ВСЁ БУДЕТ ИНАЧЕ

(Артем Явас)

Он давно мечтал от неё избавиться. Наверное, с самого момента женитьбы он невзлюбил её покатые плечи, манеру говорить, привычку спать в бигудях, готовить на обед гороховый суп и разговаривать часами с подругами по телефону. Он ненавидел в ней буквально всё, даже её глупые сны, которые она каждое утро излагала постным со сна голосом, наваливая ему завтрак из черной сковороды с оплавленной ручкой.

Она была ему не пара – он знал это ещё тогда, когда впервые стянул с неё трусики в вонючей темноте школьного туалета на рассвете выпускного вечера, с третьей попытки пристроившись между чьим-то пьяным трупом в облеванном и даже на ощупь очень дорогом пиджаке и урной с использованными бумажками, в которую кто-то насрал и для убедительности воткнул в дерьмо окурок, словно меч победителя. Так же и он проткнул её буквально насквозь своим непуганным суставом, горячо шепча на ухо какие-то невнятно-бессвязные непристойности, которые на тот момент показались ему чудом нежности и остроумия. Помня об обязательных сладострастных стонах, знакомым ему по немецкой порнухе, в изобилии отсматриваемой отцом, переводчиком иностранных фильмов, он заткнул ей рот рукавом рубашки. Было много крови, вдобавок она обмочилась ему прямиком в спущенные брюки, но он был горд, что не проиграл в этом неравном бою, он небрежно вытирал липкие руки о рубашку, ухмылялся и сплевывал на стену, и только на выходе из сортира его наконец стошнило.

Она не была ему парой и он не любил её, но к моменту поступления в один и тот же вуз они уже были женаты. "Стерпится-слюбится" – шелестели ветхие, побитые герпесом губы старух у подъезда в день свадьбы; выцветшие от времени, слезящиеся линзы старческих глаз шли рябью при виде потного и пьяного жениха, отрешенно падающего в распахнутые двери увитого цветами "Мерседеса"; и он, уже не жених, ещё не муж, – отчаявшись, но не покорившись, окончательно запутавшись и махнув на всё рукой, – тоже изо всех сил в это верил…

Не слюбилось. Не срослось мясо с костью, не смешалось в единую массу; кровосмесительная связь кустарной водки и перестоявшего морковного сока облилась слезами "кровавой Мэри". Все шесть лет бесконечного корпения над вызывающими клаустрофобию сраными чертежами в пропахшем уриной крыле университетского корпуса на пятом этаже возле сортира он провел в звериной тоске, с треском дробя карандашные грифели об усталый ватман, пихая в себя взятые из дома бутерброды и не смея оторвать пробитую бытом голову от кульмана. Он весь ушел в себя, и даже бегая в коридор курить, обычно смотрел в пол, чтобы не видеть оголивших по весне ноги красивых девушек, фланирующих по коридорам, и не ловить сочувственных взглядов своих однокашников, бросаемых при встрече на неё – гадкую, пришибленную, до ужаса серую мышь, которая после свадьбы не расцвела, а, казалось, только усохла и разложилась.

Он не спал с ней неделями: то, что так привлекало в начале, совершенно обесценилось по достижению нежеланной цели. Она днями напролёт мурлыкала под нос детские песенки и накручивала на палец волосы цвета перепревших горчичников, одновременно накручивая номер своей матери, которая, как рассказали более-менее трезвые очевидцы, всё утро после выпускного билась головой о школьные стены и вопила как резаная. Ему хотелось накрутить телефонный провод на шею им обоим или, на худой конец, самому утопиться в плещущем вечерними звуками колодце двора, нырнув туда с балкона или подоконника двухкомнатной квартиры на 6-ом этаже, любезно подаренной "счастливым молодоженам" родителями невесты. Вместо этого он шел в другую комнату и топился в складках дивана, желчно оплакивая судьбу. Он жирел, злел, наливался пивом, через два вечера на третий бегал подрабатывать сторожем, с первой зарплаты купил телевизор, остальное пропил и, как любила выражаться теща, просрал. Стал забываться, ходил по квартире в обуви, произносил перед зеркалом гневные тирады об их несовместимости, орал, просил, умолял. Завёл полосатого уличного кота, чтобы испытывать симпатию хоть к кому-то в этом доме. У неё оказалась аллергия на кошачью шерсть. Успев привыкнуть к животному, он решил стоять до последнего, но аллергия перешла в астму, и, скрепя сердце, кота пришлось отдать тёще, от которой тот на второй день удрал. Узнав об этом, он запретил пускать старую ведьму на порог, но та являлась к ним ежедневно, и жена скоро забыла о его словах. Она всё говорила по телефону и вязала распашонки, распашонки, распашонки, шила ползунки, пинетки, носки и ещё идиотские чепчики, в которое не влезло бы даже яблоко.

Живот рос полгода, а потом вдруг однажды сдулся. Превозмогая себя, он выволок её из сортира, смёл останки несостоявшейся любви на совок и долго блевал им вслед, уронив пьяную ещё с вечера голову в зияющее белизной нутро унитаза. Из больницы она вышла через два дня. Всего через два дня! Он рассчитывал отдохнуть от своего непосильного груза хотя бы неделю, и потому воспринял её возвращение, мягко говоря, без всякой радости: не выйдя встречать и даже не поздоровавшись, продолжил безучастно валяться среди каких-то грязных тряпок на диване перед работающим телевизором, светя опухшими от пьянства желваками под глазами, пуская ветры и злобно скрипя щетиной об диванный валик. Был никчемный скандал с битьём посуды. Никчемный и пустой, потому что разъезжаться им было некуда. Его отец давно продал квартиру и уехал в Москву к своей очередной женщине – это уже была третья или четвертая после развода с матерью. Часть денег, которую он им оставил, была проедена в течение месяца. Остальное отложили на покупку автомобиля. Он всегда жил одним днём, но почему-то знал, что это всё напрасно, что машины у них никогда не будет. Он жил в каком-то виртуальном пространстве, враждебном, фальшивом, изосранном вдоль и поперёк, и, самое страшное -- не имеющем выходов в привычный мир. Ячейка общества мало-помалу превращалась в Матрицу. Через полгода умерла тёща. В этот день он завел себе любовницу, надеясь, что жена догадается и бросит его. Она не догадалась. Все последовавшие за этим подсказки потерпели крах либо были старательно обойдены вниманием. Он долго ломал голову над причиной, пока не понял, что она ни о чем и не хочет догадываться. Странно, но она любила его.

Это было острей ножа. Он стал скандалить, буянить, бросил работу. Как следствие, учеба тоже полетела под откос. С грехом пополам он напрягся и вывалился из универа с ненужным ему дипломом, который в тот же день нечаянно порвал, и, отнесясь философски, выбросил в урну в сортире студобщаги. О жене он не вспомнил до следующего утра, пока около девяти не очнулся в компании двух каких-то измятых шалав. Это было даже лучше. Эффектное решение вызрело в похмельном мозгу моментально. На последние деньги погрузив усталых девок в такси, он дотащил их до квартиры, пообещав сюрприз. Её не было дома. Он заскрипел зубами и разбил об одну из блядей бутылку с вермутом.

Всё проходит. Через 15 суток он вернулся, но, о, черт, она была снова дома. Говорила, что о многом думала. Предлагала начать всё с начала. Сдирая скрюченными пальцами бешеную пену с уставших от спирта губ, он завыл, вываливаясь в сентябрьскую ночь. Окончательно отчаявшись, пошёл по рукам, начал пить со всяким сбродом, пару раз едва не стал педерастом. Район не жалел его, всем давно было плевать на выпивоху и неудачника. Приводы в милицию участились в два, потом в три раза. Ему было нечего терять. В какой-то момент он и сам захотел образумиться и подступился к ней с просьбой, в ответ на что она только заплакала. У них больше не могло быть детей.

Честность и искренность оказали ей медвежью услугу; заплакав, она сама подписала себе приговор. С тех пор всё снова полетело в тартарары; опутанная спрутами любовная лодка треснула и окончательно захлебнулась в Саргассовом море. Отчаявшись подстроиться под "обстоятельства", он мог только наблюдать, как телега их беззаботной молодости с гиканьем и скрипом несётся вниз по гнилой проселочной дороге, и не торчало на её пути ни единого фонаря. Он плевал на неё, орал, требовал секса с извращениями, пил не переставая, глумился над памятью её умершей матери, обещал надругаться над могилой. Это было невыносимо для обоих... Не сегодня, так завтра, успокаивал он себя во тьме супружеской спальни, пытаясь заснуть после скорого, невыразительного и абсолютно равнодушного соития. Она уйдёт от меня. Когда-то она не выдержит. Не выдержит. Я не люблю её. Я не люблю тебя, дура, дура! - он тыкал её под ребро кулаком и шел спать в другую комнату, ухватив подушку за одно ухо и в бессильной злости шлёпая ею об дверной косяк. Оставшись одна, она плакала в простыню, и эта обоюдная безысходность грозила однажды ночью убить обоих.

Всё было очень плохо у них в эту осень. В день её рождения никто не пришел и не позвонил: родственников в городе не осталось, а её подруги давно уже обходили их дом стороной. Под вечер она впала в истерику; сказала, что он за эти годы распугал всех, кто был ей хоть сколько-нибудь дорог. Желая уязвить, рассказала сквозь потёкшую тушь и три слоя носового платка, как в школе была влюблена в его друга – Илью, который потом женился на еврейке и улетел в Израиль. Но это было уже на последнем курсе института, а до того он несколько раз пытался заговорить с ней, куда-то позвать, увлечь. Говорил, что с ней ему становится тепло, что она должна перестать гробить себя, что жизнь бежит слишком быстро и нельзя давать ей пожрать себя. Она тосковала, но продолжала любить мужа – ублюдка, алкоголика, насильника. Ах, если бы не тот выпускной, – кто знает… Она глядела с отчаянным вызовом, из последних сил пытаясь пробудить в нём ревность, гордость, раскаянье, да хоть что угодно!..

И он больше уже не мог терпеть. Наорав на неё в очередной раз, разбрызгавшись слюной ненависти, злобы, и загубленной молодости, он указал жене на дверь. "На дорожку" сунул ей под нос альбом с фотографиями, где у него брала в рот её двоюродная сестра, год назад приезжавшая погостить из Ленинграда. На остальных фото он был с её подругами и приятелями – преимущественно без одежды. Она плакала от ужаса и унижения, пыталась ударить его, говорила, что никуда не пойдёт, царапала щеки, визжала.

Ненавижу тебя, сука! Поганая сука!..

Разрываясь от головной боли, он выскочил из дома. Ему тоже некуда было идти. Жена показалась тихим вампиром, любовницы – свиньями, жизнь – зловонной лужей дерьма. Он вылетел из дома пулей со смещенным центром тяжести, чтобы проблуждать весь вечер по наркоманским притонам и уже далеко за полночь купить в какой-то подворотне пистолет. Продавцы обобрали его до нитки, но товар всё-таки отдали. «Беретта» ещё пахла пороховыми газами, рукоять пестрела отпечатками грязных пальцев, но спиленный кем-то номер обещал конфиденциальность. Ему больше не нужны были деньги на машину – жена не умела водить, а лично он предпочитал мотоциклы. В тяжелой и злобной решимости он всосался в квартиру, словно в канализационный сток. Он не думал. Он был безжизненно пьян.

Была ночь.

Его оглушила темнота. И шорох собственных подошв. Квартира была стерильно тихой. По комнатам растекся вакуум.

Ни звука. Ни света. Ни запаха этой суки. Плацдарм был свободен.

Ушла! Наконец-то ушла… Он не поверил сам себе. Ушла. Ушла. Ушла. Шепча это слово, он долго топтался в неосвещенной прихожей, улыбаясь и вытирая глаза, не в силах осмыслить полноту открывшейся свободы.

Наконец-то, наконец-то, наконец-то…

Часы на кухне отстучали половину четвёртого. Он жадно прислушался. Это имело значение. Теперь всё имело значение. Потому что с этой минуты – он знал – началась новая жизнь. Другая. Абсолютно не та, что раньше. Без говна. Да, сказал он себе. Да, без говна. Да. Да. Да да да ад ада даадада д ад ад аа ааадддд…

Он с облегченным нервным смехом бросил взмокший пистолет на пол,

(боже, ну кем же я стал)

зачем-то ударил кулаком по зеркалу в прихожей,

(боже, всё устаканится)

сквозь густую, холодную, но хорошо знакомую темноту проплёлся в комнату,

(всё будет хорошо)

споткнулся о табуретку, чертыхнулся,

(боже боже боже)

вздохнул, покачнулся, икнул,

(завтра, всё будет завтра)

и, уже собираясь рухнуть на диван,

(боже, как я счастлив)

задел головой что-то твёрдое.

2001 г.

Copyright © Артем Явас, 2004-05-08