец Апанасий пощипал ими веснушчатый нос, потер свои пухлые губы, потом облизнул их и вытер о левый рукав рясы.

Привычку стимулировать свой анус отец Апанасий приобрел где то лет в двенадцать, когда, громыхая медалями, вернулся из Афганистана брат его матери - дядя Фёдор. Тогда они жили в деревеньке Гнилово, недалеко от Саратова. По мере пребывания в их доме дяди Фёдора выяснялось, что от дяди Фёдора, которого все знали, а некоторые может даже любили, мало чего осталось. Только привычка мочиться с крыльца, да утренний звонкий перехруст пальцев, постоянно будивший отца Апанасия, который тогда звался Стёпкой – от этого костяного щёлканья Стёпка вскакивал с лавки и бежал в непонятном испуге на улицу, где обычно поскальзывался на мокрой от росы и мочи траве, и падал в воняющий аммиаком куст крыжовника. В остальном, дядя Фёдор кардинально изменился, и соседские бабки даже шептались дребезжащими тонкими голосами о вселении в его тело духа Чёрного полицая.

По местному преданию, Чёрным полицаем звался некто Виктор Богданов, в сорок втором переметнувшийся на сторону фашистов и исполняющий в Гнилово обязанности этого самого полицая. Виктор Богданов предавал родину вплоть до сорок четвёртого, когда сдающие позиции немцы приказали ему запалить огромный коровник, куда загнали всё мужское население деревеньки и половину женского. Среди приговорённых находились отец, мать и сестра Богданова. Виктор сомневался недолго. Ткнул горящий пук соломы в щедро политую керосином стену, отошёл на несколько метров, сел на землю, и, под кошмарный аккомпанемент женского воя, мужских криков, рычания огня и шипения плавящегося сала, наблюдал всю карательную операцию до конца. Когда, по кивку офицера, два белобрысых солдата в чёрной форме втыкали ему в спину вилы, а в шею косу, он был уже мертв. Не выдержало сердце. Предполагалось, что с тех пор его проклятая душа вселяется иногда в жителей Гнилово.

Предположение это походило на правду, по крайней мере, так казалось маленькому Стёпке, которого дядя Фёдор жутко пугал своей молчаливостью и пронзительной ненавистью на всё таращившихся из под большого лба глаз. Радовало его только то, что дядя Фёдор по большей части находился в бане. Что то там ремонтировал и парился. Не выходил из её нестерпимо натопленного нутра часами. Вываливался обычно под вечер, красный как рак, и покачиваясь шёл спать. Мама Стёпы как то сказала, что возможно он там отмывает свои афганские страшные грехи. Стёпа же думал, что дядя Фёдор просто не может согреться, потому что в теле его пребывает обжигающе холодный, неприкаянный, чудовищный дух Чёрного полицая.

- Mother fucker! – Прошипел отец Апанасий, обречённо прокручивая в голове события этих давно минувших дней. Что его всегда бесило, так это неконтролируемость подобного потока воспоминаний. Они лезли и лезли в его бедную седую голову, раздражая его сознание, впиваясь маленькими тонкими иглами в основание его Я, одним словом, травили его гнилую тревожную душу. Неспособность остановить нескончаемое пережёвывание этих древних фактов и идиотскую процедуру самообвинения и самооправдания отец Апанасий не кокетничая величал шизофренией и, в принципе, не особо переживал по этому поводу. Просто привык. Тем более, что проявлялись подобные внутренние диалоги не как угнетающий разум ожесточённый спор, а как фоновые помехи в эфире принимаемой из за бугра радиопостановки. То есть, как наивно полагал отец Апанасий, с подобным расстройством психики можно сосуществовать. В реальной жизни шума помех практически не присутствовало, появлялись они лишь в его путешествиях по местам былой славы – в воспоминаниях детства.

Стёпа дико переживал, когда маманя, совершенно не разделяющая его суеверные страхи, спроваживала его воскресным вечером в баню, где, как обычно, парился дядя Фёдор. В состоянии лёгкого шока он даже не мог заплакать, а только тихо повторял – да ну, мам, да ну, мам. Но мама оставалась непреклонна, проводила его до низкой дубовой двери и перекрестив втолкнула в занавешенный паром предбанник. Стёпа долго там стоял, вдыхая отдающий чем то сухим и сладковатым пар. На крепко сколоченной скамейке, аккуратно сложенные стопочкой, лежали вещи дяди Фёдора. Камуфляжные штаны со свисающими на пол красными подтяжками. Синяя майка на тонких бретельках. Чёрные с белыми потёртостями трусы в мелкую белую звёздочку. Стёпа решил, что простоит тут не двигаясь и не издавая ни звука. Просто будет считать маленькие белые звёздочки на дядиных трусах. Сосчитает все и тихонько уйдёт. А голову намочит водой из колонки.

Звёздочек в поле видимости Стёпы оказалось ровно сорок. Сосчитав их он стоял и раздумывал – выходить ли из предбанника на улицу или перевернуть трусы и продолжить считать звёзды с другой стороны. Когда, склонившись ко второму варианту, он взял оказавшиеся тёплыми и влажными трусы в правую руку, закопченная дверь, ведущая в парную, тихонько чмокнув отворилась. Образовавшийся проём заполнила тёмная с лёгкой проседью голова дяди Фёдора.

- Ты чего это? – недоверчиво поинтересовался он у окаменевшего от стыда и плохих предчувствий Стёпы, - Ты понюхать хотел? Или чё?

- Дядь Фёд… я… дядь Фёд…я не… - потрясенно мямлил Стёпа и быстро моргал.

- Да ты не боись, - успокаивающе сказал дядя Фёдор, - я не против. Все мы по своему… - он многозначительно помолчал. Стёпа даже не заметил движения дядиной руки, он только почувствовал её тяжёлую хватку, когда она, татуированной змеёй вцепилась ему в ключицу.

- Ты заходи, племяш, попаримся, - тихо и сипло сказал дядя Фёдор, неумолимо подтягивая Стёпу к дверному проёму, - веничком тебя пошлёпаю.

В парилке было невыносимо жарко. Стёпа мгновенно покрылся потом, у него закружилась голова. Потом подогнулись в коленях ноги и он сел на расстеленное по полу большое полотенце. Там же лежал целлофановый пакет с папиросами и ещё чем то, завернутым в газету. Стёпа стал размышлять - зачем дяде папиросы, ведь он курит сигареты с фильтром. Кажется Родоппи… потом Стёпа понял, что он думает об этом уже минут тридцать и совсем забыл про своего странного дядю. Стёпа поднял глаза и увидел, что дядя стоит прямо над ним. Даже не стоит, а нависает, как какая то огромная скала… Ощущение чего-то горного и высотного создавали, непонятного происхождения, густые клубы дыма, невероятно похожие на туман, Стёпе даже на секунду почудилось, что он не то что не в бане, а вообще где-то в другом мире.

Дядя вдруг начал зловеще хихикать и странно двигать тазом. Казалось он раскручивает невидимый халахуп. Вместе с этими движениями задвигалось что то и в его паху. Из густых зарослей начала выезжать длинная кожистая палка с розовым набалдашником. Стёпа с любопытством наблюдал за дядиными эволюциями. Ему вдруг тоже стало весело. Теперь он всюду ощущал щекочущий ноздри, невыносимо сладкий и одновременно приятный и отталкивающий запах. Ассоциаций с этим ароматом не возникало никаких, ни с чем подобным он никогда не сталкивался. Неожиданно ему захотелось что-нибудь запеть. Дядя словно прочитал его мысли: - На недельку, до второго, я уеду в Комарово, - запел он кривляясь и раскачиваясь. От этого его, веселящая Стёпу палка, пружинисто подпрыгивала и болталась из стороны в сторону. Дядя продолжал своё издевательское пение, и Стёпа уловив этот сарказм, догадался, что он предназначается не ему, а этому, со скрипучим голоском певцу, который последний год надрывался по радио и телевизору о своём идиотском желании стать водолазом. Дядя немного подогнул в коленях ноги, так, что его розовая головка оказалась на уровне лица мальчика.

- Водолазом стану я, - закончил он припев и замолчал. Стёпа глядел прямо в маленькую чёрную дырочку в розовой плоти и, когда дядя заговорил, ему стало казаться, что голос доносится именно из неё.

- Теперь ты пой, - произнесла дядина залупа дядиным голосом, - а это тебе микрофон. «Так и есть, - подумал Стёпа, - это микрофон».

- А чем здесь так приятно пахнет? – спросил Стёпа правой рукой обхватив твёрдый горячий ствол.

- А это, Стёпа, писькой взрослой пахнет, - со смешком ответила залупа.

- А-а-а… - недоверчиво протянул Стёпа и уткнув губы в теплый мягкий поролон микрофона тихо запел: - Валенки, валенки, не подшиты, стареньки…

Остальное Стёпа помнил очень смутно, какими-то урывками, и вообще, он не понимал, было ли это всё на самом деле или, то был просто сон. В гудящей на следующий день голове осталось только какое-то дикое дядино повествование про афганских анальных клопов, которые до трёх лет могут жить в человеческой заднице, а после, огромным, размножившимся за этот срок семейством, устремляются прямо по кишкам вверх, к сердцу и мозгу человека. Чтобы пожрать их. После поразившей Стёпино воображение истории – он будто наяву видел этих клопов, а потом стал чувствовать их внутри себя, - дядя предложил болезненную, но кратковременную профилактическую процедуру, со впрыском в Стёпино анальное отверстие чудодейственной мази. Испуганный Стёпа сразу же согласился. Было, как сказал дядя, больно, но быстро. Далее дядя Фёдор научил Стёпу старому афганскому искусству – проверять зад на наличие в нём чудовищных насекомых. Нужно было ввести в попку (именно так выражался этот хитрый педофил – в попку), один или два пальца, а потом понюхать их – если чувствуется запах свежей клубники, значит ты заражён.

- Vile pedophile! – прошипел отец Апанасий, - что бы я задницу разрабатывал… Вот чего он хотел, ублюдок! На будущее меня готовил. Изверг! – со слезами на глазах дошипел он слова обвинения и вошёл в маленькую, низкую, выкрашенную в чёрный цвет, дверь, которая словно была перенесена в эту церковь из старой бани, что стояла под сенью трёх дубов в ныне заброшенной деревеньке Гнилово. За дверью находилась небольшая раздевалка со второй, идентичной первой, дверью и двадцатью алюминиевыми крючками на стенах. Под каждым крючком стояла короткая приземистая лавочка, на каждой лежали аккуратными стопочками сложенные детские вещи. Если приглядеться – то на каждой детской вещи можно было увидеть пришитую белыми нитками полоску материи с порядковым номером и надписью: «Сиротский приют для мальчиков при церкви Св.Варвары». Отец Апанасий неторопливо снял рясу, потом со сладострастным вздохом стянул чёрные трусы в мелкую белую звёздочку, явив миру начавший наливаться кровью половой орган в гнезде спутанных седых волос. Перекрестился и потной рукой взялся за дверную ручку. Из-за двери доносились тихие мальчишеские голоса и частое потрескивание тлеющих коричневых свечей, что вручную были слеплены отцом Апанасием из низкосортного афганского гашиша.

- Да я тебе говорю, - услышал Апанасий голос своего любимчика Стёпы, который при пении в, так называемый микрофон, часто облизывал губы, а заодно и сливовую головку Апанасия, - эти клопы – это всё, смерть. Если ежемесячно мазь не впрыскивать – нам всем тут хана. Это точно. Его поддержал одобрительный гул тонких молодых голосов. «Это он новенького в курс вводит», - про себя понял отец Апанасий и ухмыльнувшись открыл тихо чмокнувшую дверь. Мальчишки сразу умолкли.

Отец Апанасий глубоко вдохнул пропитанный сладким, щекочущим ноздри, дымом воздух.

- Клопы, блядь… - сказал он с чувством. Ответом ему было дружное истерическое хихиканье. Он тоже начал хихикать, и остановился только тогда, когда из его глаз прыснули слёзы. Остановил его смех не сам факт слёз, а анализ этого факта, в котором присутствовало произнесённое мысленно слово – прыснули. Веселость сменило дикое, накрывающее словно тёплой будоражащей волной, всё сметающее возбуждение. Отец Апанасий перестал смеяться, разогнулся и открыл рот.

- На недельку, до второго, я уеду в Комарово…


Copyright © Димон Прусс, 2004-04-22