Ни о чем - Кирилл Лемс

Ни о чем

(Кирилл Лемс)

опубликовано на neo-lit.com

Предисловие

Этот рассказ ни о чем. Мне не хочется делать никаких выводов, мне хочется просто дать факты, а как там было на самом деле, оставить домысливать вам, дорогие убийцы – присяжные заседатели. В общем вам, дорогие читатели.

За этим ничего не несущим вступлением я совсем забыл рассказать о том, кому посвящено это повествование, и что побудило меня написать эти строки.

Оно посвящено Владимиру Павловичу Щепкину. Да, так звали нашего героя. Я плохо знал его, я почти с ним не разговаривал, наверное просто потому, что говорить с ним было по сути не о чем. Я учился с ним в школе, и, по ее окончании часто с ним сталкивался, не потому, что я жаждал увидеть это вечно куда то несущееся лицо, на котором было написано « я занят. Я тороплюсь. Мне не до вас всех. У меня есть дела», а потому, что мы жилим в одном подъезде. Дела у него были всегда, он всегда был занят, наверное он был занят да же во сне. Он был рядовым работником офиса по продаже каких то природных ресурсов, и зарабатывал 500$ в месяц. Это его конечно же устраивало. За исключением нескольких случаев мое впечатление об этом человеке можно выразить такими словами: среднестатистический человек, со среднестатистической жизнью, среднестатистическими детьми, среднестатистическим сексом по утрам в субботу, со среднестатистической работой, и среднестатистической смертью в теплой постели в окружении тех говнюков, которых он наплодил.

Никогда бы не стал писать о нем, просто потому, что писать то не о чем, если бы не причина, по которой я выше и ниже упоминаю его имя в прошедшем времени. А причина это заключается в том, что в день своего 35-ти летия, рассказав анекдот за праздничным столом, он с улыбкой на лице удалился в ванную, что бы, как он пошутил: «припудрить нос», где он прямо в своем среднестатистическом пиджаке залез в ванную, и успел, пока не умер, без остановки сделать себе 92 пореза на обеих руках. Его нашли там, взломав дверь, в собственной крови, моче и дерьме через час.

Вова не оставил ни предсмертной записки, ни завещания, он вообще не обмолвился ни единым словом о своих намерениях, ни разу в его глазах не мелькала искорка суицидального настроения.

Его смерть настолько поразила всех, что все они минут 5 молча стояли вокруг кроваво- красной ванной, глядя на руку, что сжимала лезвие в последней попытке еще раз чиркнуть им по венам.

Только потом раздался крик его жены Жени, которая взвизгнула, как свинья которую режут: уииииииииииии!, только тогда его вытащили из ванной, и попытались перевязать вены жгутом, что, впрочем было абсолютно бесполезно – вся кровь вместе с водой уже текла по трубам канализации.

Я был в шоке. Я был удивлен, а в глубине моей жалкой души шевельнулось что то отвратительно – завистливо – обиженное.

Как он, думал я, мог это сделать, когда он всегда излучал жизненную энергию, и когда у меня в школе он заметил на руках порезы, которые я по пьяни поставил туда тупым кухонным ножом, он смотрел на меня с таким непонимающе – презрительным видом, что меня чуть не стошнило.

Он не должен был это сделать. Нет, неверная формулировка, он не мог это сделать. Кто угодно, но только не он.

С тех пор прошло уже несколько лет, но я так и не понял причин его поступка. Сев сейчас за свой компьютер, я попытаюсь в точности описать то, что я знаю про этого человека, и то что я узнал от его жены, выросшей уже дочери и его отца.

Что ж, я думаю, что начать рассказ лучше с детства Вована.

Детство было таким же как у многих детей нашего загнивающего советского государства. Как рассказывала его мать, Вова был хорошим мальчиком и больше всего любил играть в казаков – разбойников. Он был таким же как все, правда в то время почти все были такими же как все. Всех строили по одной линейке, все были одинаковыми. Правда, кто то это замечал, а кто то нет. Вован не замечал. Он был счастлив, хотя не совсем это понимал. Он пошел в нашу с ним школу потому, что она была в пятистах метрах от его дома. Он учился хорошо, получал в основном четверки. Он не курил, не пил со мной и такими же отморозками как я водку, не кидал портфели девочек из окна, не писал слово из трех букв в туалетах.

Из того, что я написал, у вас может сложится мнение, что Вова был просто недалек умом. Это совсем не так. Он был умным парнем, он разбирался во многих вещах лучше, чем другие. Когда нужно было принять решение, он принимал его быстро, четко, правильно; но у меня было такое чувство, что он не понимает, зачем это все нужно, или просто над этим не задумывается.

Первый раз я поговорил с ним на его день рождении, кажется мы были тогда классе в восьмом. К моему удивлению, он пригласил меня, хотя мне всегда казалось, что я ему абсолютно параллелен.

И вот, когда мы сидели у него на квартире, а вокруг нас валялись мои знакомые отморозки, которых я привел с собой, мне показалось, что я что то увидел в его глазах. Сейчас мне кажется, что в его глазах тогда пронеслись за мгновение те 92 пореза на руках.

Мы говорили:

- Ты что то же что ли дул траву? – спросил он.

- Вован, я ненавижу эту гадость, ты же знаешь… - сказал я, стараясь не запалится.

- Ммм… у тебя интересные друзья… ты поможешь мне блевотню убрать, а то завтра предки приедут…

- Да… - с неохотой ответил я. Повисло молчание. Уж не знаю, какое, ловкое или неловкое, но оно тянулось так долго, что я уже стал обдумывать, что же сказать ему, но как раз в этот момент, тихим, не своим голосом он сказал, то, чего я от него не ожидал, и поэтому сразу же повернулся к нему, посмотрев ему в глаза

- Я ненавижу жизнь и хочу умереть – сказал он и сразу же заржал, таким диким смехом, что я то же засмеялся, поняв, что как бы он не скрывал свое накуренное состояние, у него это не выходит. Вся эта ситуация не появилась бы на этой бумаге, если бы не секундное, нет, если так можно выразится доле секундное выражение его глаз, которое я успел увидеть, прежде чем он засмеялся. В этих глазах я увидел пропасть, куда улетал весь этот мир. Я увидел полностью рухнувшие надежды и ненависть ко всему, что движется и не движется. Я увидел не суицидальное настроение, не печаль... Скорее мне показалось, что он смотрит на меня глазами Нельсона Манделы, в которых плещется бескрайний океан мировой скорби. Хотя, я не могу ручаться, что это мне не почудилось.

Стоит, я думаю рассказать о родителях Вовы. Его мать я не видел никогда, а когда Вова решил покончить с собой, она давно уже преставилась. Так что я не могу ничего сказать по ее поводу. Но, я думаю, что она не была какой либо злой и тому подобное… нет. Вова излучал благосостояние и благополучие семьи, в которой традиционные отношения отца с сыном, матери с отцом, сына с матерью…

Его отца я видел только 2 раза. Один раз, когда заходил к нему домой, взять какой то учебник, классе в 10-м, а другой совсем недавно, когда я решил взяться за рассказ о Воване.

Первый раз он показался мне очень большим, огромным. Сначала я думал, что человек просто не может таскать такую гору мышц на себе. Потом я вжался в угол, когда он направился ко мне и пожал мне руку, со словами: «а, это ты тот волосатый, про которого Вовка рассказывал? Долго волосню то отращивал? Не задолбался? ». Так как я тогда панковал, причем как я считал уже долго, во мне поднялся справедливый панковский гнев, и я ответил вопросом на вопрос: «а вы долго свои мышцы накачивали? Не задолбались?»

На это он закатил глаза, закинул голову назад и рассмеялся. В этот момент он был очень похож на Арнольда Шварцнегера. Что я могу еще рассказать про его отца… Охарактеризовать его точнее всего можно словами: простой русский мужик. Да, пожалуй, точнее не скажешь. Я думал, с таким видом он должен был работать кузнецом или грузчиком в порту, но, оказалось, что он ведущий инженер какого то автомобильного завода. Такое было мое первое впечатление о нем, и таким я ожидал его увидеть, когда шел неделю назад к нему с бутылкой водки. Когда мне открыл дверь маленький, скукожившийся старичок, которого я бы наверное смог бы поднять одной рукой, я долго не мог поверить, что это он.

И вот, мы сидим с ним на кухне, и потребляем водку. Я смотрю на него, и не вижу ни одной черты, которая напоминала бы мне Вована. Я специально жду, пока он закосеет, что бы спросить его о Воване, но, он неожиданно начинает говорить о нем сам:

- … когда мне сказали, что Вовка покончил с собой, я не поверил. Я не представлял, как такое может произойти. Это просто не укладывалось у меня в голове… Зачем он это сделал… что ему не нравилось здесь? Пусть хоть бы оставил записку что ли… но ведь ничего! Нет, до сих пор не понимаю. – сказал он, глядя в полную рюмку водки

- А вы не замечали за ним чего то такого… ну…

- Понимаю. Я после его смерти долго об этом думал, пытался вспомнить, как то объяснить что ли… не вспомнил ничего, кроме одного случая: как то ночью, часов где то в пять, я вышел на кухню покурить. У нас там во дворе, видишь, там, висит фонарь, так что я решил свет не зажигать, было видно, где стол, где сигареты лежат… но все остальное было в темноте. Я сел вот на тот стул, где ты сейчас сидишь, и зажег спичку, что бы прикурить. И тут я увидел Вовку, который сидел на полу, вот здесь, прямо напротив стула, было темно, я его просто не заметил. Сидит, прижав к себе ноги, и смотрит мимо меня куда то в стену. Я даже испугался как то… знаешь, в глазах было что то… ну не знаю…

- Да-да, знаю, сказал я , вспомнив его глаза тогда, на его день рождении

- Ну вот, я его спрашиваю: Вовка, ты чего тут сидишь в темноте? А он рассмеялся так и говорит, что мол электричество экономит. И все! Больше ни разу не видел ничего странного, суицидального, или там депрессивного со стороны него. Ничего…

- А как он.. к вам относился, какие у вас были отношения что ли.. ну, как у отца с сыном?

- Да какие- какие…обычные. Как у всех. Он конечно про меня забыл, как и все детки… приезжал на все праздники, деньги присылал, когда у меня с ними совсем туго было… ведь на эту сраную пенсию сейчас не проживешь. Этот ебаный Ельцин…

Дальше последовала длинная тирада по поводу «чертового ублюдка, который развалил советский союз», и я понял, что говорить с ним больше не о чем.

Один раз, когда я поднимался по лестнице на свой шестой этаж, у квартиры Вована, что была на пятом, я увидел на лестничной клетке коробки с мусором, с какими то вещами, что стояли рядом с мусоропроводом. Я позвонил в обитую кожей дверь, и мне почти сразу открыла его вдова.

Женя была невысокого роста женщина, в глазах которой несмотря на то, что ей было уже лет тридцать, мелькало что то детское, что то очень милое, то, что так часто привлекает мужчин в женщинах. Что, наверное привлекло Вову, когда он увидел ее на передней парте в какой ни будь аудитории в своем дурацком институте. Она была в стареньком халатике, который ей был явно мал, и все ее прелести были выставлены на показ. Но меня это тогда мало интересовало.

- А, привет - сказала она - Заходи.

- Привет. А что это там за ящики стоят?

- А, это… мы просто переезжаем. Но ты не беспокойся, я этот хлам на помойку снесу скоро. Тебе чаю или кофе?

- Чаю – Сказал я, усаживаясь в кресло

Конечно, Женя очень горевала, когда тело Вовки только начало гнить в земле. Но время лечит все, время все превращает в пепел. Через три года у нее появился новый мужчина, а через четыре он превратился в нового мужа. Наверное, они продали свои квартиры, и купили одну, но побольше. Конечно, я пришел за тем, что бы спросить, то же, что спросил у ее отца:

- Женька, прости, что спрашиваю, просто я никак не могу понять, почему Вован покончил с собой. Я хочу спросить… ну… ты, наверное его знаешь лучше меня. Ты ничего за ним не замечала…

- Да ладно, ничего… меня все это спрашивали, все хотели, что бы его смерть была разложена по полочкам. Любой грустный взгляд все вспоминали как «предзнаменование», все хотели, что бы его смерть была обоснована, понятна. Но я не вижу никакого обоснования для того, что он сделал. Я не знаю ничего, что могло бы послужить для него причиной… или хотя бы поводом. Он любил меня, во всяком случае, мне так казалось. У него не было любовниц. Ни разу я не чувствовала этого. Ведь ты знаешь, женщины это чувствуют…

- Да, да, знаю. Жаль, иначе бы моя жена не ушла.

- Да, жаль. Если бы я почувствовала другую женщину, мне была бы понятна одна его странность: это с ним бывало только раза три в год. Ночью, когда он выходил из ванной, что бы лечь спать, вдруг звонил телефон. Он брал трубку, с минуту слушал, а потом говорил: «хорошо, я выезжаю». Он говорил: «дорогая, прости, что то там случилось на работе, мне нужно ехать. Буду утром». Ничего вроде бы странного в этом нет, если бы я точно не знала, что он врет. Один раз, я решила проверить. Он пришел утром, позавтракал, выпил три чашки кофе, и отправился «обратно на работу». Я нажала на «обратный звонок», что бы узнать, откуда ему звонили, и, знаешь, кто взял трубку?

- Кто же?

Женя посмотрела на меня глазами, в которых горело чувство, которое испытывает ученый, который открыл что то принципиально новое, но не знает еще, что это такое.

- Трубку взял он сам. Он спросил: «что, дорогая», а я ответила, что просто хотела спросить, не забыл ли он дома бутерброды.

- Это значит что он…

- Да, это значит, что он звонил с сотового домой из ванной, и говорил с пустотой, только для того, что бы убежать на ночь из дома. Но не было у него никакой любовницы, и героином по ночам он тоже не торговал. Я после этого специально его проверяла, как только он придет, я занималась с ним любовью, не дав принять душ, когда он возвращался домой после ночи шатания черт знает где… но я ничего не чувствовала…

- Где же он бывал…

- В том то и дело, что я понятия не имею. Иногда, когда он приходил после такой ночи, его ботинки были забрызганы грязью, как будто он лазил по бездорожью или в лесу… иногда от него пахло табаком, как будто он сидел какой прокуренной насквозь забегаловке… но где он был, я не знаю, и наверное не узнаю уже никогда.

Меня так заинтриговала эта новость, что я спросил, есть ли у жени какие ни будь вещи Вована. Она сказала: да, там, на площадке, в коробке из под микроволновки. Еще она сказала: «не пробуй, ты не найдешь там ничего. Я все там перелопатила, но ничего не нашла».

Я отнес коробку к себе домой, и открыв ее, увидел образ Вована. Образ вечно спешащего человека, странность которого не замечал никто. Или просто не знал о ней. В коробке лежали две его любимые книги. Одна была каким то дурацким детективом, вся измятая. Вторая то же была детективом Гастона Леру, и назвалась «Желтая комната». Я вспомнил эту книгу. Я, кажется подарил ее ему на день рождение, или на новый год, я не помню. Было там еще два ежедневника, исписанных встречами и подсчетами прибыли и убытков. Там были пара школьных тетрадок, с голыми девушками на последней странице, которые он так старательно вырисовывал на бесконечных уроках математики. Еще в коробке были многочисленные рисунки акварелью, на которых были в основном цветы, деревья, нарисованные исключительно в ярких и веселых цветах… Не было ничего личного, были обычные вещи обычного человека.

Я пролистал первый дурацкий детектив, написанный, возможно мной: когда я учился в литературном университете, я зарабатывал такими вот идиотскими пересказами идиотских боевиков былых времен. Эти кассеты, что выдавались мне и многим другим в издательствах, я просматривал пару раз, и после этого излагал их на бумаге. Когда через пару недель я приносил их в издательство, мне говорили, что исправить, после чего я получал свои две сотни баксов. Через месяц я видел их в магазинах, в тонких переплетах, на которых золотыми буквами был написано имя какого то придурка Василия Пупкина…

Вторая книга была намного интересней. Леру я считал не хуже Конандойля, так что я с удовольствием стал листать страницы, замусоленные пальцами Вована. Когда я дошел до того места, где великий сыщик Руйтабийль начинает рассказывать всем про то, как же преступник проник в желтую комнату, из страниц на пол выпал маленький рисунок. Я поднял его, сразу понял, что нарисовал его Вован. Он был нарисован маслом, и изображал ярко – красный железнодорожный мост через неглубокую реку, скорее ручеек, в котором плавали ржавые корпуса машин, покрышки… вокруг моста был снег, нетронутый ни единым следом человека, а над ним было черное небо, в котором не горела ни одна звезда.

Единственное, что меня поразило в этом рисунке, так это то, что он был нарисован в таких мрачных тонах, что было трудно понять, как человек, который мог рисовать все эти жизнерадостные колокольчики, розы и подсолнухи, и рисовать такой мост в стиле Grunge. Внезапно я понял, что это за мост, где он находится. Я пораженный сел на стул. Я был там, на этом мосту, лет десять назад.

Я посмотрел на часы: было около двенадцати. За окном шел снег. Наверное, примерно в это время Вова выходил из ванной, брал трубку и разговаривал со своим сотовым телефоном. Я оделся и спустился вниз по лестнице.

Я понял, почему Вован избрал местом своих ночных похождений именно этот мост. Мы с ним жили в районе метро Владыкино, и до Ботанического сада было рукой махнуть. Его кусочек был да же виден из наших окон. На улице было довольно холодно, поэтому я надел два свитера и накинул на голову капюшон. Я отправился в мой столь любимый парк. Он был отгорожен бетонной стеной, но не только она отделяла его от каменного города панельных домов. Вдоль стены шли рельсы по насыпи высотой метров пятнадцать. По ним изредка ездили товарные поезда, иногда проезжали и пустые пассажирские. Куда они все едут, я не знал, да это меня и мало интересовало. Остановившись перед одной из многочисленных дыр в заборе я стал думать, как к этому мосту шел Вован. К нему можно было пройти по парку, выйдя потом из другой дырки в заборе, а можно было просто идти вдоль рельс. Почему то я решил, что скорее он шел по парку. Этот парк несмотря на то, что после заката солнца пугал, как то затягивал, я не представлял, как можно пройти идти по ту сторону стены от него. Сейчас он был похож на мертвый лес. Деревья были белые, все было белое…. На алее не было видно ни одного следа, не было видно ни одно человека вокруг; наверное любой, кто оказался сейчас в этом парке, чувствовал бы себя одиноким.

Что чувствовал Вова, когда шел посреди ночи один, здесь, в этом парке? Я чувствовал себя здесь десять лет назад, безумно несчастным. Я тогда заканчивал свой идиотский институт, и не знал, что меня ждет дальше. Еще я тогда я расстался с девушкой, и от этого мне не было легче и веселей.

А что чувствовал он? Он, у которого, как казалось, не было проблем ни с жизнью, ни с деньгами, ни со здоровьем? Что привело его в это снежное мертвое царство?

Через двадцать минут умеренной ходьбы я свернул направо, и с трудом вскарабкался по скользкой лестнице на насыпь. Мост был таким же, как и десять лет назад. Он был ферменной конструкции, и возвышался над насыпью метров на десять. Я стал забираться по скользким ступенькам на самый верх этого моста. Ветра не было, так что холод не так чувствовался, только мои руки одеревенели от того, что я забыл надеть перчатки, и хватался за железные перила голыми руками. Там, наверху была только не широкая железная дорожка, сделанная из листов железа, которая вела на ту сторону. Внизу, метрах в 40, в овраге текла маленькая речушка, глубиной не больше метра. Я, хоть и не боюсь особо высоты, все равно судорожно ухватился за перила, посмотрев вниз.

Я прошел в центр моста и долго смотрел вниз, на воду, что шумела как небольшой водопад, омывая мусор, который плавал в ней. Потом я посмотрел на парк, который был передо мной, и скрывал от меня все дома, что были за ним. Только останкинская телебашня торчала за ним, так, что казалось, что она растет посередине этого парка. Я долго смотрел на все это, пока меня не отвлек шум проезжающего внизу поезда. Он стучал колесами, он освещал себе дорогу мощным прожектором, он ехал куда то прочь, унося за собой много вагонов толи с углем, толи с песком, или с чем то другим. Я насчитал их 60. Мне отчего то захотелось быть этим машинистом, мчатся куда то вдаль, мчатся в ночь, прочь отсюда, прочь…

Я стал искать следы присутствия Вована, но не мог ничего найти. Не было никакой надписи, не было ни одного окурка его любимых сигар, которые он курил только по праздникам…

Я решил закурить, но зажигалка выпала из моих закоченевших пальцев, и, упав вниз, обо что то ударилась. Я посмотрел вниз и увидел небольшую люльку, которая была ниже меня на полметра.

Я осторожно спустился в нее и, найдя зажигалку закурил. Потом стал искать что ни будь, и, вдруг, увидел в углу небольшую пластмассовую коробку и маленькую раскладную табуретку.

В коробке был маленький сверток с травой, которую я незамедлительно забил и закурил, и маленький блокнотик, в котором я узнал почерк Вована.

В нем были стихи, и какие то неразборчивые записи.

Пожалуй, я не могу их назвать ответом на те вопросы, на которые я бы хотел получить ответы. Я прочитал их пару раз, но так и не нашел ни одной строчки где говорилось о причине его поступка, о женщине, которую он любил, которая ответила ему отказом, о обычной причине… Но они поразили меня своей печалью. Меня она поразила да же больше, чем то, что Вова вообще писал стихи. Пожалуй, мне остается только привести несколько из них, самых интересных по моему мнению:

В твоей крови утонут надежды

Утонут машины, дома и одежды

В твоей крови захлебнутся все люди

Все политики, войны, все страшные судьбы

Весь мир твой утонет в крови

А ты будешь жить, мы будем одни

Мы построим ковчег

Мы будем плыть, не видя земли

Нам в лица будут бить кровавые дожди

Бритва, кровь, давай, уходи

Не дожидайся ответа,

Лучше – беги.

Здесь нечего делать

По колено в крови.

Я уже подумал, не ошибалась ли Женя по поводу другой женщины, но следующие строки это опровергли:

А ты где то там,

Я не знаю, кто ты

Сейчас вокруг меня

Только много листвы…

Записи в прозе были записаны наподобие дневника, но их осталось мало, потому что половина страничек была вырвана, и наверное уплыла вниз по течению. То, что осталось звучало примерно так:

… сегодня был там. Прекрасное место, если бы не эти придурки . Ненавижу слышать смех…

… они используют время только для того, что близится приблизится на час к смерти. Они ищут ее по подворотням и пустым мусорным бакам… я ненавижу их. Как можно умирать, не зная, за что? Не знаю …

…дерьмо. Как они могут лезть думу, если среди них нет ни одного порядочного человека? Они все там порядочно охуели… кроме Гевары не было ни одного стоящего человека…

Последняя запись судя по числу, была сделана за неделю до смерти:

…я искал, но не нашел. Пристроить на работу эту дурочку просто невозможно…

Эта запись, судя по всему, относилась к Жене. Но, не вижу в том, что Женя не любила работать причину того, что Вова покончил с собой. Хотя, решать вам, дорогие Убийцы – присяжные – Заседатели.

Собственно, рассказать больше нечего. Я попытался поговорить с дочерью Вовы, которой сейчас уже 17, но, это было малополезным.

Маша, свет очей моих, после смерти отца стала отъявленной панкершей, и стала пить все что горит и курить все, что дымится. Один раз, я встретил ее у метро, где она стреляла деньги, и купил ей и тем отморозкам, что были с ней по бутылке портвейна. Поэтому, мне разрешилось посидеть с ними в подъезде. Когда я смотрел на нее, я вспоминал тех панкушек, которых я в молодости затаскивал в постель, только у Маши в глазах было что то, что меня пугало. Точнее говоря, это наверное было и у меня, но в какой то менее сильной форме. В глазах была та сила человека, который знает, когда он умрет, или того, кто знает когда он хочет умереть. И своими словами она подтвердила мои предположения:

«Пошли вы все нахуй! Отец умер потому, что его заебал этот сраный мир. Я видела в его глазах! Бля, он просто послал всех куда подальше тем, что вскрыл себе вены!». А дальше она посмотрела на меня своими серыми глазами и сказала абсолютно серьезным голосом, в котором появились какие то трагические нотки:

«Я то же покончу с собой. Не хочу дожить до тридцати!»

Не знаю, осуществит ли она свои планы, или нет, но со своим сознанием она расправилась довольно быстро, и я уже через три часа нес ее на руках домой.

Эпилог

Здесь, я пожалуй нарушу свое обещание, и выскажу свое мнение. Надеюсь, такую вольность, вы простите мне, дорогие убийцы – присяжные – заседатели. Ведь это мнение будет моим личным, и соглашаться с ним, или нет – это право каждого из вас.

Его убили вы. А вы – это он. Вова есть в каждом из нас. Просто поступить так у всех не хватает силы или слабости, что, в принципе, одно и то же в этом мире. Его раздавил мир, а возможно, он сделал его сильнее. Его не понимал никто, ни родители, ни друзья, ни жена; конечно, не понимал его и я . Он не был среднестатистическим, возможно, его убило понимание этого. Он был одинок среди толпы, среди стен. Пожалуй, он не знал этого, и поэтому не просил ни у кого о помощи, а может, просто не хотел этого делать.

Что ж. Пожалуй, за ним можно оставить это право.

А теперь, с вашего позволения, убийцы – присяжные – заседатели, я хотел бы обратится к самому герою моего повествования, если допустить, что он меня слышит.

Вова, я не поддерживаю и не принимаю твоих вскрытых вен. Ты не подумал ни о своей дочери, ни о своей жене, ты не подумал о том, к чему это может привести, ведь, как сказал, один философ: человек живет для самого себя, а умирает для всех остальных.

Мне хочется верить, что тебе будет лучше в том небытие, в которое ты ушел.

И пускай мир, который отторгнул тебя, как отторгает человеческое тело занозу, живет без тебя, как будет жить в скором времени и без меня, и без всех остальных.

Я стал часто по ночам забираться на тот мост и смотреть на проезжающие мимо поезда, вспоминая Владимира Павловича Щепкина. Мне хочется верить, что он сейчас сидит где ни будь в кабине электропоезда, и мчится далеко отсюда, в ночь, во тьму. Главное – что он не стоит, как я на месте.

Но так это или нет, решать каждому из вас, уважаемые убийцы – присяжные – заседатели.

05.01.2004