Гной часть 1

(Кирилл Лемс)


опубликовано на neo-lit.com


Поставьте рядом с собой тазик, что бы не заблевать ковер...

Время поставит печать злобы

В наши глаза

Мы забудем, о чем мечтали вчера

Трещины морщин изуродуют наше лицо

Может, мы поймем, что у бутылки есть дно…

Мне приснится прекрасная песня,

Может, я ее тебе да же спою

Вот да же пара строк,

Уже вертится в мозгу…

Летним утром встану и пойду

И в зеленой траве спокойно умру

И маленькие птицы споют мне про любовь

Пока в моих венах от мороза будет стынуть кровь.

Я выключу свет и закрою шторы. Вакханалия каких то звуков в моей голове и чашка крепкого кофе поможет мне уснуть. За окном идет первый снег. Да же не снег, а пух… знаете, как пушек на щеках молодого юноши, у которого еще не растет щетина, но растет уже этот пушек, который сейчас напоминает этот первый снег, если его так можно назвать. Он виден, если только посмотреть на свет уличного фонаря, тогда в нем можно увидеть несколько маленьких снежинок, что падают вниз, забиваясь между камнями мостовой. Значит, завтра у меня будет не сложный день. Я работаю дворником и убираю свой участок за те гроши, что мне платят. Я ненавижу эту работу. Несложный день будет потому, что не нужно будет убирать много снега, его еще нет почти…

Из своего детства я почему то больше всего запомнил кошку Мурку. Не знаю почему именно ее, почему не мать или отца… Она, эта кошка целыми днями сидела на подоконнике и смотрела в окно, во двор. Иногда она приподнималась на задние лапы, что бы рассмотреть что то внизу, иногда она принимала стойку, как охотничья собака, увидев на карнизе за окном голубя, но, в самый последний момент вспоминала, что между такой долгожданной добычей и ней стекло, и что ей остается только с тоской наблюдать за птицей. Я спросил тогда у матери, почему мы не отпускаем ее на улицу, на что она ответила, что она боится что она не вернется, или ее раздавит какая ни будь машина. Но, засыпая той ночью, я подумал: а может быть было бы лучше, для нее? Может быть она не хочет возвращаться? Может, она хочет жить меньше, но жить свободно?

Еще, мне почему-то подумалось, что нас, как этих кошек кто-то не выпускает, что между нами и миром стекло…

Но все это, конечно же, были глупые детские мысли.

Отец умер от какой-то болезни, я до сих пор не знаю, от какой именно. А мать начала пить, бросила работу.

Поэтому мне пришлось бросить учебу и начать работать, что бы обеспечить ее выпивкой и жратвой. Поэтому у меня образование девять классов, и я сейчас, в свои двадцать пять лет работаю дворником.

Когда меня забирали в армию, мать сказала мне, что есть простой способ откосить. Я лег в психушку и откосил.

Так откосил, что с этим диагнозом меня не берут ни на какую работу, кроме дворника. Что я еще могу рассказать о себе? Да больше ничего собственно. Да и вообще, мне пора идти спать…

На утро у меня так болела голова, что, мне показалось, что кто-то режет мой череп ножовкой по металлу. Быстро поел и вышел на улицу.

Уж чего-чего, а убирать за вами ваше дерьмо я умею хорошо…

Я да же выигрывал на этих идиотских соревнованиях дворников. Ничего более дебильного я не выдел за всю свою жизнь. Я стал лучшим дворником Москвы только из-за того, что моя физиономия выглядит лучше в кадре, чем у остальных дворников - полу бомжей - полуалкашей. Мне жали руку, мне все улыбались, все поздравляли. Потом приехал какой-то лысый мужик. Все прыгали вокруг него, мне сказали, что это мэр. Мне дали листок, на котором были написаны вопросы, которые он будет задавать, и ответы, которые он должен слышать от меня.

Когда все эти вопросы были им заданы, я спросил, когда моя зарплата станет выше прожиточного минимума. На это он ответил, что такого вопроса в списке нет, и попросил этот вопрос вырезать из передачи.

После этого он быстро сел в свой черный Мерседес и уехал.

Самое интересное, так это приз, который мне дали за то, что мой участок весь блестел и сверкал на солнце.

Мне дали путевку на две недели в какой то пансионат. Я уехал оттуда через два дня, ровно через столько времени мне перестало нравится квасить водку одному в своем номере – в баре, где были дискотеки и ходили проститутки, рюмка водки стоила как мой двухдневный обед, завтрак и ужин.

Так вот, в тот день я убрал снег, собрал пивные бутылки (теперь можно сдавать только половину из них, вторая половина не подлежит сдаче), собрал собачье, кошачье дерьмо, стер несколько надписей со стен, поздоровался с бабками, что как обычно вели дежурство на скамейке перед домом, и после этого пошел домой, предварительно купив себе бутылку прозрачной, но удивительно вкусной жидкости.

Дома было пусто. В моем доме была абсолютная тишина. Было только слышно, как гудит вода в трубах, и как занимается сексом какая то парочка подростков за стенкой.

Я ненавижу людей. Я люблю людей. Я ненавижу себя. Я люблю себя больше всех на свете.

«Вот смотрите»: - обращался я к несуществующей толпе, на несуществующем митинге – «Вы считаете себя вправе срать где ни будь за углом своего дома, считаете себя вправе бить бутылки, выгуливать собак, выбрасывать мусор из окон, вы считаете, что вы вправе это делать, только потому, что есть я. Я, которому платят зарплату, которая собирается из налогов, которые вы платите… когда вы выкидываете мусор, из окна на улицу, вы засираете им свой мозг. Вы бьете бутылки не об асфальт, вы режете их стеклами свою душу, которая в итоге превратится в ошметки. И не поможет вам никто, не поможет никакой дворник, не поможет, как никто не поможет мне».

Я посмотрел за окно. Там уже темнота вступила в свои права. Ночь черными крыльями порхала над крышами домов, захватывая все новые и новые окна, которые из светлых, превращались в черные, как глаза черепа, как какие то пещеры в прибрежных скалах.

Я посмотрел на часы. На них было ровно 11. Я оделся, вышел на улицу, сел на метро и поехал в центр. Мне нравится центр, он такой напыщенный, такой чистенький, так и хочется снести его до основания…

Я сел на скамейку около кремлевской стены, на которой по Булгакову, сидела Маргарита, и опорожнил остатки водки, что оставались в бутылке. Потом я посмотрел по сторонам, нет ли ментов, и разбил ее об стену. Звон разбитого стекла, может быть, услышал да же САМ!!! Ура! Он услышал звук, который произвел я!!! Что, теперь, я, наверное, могу быть счастлив?

Нет, нет, и нет! Мое дело еще не закончено!

Респектабельные дома всегда производили на меня большое впечатление. Впечатление полного дерьма. Настолько это были неестественные и отчужденные строения. Они были похожи на неприступные морские форты, так сложно было в них попасть всем панкам и бомжам. Но не мне. На своем доисторическом компе, за пару дней я разработал мечту панка: подходишь к черному входу этого железобетонного урода, предварительно проверив, не просматривается ли это место видеокамерами, после этого спокойненько прикладываешь лепешку якобы ключа к кодовому замку, и все остальное за тебя сделает программа, которую я любовно назвал «пиздец вам всем». На пятнадцать минут отключаются все камеры охраны, что обычно стоят на лестницах, и камеры, что по периметру здания. И ты можешь делать, что хочешь.

Включив плеер, в котором я сразу узнал первые аккорды god save the queen, я пошел по устланной красным ковром лестнице. Стены были выкрашены в белый цвет, в белый цвет был выкрашен и потолок, и мусоропровод, который, наверное мыли по несколько раз за день. Но, нужно приступать. У меня мало времени. Я достал баллончик с черной краской и на секунду задумался, что же написать. Писать на стенах нужно что-то бессмысленное и глупое. На одном этаже я написал: «ЖИДЫ! ВОН ИЗ РОССИИ!», на другом – «БЕЙ СКИНОВ! РОССИЯ ГОВНО!», на третьем написал, что этот дом выбран объектом следующего теракта. Потом, остановившись около прекрасной, внушительной двери квартиры номер 56, я достал шприц с жидким сероводородом. Знаете, такое вещество, которое безумно воняет тухлыми яйцами. Я закачал содержимое шприца под кожу двери. Как следует закачал, шприц был большой, и воняло так, что меня чуть не стошнило. Я усовершенствовал состав смеси, увеличив ее вонь. Теперь жильцам квартиры номер 56 на три месяца обеспечена такая вонь, что не возможно будет находится в квартире без противогаза. И сложно будет догадаться, откуда так воняет тухлыми яйцами. Наверное, они перевернут всю квартиру, в поисках «этого чертового яйца». После этого я аккуратно распечатал плотно набитый пакет, и стал разбрасывать его содержимое вокруг себя, но оставляя себе путь к отступлению. В пакете было собачье дерьмо, которое я старательно собирал на своем участке всю неделю. Дерьмо прилипало к стенам, к потолку, ровным слоем растекалось по полу. «Наверное, кто-то с утра на нем поскользнется, и упадет. Наверное, испачкает свой пиджачок от Армани» – со злорадством подумал я. Но, я посмотрел на часы. Мне осталось только две минуты, что бы смотаться с места преступления. И я это сделал.

На следующее утро мою голову уже не резало ножовкой. По ней скорее кто-то стучал кувалдой.

В холодильнике на кухне стояла трехлитровая банка соленых огурцов. Я долго пил рассол. Потом сел в свое задрипанное старое кресло и включил телевизор.

Симпатичная дикторша с огромной грудью, которую искусно скрывал пиджак, говорила своим хорошо поставленным нудным, похуистическим голосом:

«Сегодня в центре Москвы разыгрался международный скандал. Встреча на высшем уровне Израильской стороны с Палестинской стороной сорвана. Отвратительная выходка вандалов поставила крест на договоре о прекращении огня. Репортаж нашего собственного корреспондента Маргариты Заскокиной.»

На экране появилась девушка с микрофоном в руке.

«Сегодня рядом с квартирой министра иностранных дел Израиля в Москве, появилась отвратительная антисемитская надпись» – они показали мою надпись про жидов – «Израильская сторона обвинила Палестинскую в разжигании межнациональной розни. Министр спешно вылетел из Москвы. На очередной попытке мирного урегулирования поставлен крест». Дальше в кадре появился полковник милиции, с очень кислой физиономией (дерьмо, наверное, еще не успели убрать), и сказал:

«Нам достоверно известно, что это совершила группа вандалов, но по горячим следам их отыскать не удалось. Но правосудие настигнет их, во что бы то ни стало, они понесут заслуженное наказание»

Вот скоты! – подумал я – про скинов и про Россию ничего не сказали. Ну и хрен с ними. Только вот интересно, в Чечне им нужна нефть. Им выгодно, что там гибнут 18-ти летние ребята. А Палестина с Израилем?

Там то что они забыли? Впрочем, мне на это было в то утро плевать. Я думал только о том, как бы не выблевать рассол, что плескался у меня в желудке, и о том, как бы сделать так, чтобы по моей голове перестала стучать кувалда.

*****

Прошел час, прежде чем я смог поднятья с кресла и подойти к окну. Когда я посмотрел за него, во мне все упало. Там были сугробы, в метр высотой. Сегодня придется пахать до вечера, а вечером эта белая гадость выпадет снова.

Когда-то давно, я уже почти забыл то время… я любил людей, я любил каждого из них и всех в целом. Я любил их всех просто потому, что я сам был любим. Нет, не ими, людьми… меня любило прекрасное рыжеволосое существо по имени Таня… о…

Как я любил тебя, Таня… как ты любила меня, как нам было тогда… как было хорошо тогда заниматься любовью на теплой крыше… почему ты стала таким дерьмом? А может, это я стал таким? А может весь мир стал дерьмом? Почему было так просто любить все, что вокруг меня, почему можно было радоваться всему, что тебя окружает, движется и не движется?

Да, конечно же, мы расстались с Таней. Она, посмотрев на меня своими прекрасными, режущими меня на куски как бензопила глазами, сказала, то, что должна была сказать. А я сказал то, что я должен был сказать ей. Сейчас она, наверное, сидит на кухне и пьет кофе с лимоном, а мизинцы ног ей посасывает прекрасный муж, который ненавидит ее; он, наверное, выдавливает на своей заднице прыщи, где ни будь в ванной, и испытывает от этого оргазм за оргазмом. Иногда мне кажется, что слова: «у меня была ОНА, а потом мы расстались» просто глупы. Мне кажется это настолько тупым и прозаично - дебильно – будничным. Все это просто не укладывается в какие-то рамки, которые я придумал сам себе. Я воздвиг их как бетонные стены вокруг себя, я придумывал им много названий, и не только я один. Мне, конечно же нравится Pink Floyd, но, с его «стеной» я не хочу делать здесь никаких параллелей. Моя стена только моя, и она, пожалуй что не похожа на ваши стены. В ней слишком много ворот, которые периодически открываясь, выплескивают из себя мое войско злобы, которое стремится загнать вас всех в угол, растоптать, втоптать в грязь вашего сознания, ваших глупых мыслишек. Это неправдоподобно глупо, неправдоподобно по детски, но, 1) Что здесь, на этом голубом куске дерьма не глупо? А 2) Если уж так, то пускай я буду ребенком, ведь, как показал мне этот прекрасный мир за мою недолгую жалко-возвышенную жизнь, состарится можно за секунду, а некоторым да же поседеть;

Мое отношение к окружающей меня действительности, в которую, конечно же, входит тупая биомасса, которую принято гордо называть человечеством, развивалось по трем стадиям:

Стадия первая: я люблю вас. Я люблю прекрасное солнце, я люблю просто проходящих мимо, я обожаю тех, кто рядом со мной; Я не задумываюсь над тем, почему я их люблю, я не думаю, зачем мне все это нужно, я не размышляю над тем, что мне кто из всех сделал хорошего, а что плохого.

Стадия вторая: Я ненавижу всех. Я ненавижу всё. Единственное, что меня тогдашнего отличает от теперешнего, так это то, что мне абсолютно на все это срать. Мне срать хотелось на все, что вокруг, меня это не трогало, и этим раздражало. Раздражало больше, чем раздражают комары в июле.

Стадия третья: сейчас я не хочу никому мстить, я не хочу никого убивать. Во всяком случае, осознано и намерено. Я не хочу оскорбить или обидеть кого-то в отдельности. Я хочу насрать в душу всем, всему вашему гребаному обществу. Я хочу обмазать вас голых вашим же дерьмом и закинуть в таком виде в институт благородных девиц, я хочу, что бы вы захлебнулись вашим же дерьмом, которое я преподношу вам на прекрасном блюде, которое называется злость.

Я как раз закончил убирать снег, думая об этом. Оглянувшись на только что вылизанный мной участок, я с тоской посмотрел на небо. Оно было серым и совершенно не внушало никакого оптимизма: к вечеру точно пойдет снег, заметет все, только что мной убранное, и воздвигнет на моем вылизанном участке еще больше сугробов, чем сегодня. И завтра, я опять со стучащей по голове кувалдой отправлюсь их убирать.

Я стал размышлять, что бы такое сделать сегодня вечером, желательно, что ни будь похлеще, чем вчера, но, почему-то ничего не приходило в голову. Я сел на одну из пустых скамеек, закурил и стал думать. Но, несмотря на то, что кувалда перестала стучать по моей голове уже давно, в нее не лезло абсолютно ничего.

Но, вдруг, само провидение подмигнуло мне своим незримым глазом, подсказав, чем я буду заниматься ближайшее время.

Подъехал небольшой фургончик, с тонированными стеклами, из которого вышел человек с помятым с похмелья лицом, и подойдя к бабкам, что, как обычно дежурили на лавке, спросил что-то у них. Они показали пальцем на меня. Человек тут же направился быстрым, уверенным, властным шагом ко мне. Он спросил вежливым, голосом, в котором сразу же почувствовалась фальшь:

- Извините пожалуйста, я вижу, что вы устали, но можно ли вам обратится с предложением?

- Чего? –переспросил я, не сразу подобрав матерных слов, что бы пооригинальней послать его куда подальше

- Вы понимаете, - стал быстро говорить он, решив, что я согласен продолжать с ним разговор – мы сотрудники предвыборного штаба действующего президента Владислава Хрюпина. Нам бы хотелось задействовать вас, как лучшего дворника года в рекламном ролике, который призывает голосовать за нашего кандидата. Вы согласны принять это предложение?

- Я! Да я ваще! Да я бля с радостью мать вашу, вот только я сейчас вам всем черепа посношу своей лопатой, и тогда пожалуйста! Пошли отсюда на хуй! - сказал я, чувствуя, как во мне закипает кровь.

Этот человек с понимающим видом кивнул, вздохнул, причем я понял, я далеко не первый, кто примерно это ему сказал за последнее время, и тихим голосом ответил

- Гонорар за ваши услуги будет равен – он назвал мою зарплату за год – но, если вы, конечно же против нашего президента, то, я не в праве вас заставлять…

Он развернулся и медленно пошел к своему фургону. Я быстро его догнал, извинился за «свою грубость», сослался на усталость и согласился. Я вообще то за такие деньги этому президенту, как его… а! Хрюпину, с удовольствием задницу бы вылизал, но, мне собственно всего лишь оказалось нужным подписать какие то бумаги (наверное, что бы не появится в ролике другого кандидата), а потом сказать три предложения. Или да же два, я не помню. Дублей было десять. Я уже стал чувствовать себя кинозвездой, когда они вдруг стали собираться, и, вручив мне конверт с пачкой зеленых бумажек, уехали взвизгнув колесами, облив грязью бабок, что с раскрытыми ртами сидели все это время не шевелясь на своей скамейке.

Позже, я увидел этот ролик, и меня чуть не стошнило:

Женский голос, ласковый, возвышенный голос матери, которая если уж и может так говорить, то только о своем ребенке, который стал Эйнштейном, изрек:

«А что думает о Владиславе Хрюпине лучший дворник Москвы 2003 года?»

Ко мне под рожу откуда-то из-за кадра вылезает рука с микрофоном, а я, с дебильной физиономией, в телогрейке и сапогах, которые на меня нацепили, говорю дебильным голосом выпускника школы умственно – отсталых:

«Нууууууу… при Хрюпине то все лучше стало… вот, технику дали, платить стали нормально… зарплату не задерживают. Нет, ни за какого Дзюкина голосовать не буду, ХРЮПИН МОЙ ПРЕЗИДЕНТ!»

Когда я на все это смотрел, я думал о том, какой же говнюк этот Хрюпин, и какие говнюки, те, что были до него, и те, кто будут после. Нихрена он не сделал, никакой зарплаты я не видел со дня выборов, а то, что этот придурок говорит на своих дебатах и публичных выступлениях, это все то же самое, что говорит пастух стаду овец.

Но тогда, когда этот фургончик укатил в неизвестном направлении, мне было плевать на это. Да и на все вообще. Во – первых, у меня было столько денег, сколько я никогда еще не держал в руках, а во – вторых, у меня появился план. Этот план расцветал в моем мозгу как прекрасная червивая роза на куче навоза.

Первым делом я осуществил свою мечту. Я отправился на компьютерный рынок и купил там самый что ни на есть новейший компьютер. Но не это была моя мечта. Ее я осуществил, когда отнес на помойку мой старый компьютер, который я так искусно научился за долгие годы нашего с ним противостояния, выводить из зависшего состояния молниеносным ударом тапка по системному блоку. Я выкинул его в мусорный бак, потом подумав, вытащил его оттуда, принес кувалду и стал так усердно бить по нему так, что в скором времени от этого существа, которое, я, пожалуй, в этом мире ненавидел больше всего, осталась только лепешка из которой торчали куски микросхем.

Потом я сел за новый компьютер. Сначала я боялся его, как боится человек, который всю жизнь ездил на запорожце, и сел в машину формулы-1, но быстро приспособился, и всего лишь через час уже был в интернете. Я с легкостью взломал сайт Хрюпина, у которого посещаемость была несколько сот тысяч человек в день, и в скором времени там стала красоваться фотография этого самого Хрюпина, только вместо пиджака и галстука на нем был костюм в стиле садо – мазо. И он уже не улыбался своим кривым президентским ртом, а брал в этот рот огромный черный член нашего чернокожего брата.

Конечно, я понимал, что старая фотография появится на своем месте через полчаса – час, но я с радостью наблюдал за тем, как популярность сайта растет с каждой минутой, после появления моей фотографии.

Я не думаю о том, что таких как я много. Я не собираюсь объявлять войну всем, кто меня окружает. Я не преследую никаких личных амбиций. Я вообще не собираюсь причислять себя к таким движениям как панк или анархизм. Все это полное дерьмо. Если хоть какой то человек, говорит, что он панк, это уже говорит о том, что он никогда им не был, и что с этого момента начнется его бессмысленное путешествие либо на кладбище, либо к пиджаку от какого ни будь известного кутюрье, в который он через какое то время идиотского беспредела впрыгнет, так же хорошо и удобно, как сбреет свой зеленый ирокез и снимет свое рваное тряпье и булавки.

Анархисты, которые никогда не читали Кропоткина, который, если я не ошибаюсь, если не придумал этот термин, то уж действительно объяснил, что он под собой подразумевает, в последнее время стали придерживаться странных принципов, которые никакой анархией не пахнут. Анархия это не то, чем я занимаюсь, анархия это скорее состояние души человека, который живет в обществе людей, у которых такое же состояние..

Я не веду личной борьбы. Ни против кого. И еще, я не хочу, что бы кому-то показалось, что я ставлю себя выше людей. Я хуже их, я самый распоследний отброс общества, которое собственно и представляет собой помойку. Огромную кучу отбросов, которые уже либо сгнили, либо скоро сгниют в каких ни будь могилах на одном из кладбищ. И, когда через несколько лет, это кладбище разровняют бульдозерами, что бы построить для разросшегося мегаполиса еще один прекрасный железобетонный спичечный коробок, когда разровняют их покосившиеся от времени кресты и надгробья, тогда умрет память об этих куда то спешащих лицах. А память обо мне уже исчезла. Я думаю, что, если я вот сейчас закашляюсь и умру, никто не вспомнит обо мне через неделю. А да же если бы и помнили? Что дальше, что бы мне это знание дало сейчас, и уж, тем более что бы дало там, куда я уйду. А уйду, я, уж точно не наверх. И это хорошо.

У меня свои законы, которые я придумал себе сам. Я вообще смутно понимаю, зачем люди следуют тем законам, которые придумали не они? Кому интересно, что там писал какой ни будь человек, где ни будь лет сто назад, в своем хорошо обставленном кабинете, где ни будь за кремлевской стеной?

Почему эти законы не может сделать каждый для себя? Глупый вопрос. Конечно, потому что люди стадное животное, которому требуется, что бы его постоянно хлыстали кнутом, и говорили, куда идти и на какие новые ворота смотреть. Если бы все делали всё, что хотели, то тут уж точно началась бы анархия. Все бы просто поубивали друг друга через неделю. Но, вот что примечательно, когда я кому-то об этом говорил, внутри него сразу почему- то появлялось чувство какой-то гордости за человечество. Вот, мы, люди сбились в одно стадо – думал он – мы придумали общие законы для всех. Только эти законы не внутри людей, они извне, это не общие законы. Их придумывают люди, которые сами их подчас не соблюдают. Законы создаются не во благо, а во зло, что бы держать стадо баранов под названием человечество под зорким взглядом пастуха. Но, пожалуй что я слишком много трачу бумаги и чернил на эти пустые, бессмысленные слова.

Я приведу вам в пример всего вышесказанного одну историю, которая произошла со мной три года назад.

*****

Той ночью я не знал куда идти. Обычно со мной такого не бывало. Я просто выходил на улицу и шел, непереставая, куда ни будь вперед, не разбирая дороги. Я просто не думал, куда я приду, и это вполне меня устраивало. Но в этот раз я по какой то непонятной причине остановился посреди пустой дороги и в растерянности посмотрел по сторонам. Это было как-то странно: у меня было такое впечатление, как будто мои мысли вылетели из меня, и, как сотни тысяч душ солдат после боя улетели в небо. Было холодно: мое дыхание растворялось белым паром в темно – свинцовом небе. Я не знаю, сколько я так простоял, но в итоге из этого состояния меня вывела машина, которая непонятно зачем появилась на этой улочке в столь поздний час. Я увидел на другой стороне улицы круглосуточный магазин, и вошел в него. Там, сосчитав мелочь, которой хватило аж на две бутылки водки, я уже было направился ее покупать, как меня окликнул сзади детский, но в то же время какой то старческий голос: «извините, не поможете никакой мелочью…». Оглянувшись, я увидел рядом с игровым автоматом с плюшевыми игрушками девушку, лет пятнадцати.

Я спросил:

- А зачем тебе?

- Чисто на развитие российского алкоголизма – ответила она

- Сейчас, подожди – ответил я.

Я купил водки, высыпал ей на сложенные лодочкой ладони все, что осталось от моей зарплаты, и вопросительно посмотрел на нее. Когда двое людей одни, и хотят нажраться в хлам, им не нужно никаких слов. Они понимают друг друга с полу-взгляда. Она повела меня дворами, мимо какой то стройки, и вскоре мы были в заброшенном старом доме. Это, как я понял, когда она отперла старую дверь ключом, и провела меня в комнату, где горела керосиновая лампа и маленькая железная печка, был бомжатник высшего класса. Я примостился в какое то старое, задрипанное кресло, и огляделся вокруг, пока она ходила по комнате, выискивая стаканы. То, что было вокруг можно было бы назвать интимным полумраком, если бы не пять бомжей, что спали в другом конце комнаты, и, судя пот храпу, еще не меньше десяти в соседней.

Она принесла стаканы, поставила их передо мной на импровизированный столик из какого то ящика из под бананов, а сама села напротив меня в такое же кресло, что и я.

Я разлил водку по стаканам, и только тогда посмотрел на нее. Ее лицо было довольно красивым, хотя, может быть, при свете дня, оно могло показаться мне совсем другим. Длинные светлые волосы свисали ниже плеч сосульками, которые чем-то были похожи на паклю. Но, это не придавало ее лицу, бледному, с маленьким шрамиком на лбу над верхней бровью, какого то бомжатского вида. Я долго всматривался в ее светло – карие глаза, когда она опрокинула почти целый граненый стакан водки. Они слезились, и из-за этого были чем-то похожи на глаза котенка, которого несут топить, а он своими ничего не понимающими, еще не видящими глазами пытается рассмотреть мир, что ему так и не удастся узнать.

Она заговорила первой. Она посмотрела на меня своими котеночными глазами, и почему-то заговорила каким то странно нежным, приветливым голосом, которого я не ожидал от нее - этот голос слишком сильно контрастировал с ее глазами. Она спросила:

- А как тебя зовут?

- Меня зовут – я назвал ей свое идиотское имя – а тебя?

- Меня зовут Лена. Ты знаешь, я посмотрела на тебя, а ты мне кого-то напомнил, вот только я не могу пока что понять, кого именно. Кого-то хорошего и доброго, это точно.

- А ты здесь сколько – спросил я и оглянулся вокруг. Было трудно поверить, что эта девочка живет здесь давно. Слишком она разительно отличалась от спящих по всем углам бомжей.

- Не думай, что я отъявленный бомж. Я здесь недавно. Просто появились у меня в жизни небольшие проблемы, вот и все. Но я не собираюсь здесь надолго задерживаться.

Когда она поизносила слово «проблемы», в ее глазах мелькнуло что-то грустное, что-то такое, что нельзя было просто так увидеть при свете дня, слишком это что-то было незримо – скрытым. Но, честно говоря, мне было на это плевать. Мне нравилось сидеть в кресле, по которому, скорее всего ходили толпы вшей, мне нравилось смотреть на ее скрытое полумраком лицо. Поэтому, когда после этого повисла неловкая пауза, я спросил то, что спросил бы любой собеседник:

- А что за проблемы? Что ты делаешь здесь, вроде бы тебе не так много лет…

- Прости, но не очень хочется об этом говорить. Ты умеешь на гитаре играть?

- Да, немного.

- Сыграй что ни будь, пожалуйста!-Сказала она, и в ее глазах появился странный огонек, в котором было что-то безумно умоляющее, что-то завистливое.

- Давай гитару, а то, извини, я в кармане ее не ношу – ответил я.

Она куда то убежала, и вернулась с абсолютно раздолбанной «ленинградкой». Я провел по струнам, и понял, что она прекрасно настроена, и ее звук не совсем да же похож на звук из жопы.

- Что тебе сыграть? – спросил я.

- Ты знаешь что ни будь из Rolling stones?

- Нет

- Тогда сыграй что ни будь свое, если есть…

Я сыграл. Мои песни полное дерьмо. Я знаю это точно. Они не подлежат никакой критике. Мне не было бы никогда плохо или одиноко, если бы я умел писать романы, стихи, или умел бы нормально играть на гитаре. Если бы хоть что-то из этого удавалось мне, если бы я был хоть как-то одарен, я бы жил спокойно, и сдох бы в своей прекрасной, теплой постельке, где ни будь лет в семьдесят, сгнив изнутри, как мертвая черепаха. От меня бы остался бы, как и от нее, один костяной, никому не нужный панцирь. А так как я ничего этого не умею, не могу да же литературно и правильно написать какую ни будь надпись в подъезде, мне остается только превращаться в панцирь мертвой черепахи по ходу жизни, а не после нее.

Она почему-то безумно громко захлопала в ладоши, когда я перестал петь. На самом деле, я просто мямлил, а не пел. Но ей, почему-то понравилось. Я сыграл ей что-то еще, ей это то же понравилось. Потом я еще долго играл, в перерывах между песнями чокаясь, и выжирая с ней по половине граненого стакана водки. Потом, когда она кончилась, мы в стельку пьяные пошли за новой порцией. У нее была какая то мелочь, да и я достал свой полтинник, что оставлял на опохмел.

Когда мы вернулись обратно и расселись по креслам, я попросил сыграть ее. Я не знаю почему, но когда я пьян, мой панцирь немного раскалывается, он растапливается под действием водки, как пенопласт под действием ацетона. Мне на короткие мгновения да же становятся интересны люди, что находятся вокруг меня. И вот тогда, мне стало интересно, как она играет. Мне стало интересно, как она поет. Когда я, гонимый этим моим состоянием попросил ее что ни будь спеть, она расплакалась. Она пьяно рыдала, положив голову на скрещенные руки. Мне стало противно. Мне никогда не нравились истерики. Мне не нравится, когда человек рыдает, а рыдает человек в основном для того, что бы привлечь к себе внимание, как грудные младенцы. Но мне не нужно ничье внимание. И поэтому я не считаю нужным давать кому-то свое. Я не считаю, что я должен кого-то утешать, когда тот рыдает навзрыд и кричит, что его плохо любили родители, что ему не нравится его внешность, или его ступня ноги; Мне не нравится участвовать в жизни других людей.

Но тогда, когда эта Лена подняла ко мне свои заплаканные глаза, посмотрела на меня, во мне что-то незнакомо екнуло. Я не понял, что она хочет от меня, я не понял, почему она рыдает, я не понял ничего, кроме того, что ей плевать на мое утешение. Ей плевать на то, что я могу ей сказать. Она вдруг из черепахи с панцирем такой толщины, что его не пробить да же из крупнокалиберного пулемета, превратилась в голую женщину на старом Арбате в два часа дня среди толпы. Она стала настолько беззащитной, что мне захотелось напиться в хлам и забыть это незнакомое ощущение, которое я знал, называется жалость. Я спросил:

- Что ты плачешь?

- Пошел в жопу! Вали отсюда, слышишь! Чего тебе здесь надо, а? Трахнуть меня что ли захотел? Иди отсюда! Вы все такие! Уроды!

Она накинулась на меня с кулаками, но я, удержав ее за тонкие запястья не давал ударить себя. Да и она почему-то сразу перестала вырываться, и обняла меня, зарыдав с новой силой у меня на груди. Я испытывал два противоречивых чувства. Первое – это желание ей хоть как-то помочь, а второе - встать и уйти из этого бомжатника и никогда не видеть это трясущееся от всхлипов лицо. Я взял ее на руки и отнес к ближайшему пустому матрасу, что лежал совсем рядом на полу, рядом с лужей чьей то блевотни. Я накрыл ее своим пальто и сел рядом. Я поглаживал ее волосы, Я что-то чувствовал, и это было странным. Еще больше было странным, что я что-то чувствовал к ней, к этому глупенькому существу. Внезапно, я не знаю зачем, я залез к ней под пальто и обнял ее. Она повернулась ко мне, поцеловала меня. От нее разило перегаром, но, почему-то мне это понравилось. Я ответил на ее поцелуй, потом снял с нее свитер и стал целовать ее грудь. Она перестала плакать. Она стала какой то безумной. Она начала совершенно дико целовать меня, она сдирала с меня одежду, как смертник, которого приговорили на утро к смерти, она казалась мне совершенно не похожей на человека. Мне казалось, что она это последний ангел, который остался на небе, который знает, что он то же, как и все остальные упадет в ад, и поэтому пользуется в последний раз своим ангельским статусом, своей ангельской красотой. Она раздела меня, и долго целовала мне шею, прежде чем опустится ниже. Она делала со мной все, что хотела, с какой-то злобой, и в то же время с какой-то невыразимой нежностью. Когда я вошел в нее, она сразу изменилась. Ее глаза пожирали мои глаза. У меня появилось такое впечатление, что она что-то требует от меня, чего-то ждет. Но, я так долго не занимался сексом, что ждать пришлось не долго. Несмотря на это, мы кончили вместе. Она странно дернулась куда то вправо, ее глаза закрылись, и она на секунду стала самой собой – маленькой девочкой, которая пережила за свои 15 лет столько, сколько многие не переживали за все свои чопорные и мудрые 65.

Мы лежали голые, накрывшись принесенным ей одеялом и моим пальто, греясь теплом друг друга. Я хотел спать, но не позволял себе этого: мне не хотелось проснутся голым в бомжатнике и опоздать на работу. Мы потихоньку пили водку, и говорили; я не буду пересказывать наш разговор, он не интересен, да и я его почти забыл. Но в этом разговоре она проговорилась о причине, по которой оказалась на улице.

«…отца я не видела никогда. Наверное, он был очень красив. Только красавцы могут поступать так, как он. Только у них есть такая возможность. Ну, наверное это банальная была история, скорее всего он просто трахнул мою мать, и свалил куда то далеко, так, что бы никто не смог его найти. Мать залетела. Интересно звучит, неправда ли? Интересно звучит «залетела», когда под этим словом подразумевается, зачатие тебя. Родилась двойня. Я и мой брат Андрей. Через пару лет, конечно же, появился этот отчем» – когда она произнесла слово «отчем», я в принципе все понял, и, мне показалось, что слушать дальше будет не интересно, но я ошибся: дальнейшая история настолько тошнотворна, что тому, кто это читает, лучше поставить ведро рядом с собой, что бы не испачкать блевотней свой прекрасный ковер. «Нет, сначала все было нормально. Никого он не бил, никого не обижал. И не пил он особо. Он был с Украины, прописки у него не было, и поэтому он вел себя тише воды ниже травы. Мать тогда уже основательно сидела на героине, и от этого она стала еще прекрасней. Знаешь, когда человек садится на белый, он сначала становится еще красивей, героин дает ему красоту, он преумножает ее раза в два, прежде чем забрать ее совсем. Но тогда, пока у матери не выпали все зубы, и пока она не сторчалась окончательно, он души в ней не чаял. Если бы ты ее увидел тогда, ты бы то же влюбился. Потом, она передознулась. Такое бывает, знаешь… с пеной изо рта. Она шла по улице с точки домой, и не выдержав, вмазалась на улице. Она упала, и замерзла в одном из сугробов. Отчем горевал. Горевал, ведь теперь ему некого стало трахать. Но когда он демонстративно сидел на кухне и пил водку, типа ему плохо, я видела, что он рад. Квартира теперь была его. Нам с братом тогда было по четырнадцать. Андрей, мой братик, был самый лучший человек на земле. Только из-за него я еще не считаю, что все мужики окончательное говно. Он был просто сумасшедший на почве гитары. Он играл на ней как бог. Он терзал гриф своей гитары так, что она издавала просто какие то предсмертные крики. Один раз, он играл в одном из переходов, и кто-то ему сказал, что он реинкарнация Джимми Хендрикса. Как он был рад, когда пришел тогда домой! Он прыгал до потолка, он улыбался так, что казалось, что сейчас просто улыбнется вокруг головы. Но я то знаю, никакой Джимми Хендрикс ему и в подметки не годился! Он научил меня играть. Он учил меня с таким остервенением, что я через год уже играла джаз, и все меня называли вундеркиндом, конечно, пока не слышали, как играет Андрей.

Мы жили на восьмом этаже. И с этого восьмого этажа Андрей и выпал. Он упал вниз вместе со своей гитарой. Его гитара разлетелась в щепки, а из его рта текла темная, багровая кровь. Отчем недоумевал, как это он мог упасть, он клял себя за безответственность. Но теперь то я знаю, что его убил он. Знаю, потому что никогда в жизни Андрей не умер бы со своей гитарой. Свою гитару он любил больше, чем жизнь. Это, конечно звучит, как бред, но это так. Если бы он, к примеру, тонул, и единственная щепка, за которую можно было бы удержатся на плаву, была бы его гитара, он бы выкинул ее на берег и пошел ко дну. В общем, в итоге, я осталась одна с этим ублюдком. Мы почти не разговаривали. Он меня бил, но не могу сказать, что сильно. Он не собирался меня убивать, не собирался со мной ничего делать. Он только ввел комендантский час, что бы я была дома в десять. Я его всегда исполняла, просто наверное потому, что не хотела узнать, что будет, если я его нарушу.

Но, один раз, я задержалась на полчаса. Я вернулась в 10:30. Как только я отперла дверь, он начал меня бить. Первый удар, пришелся мне в челюсть. Потом он втащил меня в квартиру и бросил на коврик в прихожей. Он запер дверь, и сказав, что бы я не смела пикнуть, ударил меня ногой в живот. Потом по ребрам, он сломал мне два. После этого он сорвал с меня одежду, и приказал взять в рот его член, который он мыл, как мне показалось, раз в месяц. Потом он меня трахнул. Я была девственницей, и поэтому светло-оранжевый коврик испачкался в крови. Это его разозлило еще больше. Он поколотил меня еще, а потом перевернув на живот, трахнул меня в задницу. Когда он устал издеваться надо мной, он тяжело дыша сел на стул и закурил. Я же, тихо плача, свернулась клубочком на полу. Он все приговаривал: «блядь, шлюха, такая же как мамаша!». Я, плача спросила его: «за что?», но он не ответил. Он с новой силой начал меня бить, и когда ему захотелось сделать что-то новенькое, он стал топтать своими тяжелыми кирзачами мою правую руку. Почему правую! Почему не левую! Он раздробил мне кость в нескольких местах, он все ржал, как какой то псих. Потом приказал одеваться и валить «к своим ублюдкам». Я собрала вещи и ушла.

Позже, я пробовала подать заявление на него, но, конечно же, это было невозможно: у него были хорошие знакомые в ментуре. Но не это самое хреновое. В больнице мне в руку зашили железный штырь, вот, смотри» - она и показала мне руку. Я только теперь заметил на ее внутренней стороне темно – багровый шрам толщиной с палец, который шел от запястья до локтя. –«из-за этого не могу играть. И не смогу больше никогда. Я не могу да же ручку в руке держать. Так что теперь я на обочине жизни. И собственно говоря, я уже сдохла. Я не могу не играть. Я не могу жить без гитары. Мне больно смотреть на то, как играют другие, мне слишком больно становится. Мне плевать на то, что он меня лишил девственности, мне на это плевать. Но он меня лишил музыки. А без нее я сдохну».

Пожалуй, я не совсем точно описал себя. Наверное, это просто неправильное восприятие себя самого приводит к этому. Неправильно я себя описал потому, что в тот момент мне захотелось крушить стены. Во мне проснулся человек. Не знаю, почему, но это случилось именно в этот момент. Я не знаю почему, но это история тронула меня за живое, причем довольно таки сильно. Мне захотелось убить этого отчима, но, вскоре я успокоился. Я понял, что я просто пьян. Я встал, оделся, сел в кресло и закурил. Лена уже засыпала и заплетающимся языком сказала мне: «не уходи». После этих слов ее стошнило, и она спокойно уснула. Я стал искать ее паспорт. Вскоре, в заднем кармане джинс я нашел его. Я открыл его на странице ее прописки, и увидел там адрес дома в Балашихе. Я переписал его на листочек, и пошел со спокойной совестью домой.

Я был в этой Балашихе, перед дверью нужной квартиры на следующий вечер. Я позвонил, и мне открыл мужик в тельняшке. Я посмотрел на него: мне стало вдруг удивительно странно, я засомневался, та ли эта квартира – настолько этот человек, что стоял передо мной был представителен, настолько обычным и беззлобным казалось мне его лицо. Я спросил:

- Извините, вы отчем Лены Богородцевой?

Его лицо сразу изменилось до неузнаваемости. Он ответил с презрением, за которым почувствовался страх:

- Что эта сучка натворила? Да, я ее отчем. Она ушла из дома три месяца назад.

- У меня к вам по поводу нее очень важное дело. Понимаете, у ее матери, вашей жены, Татьяны Константиновны остался крупный вклад в банке, служащим которого я являюсь. Необходимо определить, кто будет распоряжаться этими деньгами – сказал я заранее заготовленную фразу (мне было нужно только, что бы он пустил меня в квартиру, а остальное было делом техники).

- Какой вклад? Ничего не понимаю – сказал он с уже изменившимся лицом, которое выражало недоумение, и в котором появился огонек рыбака, который чувствует скорую добычу.

- Насколько я понимаю, вы опекун Лены? Значит, скорее всего, этой суммой распоряжаться будете вы. Необходимо подписать кое-какие бумаги. Вы не возражаете, я зайду? Это займет только пять минут.

Он смерил меня оценивающим взглядом, и, скорее всего решив, посмотрев на мое хилое телосложение, что если что, без труда со мной справится, впустил меня внутрь. Мы прошли на кухню. Я почему-то медлил. Мне нужен был какой то толчок, нужно было от чего то оттолкнутся. Я сел напротив него и посмотрел ему в глаза. Я уже знал, что скоро он будет мертв. И эти глаза остекленеют от боли, которую я ему причиню. Я еще не знал, как я это сделаю, но это ничего не меняло.

Я положил папку, в которой обычно носят документы, на стол, и спросил:

- Но мне необходимо знать, по какой причине ушла из дома Лена. Мне необходимо знать, подавали ли вы заявление в милицию о ее розыске, и какие результаты он дал.

- Ха! Это вонючая наркоманка скорее всего сейчас где ни будь ебется со своими друзьями – наркоманами в одной из помоек. Да, конечно я подал заявление, но ведь вы знаете, сколько сейчас таких заявлений…

И вот тут, я увидел через приоткрытую дверь кухни, в прихожей, около зеркала светло – оранжевый коврик со следами неотстиранной крови. Это был толчок. Я молниеносно отшвырнул в сторону стол, и ударил его кастетом, что все это время сжимал в руке, в лоб. Он повалился со стула на пол, и я уже испугался было, что убил его сразу. Но, к моему счастью, он зашевелился и еле слышно замычал.

Я начал пинать его ногами в гриндерах по лицу, по ребрам, а потом оттащил его в комнату и пристегнул наручниками к батарее.

Неважно, что я делал с ним дальше. Забивал ли ему в жопу лом кувалдой, пока изо рта у него не пошла кровь, просто бил его ногами, или нежно, почти безболезненно задушил шнуром от лампы. Это неважно.

Я совершил убийство. И ничуть об этом не жалею.

Пускай он сгниет в земле, пускай, если есть что то там наверху или внизу, ему будет так же больно, бесконечное число лет. И я это сделал не из-за мести. Не из-за того, что я влюбился в это глупенькое существо по имени Лена, нет. Я сделал это потому, что я должен был это сделать. И что это должен был сделать любой на моем месте. И еще, я сделал это потому, что захотел это сделать, и слово «должен» здесь применимо только в абстрактном смысле. Никому я ничего не должен. И пускай хоть кто то попробует мне сказать что я не был прав. Хотя, пускай говорит, мне плевать. Я сделал то, что посчитал нужным, и не собираюсь объяснять, почему я это сделал, кому бы то ни было.

Я больше никогда не видел эту девушку с котеночными глазами. Может, она сейчас живет в той квартире. А может действительно сторчалась где ни будь в помойке. Мне все равно. Я сделал то, что сделал, И было то, что было. И уже ничто этого не изменит.

Вот так вот я отступил от главной темы. Отступил на несколько лет и страниц. Я рассказал об этом для того, что бы, если кто ни будь услышит эту историю, больше не задавался вопросом, дерьмо люди, или нет. И знал, что на любого дерьмового человека найдется еще более дерьмовый. Например я.

******

Я начал активные действия. Мой план расцвел. Розу сожрали черви, и было трудно представить, какой она была раньше красивой. Как она цвела на этой куче навоза. Как было хорошо смотреть на нее в летний, солнечный день.

Я долго не мог придумать, что же мне можно сделать с этим Хрюпиным, как мне до него добраться, ведь, он президент, а я простой дворник. Что я могу сделать, если подобраться к нему ближе чем на сто метров нельзя? Я долго мучался этим вопросом, и никак не мог ничего придумать. Мне уже стало казаться, что вся моя затея просто глупа, ведь исполнить ее может разве что ЦРУ или какая ни будь другая разведка. Что могу сделать я, простой московский дворник? Нет, я не хотел убивать его, я хотел просто измазать его в дерьме. В буквальном смысле. Сначала у меня была просто идея проникнуть на какое ни будь его выступление, и, подобравшись поближе, кинуть собачье говно, что я продолжаю бережно складывать в свой большой пакет, ему в лицо. Меня, конечно же повяжут, но, так как у меня есть справка из психушки, посадить-то меня не посадят, а вот обратно, в желтые стены, я попаду точно. Правда, мне совсем этого не хотелось, я насмотрелся там порядочно всякого дерьма, и, пожалуй, с меня хватит.

Поэтому, я впал в депрессию, и стал много пить. Я все бродил по этим улицам, измазанными грязью, по переулкам, в которых не было ни души, хотя народу была целая толпа, которая куда то бежала, мчалась куда то.

Иногда мне просто не верится, что люди не замечают, что с ними происходит: они превращаются в машины, у которых есть несколько основных функций, которые они исполняют с машинной точностью. С точностью роботов. Они становятся похожи на рабочих заводов массового производства прошлого века. Весь двенадцати часовой день, без остановки, без перерыва, не думая ни о чем, руки этих рабочих делали одну простую операцию. Одну за другой, тысячи операций, миллионы, не задумываясь, зачем, не думая о смысле того, что они делают, просто выполняя. Так и сейчас:

Функция первая: проснутся

Функция вторая: Бежать. Успеть.

Функция третья: Работать.

Функция четвертая: Бежать домой. Трахнуть жену (мужа)

Функция пятая: спать.

Помимо инстинктов насчет еды, и испражнения, пожалуй что это все, что нужно сейчас для того, что бы жить. Да же отдых человека стал размеренным, как и вся его жизнь. Он знает, что будет, когда он напьется, он знает, что будет после этого, знает, как пойдет домой, как уснет, какое будет похмелье.

Люди забыли те чувства, которые ты запоминаешь навсегда. Они растоптаны, втоптаны в грязь ногами будничных дней. Никто не вспоминает то чувство, когда утром, где ни будь далеко то суеты и пыли, трава, что зеленела весь день, и чернела невыразимой сонливостью всю долгую, летнюю ночь, окрашивается в красный цвет рассвета. Как горело огромное солнце, вылезая из-за края огромного, уходящего за горизонт поля, как ядерный гриб. Это забывается. За делами. Делами, которые начинаются, заканчиваются и начинаются снова. Да же мало кто задумываться о том, зачем нужно эти дела делать. Для чего? Для того, что это нужно, и потому, что это делают все. Если была бы понятна важная причина, тогда можно было бы пожертвовать ради нее этим рассветом, этим чувством, наверное да же своей душой. Но ее никто и не видит.

Все, кому я задавал этот вопрос, просто отмахивались от меня с какой то идиотской улыбкой на лице, которая мне говорила что то вроде: «ну что за детский сад? Что этот парень несет?». Пускай они будут правы. И пускай буду прав и я.

И вот, на одном из этих переулков я повстречал своего старого приятеля. Да же не приятеля, а если можно применить в этом контексте слово, сослуживца. Мы вместе два месяца провели в психушке. Вместе косили от армии. Вместе выблевывали колеса, которыми нас так усердно кормили. Вместе прятали чай под матрас. Вместе домогались до медсестер. И вот, я стою перед ним, а он передо мной спустя восемь лет. Интересно, я то думал, что ниже меня по социальной лестнице опустится невозможно. Оказывается можно. Можно, и да же очень низко. Нет, он не был нищим или бомжем. И вообще, я не понимаю, как можно определить состояние человека по его внешнему виду. Нет, я не имею ввиду кожаные портки от Готье, не имею ввиду какие ни будь дорогие сигареты вроде парламента, я имею ввиду, то, как многие существа, которые пытаются доказать, что они – высшая ступень этой сраной эволюции, как они смеют смотреть на меня так, как будто я, одетый на Черкизовском рынке, в отличие от них, одетых в каком ни будь долбаном бутике, считаюсь человеком низшего сословия? Ебал я их всех в рот…

Так, как я мог сказать, как живет мой знакомый, или как его лучше назвать… я не знаю… Друг, собутыльник, сослуживец… я не знаю, как точно описать то, что он стал представлять из себя спустя восемь лет, после того, как я видел его в последний раз…

Я не знаю, если кто ни будь слышал песню Джимми Хендрикса «Hey, Joe», эта песня, как мне кажется, в полной мере отражает его состояние.

Куда ты идешь, Джо? Я иду убить свою девушку… я иду убить ее, я иду… куда ты идешь? зачем? для чего бежать? Зачем ты идешь с оружием в руках? Я иду убить ее, я иду на смерть.

Нет, я не правильно перевел текст песни, но, наверное, этот перевод наиболее подходит к серо-желтому, пропитому лицу Антона, что стоял пере до мной. Ясное дело, он меня обнял, сказал, что очень рад меня видеть, что он часто вспоминал меня, но я точно знал, что ему просто нужно с кем то выпить, и собственно, денег у него нет. Мы вместе идем по переулку, мимо двух последних оставшихся, наверное во всей Москве деревянных домов, и говорим о всяком дерьме:

- Ты помнишь, мы нажрались чефира и лазили по больнице, искали баб? – с улыбкой спросил он. В его улыбке читалась какая то беспомощность. Он, как мне показалось, просто не знает, что говорить. Он, не зная что сказать, пытается вытащить из своей загнившей памяти пару теплых воспоминаний, но, эти воспоминания замерзли, как окорока в морозильнике, они не приносят ему никакого тепла, они не несут в себе ничего, ни для него, ни для меня.

- Да, помню – ответил я, и понял, чего он хочет. Он хочет выпить. Его точит изнутри червь, как точит и меня. Этот червь требует алкоголя. Какого угодно, просто пару глотков чего угодно.

- Эээ… у тебя случайно никакой деньги не водится – сказал он, подтверждая мои предположения.

- Ща заведется – ответил я и увидел эту деньгу. Она шла нам навстречу пьяной походкой. Она была в кожаной куртке, в прикольных штанах, наверное как раз от Готье.

Когда деньга поравнялась с нами, я ударил ему кастетом в лицо. Деньга отшатнулась назад, но не упала, несмотря на то, что я сломал ей челюсть как минимум в двух местах. Я ударил ему в лоб, и тогда деньга упала без сознания. В его лбу зияла темно – красная дыра.

Я достал из барсетки все деньги, что были у этого «Готье». Было около ста баксов. Все это время Антон стоял рядом со мной, распахнув свои голубые детские глаза так широко, что, можно было бы сфотографировать его в этот момент и отправить фотографию в журнал, и сказать, что эта фотография из Афганистана. Так прямо и видел я в тот момент его фотографию и подпись под ней: «сын видит трупы своей матери, жены, дочерей и братьев». Он побежал. Я крикнул ему в след: «Подожди! Антон!»- он только ускорил свой бег. Тогда я более командным голосом крикнул: «Стоять бля!» - он остановился как вкопанный, он наверное подумал, что я направил ему в спину пистолет, и в любой момент могу выстрелить.

- Сколько сегодня градусов? - Спросил я, подойдя к нему поближе.

- М-м-м-м-минус п-п-п-п-пять- ответил он мило заикаясь.

- Черт! Опять звонить в скорую…

Мы дошли до первого автомата и вызвали по 03 скорую. Я сказал, что в переулке Песчаном лежит тело молодого человека, без признаков жизни. Я знал, что не убил его. Я знал, что просто вырубил его на пару часов, а черно- кровавая дыра у него во лбу это просто царапина от сточенного напильником шипа на моем кастете, что он проснется в СКЛИФЕ где – ни будь через часов десять, и, когда ему нанесут швов двадцать, он выйдет оттуда, и будет рассказывать всем своим друзьям, как его обули пятнадцать скинов. Но все это лажа. В моем кармане сладко шуршали несколько бумажек по десять баксов каждая. От места обувки до места обмена валюты было всего лишь сто метров.

И вот, мы с купленным портвейном залезаем на крышу и смотрим, как уже очнувшеюся деньгу, которую мы собственно потребляем, увозят на скорой. Деньга орет что то про то, что она «найдет этого ублюдка», а я чокаюсь с Антоном за ее здоровье.

Я смотрю на Антона. Я вижу, насколько потускнели его глаза, я вижу, насколько постарело его лицо, я вижу, насколько истощился дух, истощилась душа, насколько стали безжизненны его пальцы, что сжимают сигарету, как последнюю розу, предназначенную последней девушке. Я смотрю в его выцветшие глаза, и не вижу ничего, кроме алкоголя, что плещется где то на дне зрачков. Он, такой живой , раньше, стал ходячим, загнивающим трупом. Вся его сущность, весь его вид говорит только об одном:

«Я уже умер. Мне нужно побыстрее уничтожить то, что от меня осталось. Остальное уже умерло, в тот момент, когда я увидел в первый раз этот ебаный мир».

- Эй, что ты молчишь? Что мы сидим, как будто смотрим ледовое побоище с близлежайшего к озеру холма? Скажи что ни будь что ли – сказал я, не выдержав затянувшейся паузы

- Зачем ты это сделал? – спросил он, указав на то место, где лежало тело «деньги»

- А какая хуй разница? Мне захотелось выпить… Я захотел этого, и я это сделал

- Так нельзя делать. Что тебе сделал этот чувак?

- Антон… - сказал примиряющим тоном – я знаю, что я поступил неправильно, и я знаю, что я за это сгорю нахрен в аду. Я знаю, что этот чувак в моем состоянии сделал бы то же самое.

Я произнес это и понял, что всё во мне трясется от злости ко всему: к этой деньге, к Антону, к этой крыше, на которой слишком холодно, к этому городу, к этому миру. Мой язык начинает жить своей собственной жизнью. Меня так и подбивало сказать: «да срал я на тебя и твою хипповскую лажу! Ебал я во всех позах свою совесть и твой сраный пацифизм вместе с твоей любовью к ближнему!». Я испугался этого чувства. В нем было что то, что раньше еще не появлялось во мне. Поэтому я постарался быстро перевести разговор на другую тему:

- А ты вообще чем живешь, что делаешь?

- Да ничего – с какой то злостной охотой сказал он – я живу в дерьме. Я не делаю ничего. Куда я пойду работать с моей статьей в военнике? Куда пойду… Да, в общем то я на это и не жалуюсь, я изъездил всю страну стопом, я был в любой жопе, куда ни плюнь на карту нашей ебучей родины… Только вот проблема в том, что у меня была девушка, ее звали …

Дальше последовал рассказ про несчастную любовь Антона с девушкой по имени то ли Лена, то ли Лола, я точно не помню. Насколько я понял, ему только и нужно было, что бы она была рядом, и постоянно обнимала его, постоянно с ним говорила. Конечно же, если бы она все это делала, она бы была ему абсолютно не нужна. Так уж сложилось, что люди любят тех, кто не любит их, и ненавидят, отвергают тех, кто их любит. Во всех есть скрытый мазохист: все любят тех, кто причиняет боль, того, кто недоступен, того, кто плюет на чувства, которые ты приносишь в зубах вместе с розой. И тебе плевать, что шипы режут тебе нёбо, тебе плевать что твои чистенькие штаны пачкаются, потому что ты подползаешь с этой розой в зубах к прекрасным, задристанным грязью, любимым ботинкам, по полу. Ты благоговеешь от того, что эту розу с хрустом топчут эти самые ботинки. Ты просто счастлив просто от того, что твой любимый голос говорит тебе, что бы ты больше не приходил.

Антон был таким же. Он не видел вокруг никого. Он видел только свою девушку, что была перед его взором как икона Христа перед глазами верующего человека. Я думал, глядя на него: с немытыми волосами, с перхотью, что ярко выделялась в его проборе, с его руками, на которых четко выделялись несколько десятков порезов вдоль вен, я думал, видя все это, что этот человек счастлив в своей боли. У него есть точка опоры – вокруг него рухнет мир, или начнется ядерная зима, или что похуже, для него все это не будет иметь никакого значения: он будет дальше, как и сейчас, думать только о своей любви, которая не стоит, на самом деле выеденного яйца. Не стоит просто потому, что она существует только тогда, когда ее нет.

Мы допили портвейн и пошли бухать дальше. Бухали долго. Я успел проблеваться раза два, прежде чем почувствовал, что в следующий раз блевану желчью. В итоге мы оказались у меня дома. Я, отключаясь, слышал, как Антон, глядя в телевизор, где в новостях показывали Хрюпина, бубнил себе под нос:

«Ебал я тебя в рот! Хрюпин бля… Я бы кончил тебе в рот так, что ты бы просто захлебнулся моей спермой! Мудило!»

Эта фраза почему то врезалась мне в память.


Copyright © Кирилл Лемс, 2004-07-24