Гной часть 2

(Кирилл Лемс)

На следующее утро мою голову не пилила ножовка, по ней не била кувалда, в ней просто по кругу ездили несколько железнодорожных составов, в которых было стадо топчущихся на одном месте слонов.

Антон куда то ушел с самого сранья, и мне было предоставлено эксклюзивное право похмелятся одному на своей загаженной кухне. Хотя нет, там были еще и мои коричневые братья, что ползали по плите, по полу, совсем не боясь того, что их кто то раздавит.

Весь день, когда я убирал снег, весь день, вместе с каждой откинутой в сторону лопатой снега, в моем мозгу повторялась фраза Антона «ебал я тебя в рот». И, где то к полудню, в моем похмельном мозгу наконец родилась идея насчет Хрюпина. Я быстро закончил убирать свой участок, и отправился домой.

Я раскатал ватман форматом А1 на столе и стал обдумывать конструкцию революционного летательного аппарата с рабочим названием «хуй для Хрюпина» - ХДХ.

До этого чрезвычайно удачного летательного аппарата, как показали его испытания и последующее практическое применение, у меня был небольшой опыт проектирования моделей ракет: я занимался ракетным моделированием классе в восьмом школы. Тогда, в небольшом помещении какого то дворца пионеров мы строили ракеты по чертежам, которые давались в книгах с идиотскими названиями вроде: «Моделирование для учащихся школ» или «Ведение авиамодельного кружка в доме творчества пионеров». Там, в этих учебниках, пахнущих миллионным, никому не нужным тиражом и советским союзом, у которого гной лезет из ушей, на первой странице всегда было предисловие нашего великого и всемогущего дядюшки Ленина. Там, в этом предисловии что то говорилось про то, что если построишь модель ракеты, то это будет твой первый шаг в космос, или что то в этом роде, я точно не запомнил. Мне, собственно, всегда было плевать на это предисловие, мне нравилось запускать ракету в небо, и, не видеть ее полет, просто потому, что издав быстрый, жалобный свист она улетала в небо метров на 100-200, а потом медленно опускалась на землю при помощи маленького белого парашютика. Мне, собственно и пришел в голову этот свист, который смешавшись с фразой Антона, превратился в общую идею дать Хрюпину пососать.

Задача была трудновыполнимой, но, так как я верю в прогресс, я не стал отступать перед ней, а с двойной энергией приступил к проектированию ХДХ. Для начала нужно было подобрать двигатель. Это было проблематично. Я достал из шкафа старую коробку с двигателями твердого топлива, что в огромном количестве выпускал наш гниющий советский союз. Мне нужен был двигатель в три раза мощнее, чем каждый из них. Я стал смешивать твердое топливо, и через три часа сделал один большой двигатель. Потом, я замерил его размеры и начал проектирование корпуса ракеты. Это было еще сложнее: геениталии мужчины не аэродинамичны, но, тем не менее, мне все таки удалось создать симметричную конструкцию с двумя яйцами по бокам корпуса, который был длиной сантиметров 25, и в диаметре 50 миллиметров. С учетом плотности воздуха в нижних слоях атмосферы, я подсчитал стартовую скорость ХДХ: она равнялась четыремстам километрам в час. Устойчивость и управляемость я решил проверять на испытательных запусках, а пока стал заниматься самой сложной из всех задач: научить хуй летать у меня допустим, получится, но, как сделать так, что бы этот хуй попал в рот Хрюпину? Мне требовались данные о цели. Я включил телевизор: там были новости, и в них я в первом же репортаже увидел рожу Хрюпина. Я внимательно наблюдал за его ртом. Хрюпин имел манеру постоянно широко открывать рот, и поэтому я сделал вывод, что ХДХ должен будет попасть в участок открытого рта площадью примерно в один квадратный децеметр. Я долго бродил по квартире и курил одну сигарету за другой: такой точностью не обладали да же ракеты военного назначения: они не попадают в саму цель, а разрываются в радиусе около ста метров от нее, и поражают цель осколками. Но мне нужно было прямое попадание. Я стал обдумывать возможные способы наведения: лазерный мне не годился, по радару конечно, то же, так что я решил остановится на системе наведения при помощи видео головки. Я отправился в магазин «все для охраны», и долго выбирал нужную видеокамеру. В итоге я приобрел самую микроскопическую, и в то же время обладающую наилучшим качеством изображения. Дома, я изготовил из стекловолокна корпус, у которого была съемная головка, в которую я осторожно вмонтировал видеокамеру. Потом я подсоединил ее к компьютеру и направил на себя: с экрана на меня смотрел небритый человек с глазами мертвой утки. Я решил отложить производство ХДХ до завтра, все равно до выборов было еще 6 месяцев, и отправился спать.

Именно с этого дня мне стали снится сны. Нет, они мне снились и раньше, но, во первых, мне снился полный бред, а во вторых я забывал его почти сразу после того, как просыпался. Теперь же все сны были очень жизненны, и я не мог их забыть.

В ту ночь ко мне пришла мать. Она стала сгорбленной старухой, она ковыляла ко мне, еле передвигая ноги. Она по старчески вся тряслась, она изо всех сил старалась подойти ко мне побыстрее, что бы что то сказать. Но, с каждый шаг давался ей все труднее. В итоге, когда она подошла ко мне почти вплотную, и подняла свое морщинистое лицо ко мне, я испытал трясущий, колющий ужас. Ее морщинистая кожа стала сползать с лица, как использованный презерватив с мягкого члена. Под кожей не было черепа, под кожей был только жидкий, полу-желтый полу-зеленый гной. Мама стала растекаться лужей гноя по полу, заливая мне ботинки. Непонятно из-за чего, но этого гноя стало становится все больше, он стал подниматься все выше и выше. Вот он уже мне по колено, вот по пояс; я метаюсь по темной комнате и пытаюсь найти выход. Но нет ни одной двери и нет ни одного окна; гной поднимается все выше и выше, он мне уже по глаза, не могу дышать, я глотаю его большими глотками, как будто стараясь выпить его, что бы не утонуть. Но у меня ничего не выходит, как я ни стараюсь…

Я проснулся, и меня тут же стошнило. Я заблевал весь мой ковер, заблевал всю подушку. Я да же не стал думать о том, что означает этот сон, не стал вспоминать откуда у меня в мозгу появились мысли о гное, где я видел этот желто – зеленый, холодный гной. Наверное, кто то, хотел сказать мне, что моя мать сгнила в земле. Или что сгнил я. Я оглянулся вокруг: моя комната была темной, по стенам ползали тараканы, и какие то непонятные тени. Я посмотрел за окно: уличный фонарь, качаясь, высвечивал миллионы этих белых сволочей – снежинок. Они все продолжали падать, с какой то только им ведомой долбанной целеустремленностью. Я долго смотрел за окно. Я ненавидел эту зиму. Почему то мне показалось, что все так просто, ведь совсем не сложно встать, дойти до ванной. Совсем не сложно включить теплую воду. Совсем не сложно несколько раз с нажимом полоснуть себя лезвием по венам, и опустить руку под струю воды. И не придется ведь долго ждать, и все это дерьмо кончится, кончится этот снег. А, может начнется снова, главное – начнется что то новое, или старое, неважно. Главное – начнется что то другое.

Но, я обычно не задумываюсь на эти темы. Меня не клинит так, как клинит по этому поводу многих суицидальных личностей. Жизнь это и есть самоубийство. Каждый новый вздох приближает тебя к смерти, а ускорять этот процесс не стоит, просто потому, что ты не успеешь задуматься о том, что такое самоубийство, что оно несет. Ты сосредоточишься на лезвии и на струе теплой воды. Ты не будешь думать ни о чем кроме этого лезвия, а это, если учесть то, что говорят неудачники – самоубийцы, которых вытащили непонятно зачем с того света, что они резались из-за каких то глобальных проблем. И им было плевать на бритву, таблетки, газовую духовку, в которую они запихивали голову. Они об этом не думали, им типа было все равно. Это полный, неоправданно лживый бред. Они думали не о своих проблемах, которые у них действительно были, они думали о себе. И, уничтожая себя, они думали не о том, для чего и зачем они убивают себя, а о том, как жалко терять свою суть и свою внешность, свой мозг и свои мысли.

Вообще то мне всегда был малопонятен мир, в котором правят животные инстинкты. В этом идиотском обществе самому глобальному непониманию подвержено нарушение инстинктов, которые, как говорят, должны быть в основном у животных. Самоубийство это только одно из них. У животных этого не встречается. Но этих «нарушений» еще очень много, как то: однополая любовь, или отказ от секса, нарушением природных инстинктов можно так же считать саму жизнь человека, который начинает пить воду с хлоркой, жрать пищу, которая состоит из чистой химии. Самым большое нарушение, это когда мать или отец оставляют своего ребенка в детдоме, или топят его, как котенка в воде, просто потому, что у них нет денег, на то, что бы покупать ему одежду, еду и подгузники. Это считается нарушением. А мне интересно, а как же войны, бессмысленные убийства, как можно еще назвать их, кроме как «нарушением инстинктов»?

Люди на планете земля это все равно что черная язва на белоснежном теле молодой, красивой девушки. То, что я говорю об этом можно то же считать нарушением нормальных природных инстинктов. То, что кто то задумывается об этом то же, ведь не задумывается же об этом ни одно живое существо на планете кроме Хомо – сапиенс.

Все слова пусты, думал я, лежа на кровати, подложив вместо заблеванной подушки руку под голову, все пусты, и абсолютно никому не нужны. И нельзя сказать какому то человеку что то, что бы изменить его. Намного проще изменить его, ударив по роже. Намного проще ничего ему не говорить, а просто послать его всеми матерными словами, которые ты только знаешь, тогда ты изменишь его, только в какую сторону? Подумав об этом, я уснул. И, к моему счастью не видел в эту ночь больше ни одного сна.

*****

В первый раз за несколько месяцев моя голова не болела с утра. Я был удивлен: почему то моя голова раскалывалась на куски всегда, вне зависимости от того, пил я вчера или нет. Снега выпало еще больше, чем за все предыдущее время. Тем не менее, я принялся за работу с удвоенной силой – так мне хотелось вернутся обратно, моему ХДХ. Дома, я, продолжая паять микросхему для передатчика видеосигнала с камеры, я думал о том, что складывается интересная ситуация: ХДХ стоил не меньше пятиста долларов, и эти деньги мне дал Хрюпин (ясное дело, я покупал всю аппаратуру на деньги, что у меня появились после того рекламного ролика). Что ж, Хрюпин купил себе член за 500 долларов. Умница. Через несколько часов кропотливой работы, ХДХ был закончен. Позже, я придумал к нему компьютерную программу, которая автоматически должна была наводить его на рот Хрюпина. Система была проста: ХДХ устанавливается на специальной установке, в 300 – 400 метрах от открытой площадки выступления Хрюпина, желательно на какой ни будь крыше. Я, в это время сижу у себя дома и просто смотрю в монитор, на котором с камеры, находящейся в головке моего прекрасного летающего члена идет изображение. Я жду того, что бы Хрюпин отрыл свой ротик, и тогда нажимаю на Enter. Тогда срабатывает специально мною разработанное электро-зажигание, и ХДЗ со скоростью 400 километров в час стартует с этой установки. На этом мое участие заканчивается, дальше за меня всю работу делает компьютер. С видеоголовки на мой комп поступает информация о расположении рта Хрюпина, и он автоматически наводит ХДХ на него. Проблема лишь в том, успеет он его закрыть или нет. Я просчитал скорость полета ХДХ, и, к моменту попадания в рот Хрюпина, она должна быть не больше 40 км/ч. Несмотря на это, если он закроет свой рот, то останется без зубов. Ну, это уж как ему повезет. Так вот, при попадании в рот, специальное устройство выплескивает ему в рот около ста миллилитров спермы. Я, пожалуй, не буду говорить, чья это будет сперма. Главное так же рассчитать место и время. Так же нужно учесть количество журналистов, которые будут находится на этом выступлении. Я надеялся на них, на этих трудяг – фотографов, я надеялся, что они не замешкаются и не пропустят момент, в который у Хрюпина изо рта не потечет, стекая по подбородку моя старательно надроченная за несколько дней сперма. Я долго дорабатывал ХДХ, так, я увеличил мощность двигателя, и проработал систему передачи данных с видеокамеры на компьютер – передатчик, что я купил в авиамодельном магазине был слишком примитивен. Я испытывал его на одном из уединенных полей в подмосковье, и выяснилось, что ХДХ попадает в пятирублевую монету, положенную на снег. Но, я не был уверен в успехе, шансы на равнялись один к десяти.

Я зашел на сайт Хрюпина и, узнал о ближайшем его выступлении – оно было через неделю – когда я прочитал о месте его проведения, я поднял глаза к потолку и сказал: «ууу… быстро ты узнал».

Я нажал на кнопку Enter, и ХДХ стремительно отправился к цели. Он черной стрелой меньше чем за одну секунду достиг ее. Охрана не успела ничего сделать. Хрюпин не успел закрыть рот…

Это была встреча с ветеранами Афгана. И проходила на соседней улице с моим домом. Я заранее исследовал все чердаки и крыши: их было четыре, и, вскоре, я нашел нужный чердак, с которого проглядывалась вся площадь, которую мне поручили вылизать дочиста к приезду этого великого Хрюпина. Я установил ХДХ на установку, проверил все системы, и спокойно отправился домой. В мониторе была картина, от которой у меня радостно подпрыгнуло сердце: журналистов было много больше, чем я ожидал, перед Хрюпиным стояло пять рядов стульев, половину которых занимали безногие, безрукие ветераны Афганистана, причем некоторых я знал: они очень часто встречались мне на улице, когда я собирал бутылки. Они, отдавшие своей отчизне ноги и руки, ездили в метро на инвалидных креслах и просили милостыню под недоверчивыми взглядами людей, которые думали, что на самом деле этот голубой берет и форма цвета хаки куплена в магазине, и что никакие они не Афганцы, а просто обычные алкаши. Многие из них остались да же без своих наград: они продали их на рынках, что бы купить себе пожрать; из тех денег, что они собирали в метро, половину нужно было отдать братве, если не больше. Они должны быть теми, на которых я должен был бы смотреть и думать: вот идет человек, который пожертвовал собой ради Отчизны. Но она отблагодарила его. А я смотрю на них и думаю: они пожертвовали собой ради какого то мудака, которому захотелось поиграть в войнушку. И после этого их выкинули на помойку. И, после того, как я видел этих людей, я конечно должен был сразу же бежать служить в армию, ради какого ни будь другого мудака, который захочет кинуть меня как пушечное мясо в какую ни будь жопу?

Когда я нажал на кнопку Enter, мне почему то подумалось: а на кой я это делаю? Зачем? Что лично мне сделал этот человек плохого, он может быть, вполне достойных человек… Что лично мне сделало это дерьмо, которое спряталось за пиджаком от Версачи и названием «достойный человек»? что сделало мне это дерьмо, которое поднялось над другим дерьмом? Что сделало то дерьмо, что было до него и то, что будет после? Вся эта сраная система, вся эта ебучая система, что живет во всех людях, как длинные ленточные глисты, вся эта лажа, в которую меня вписали, тогда, когда я получил паспорт, она исковеркала мне жизнь, она отняла меня у себя самого. Она лишила меня простой радости быть тупым, а, следовательно добрым. И то, что я так откосил от армии, далеко не единственное обвинение, которое я выдвигаю обществу и всему миру. Оно, это ебаное общество засасывает меня, да и всех людей в города, оно засасывает их, как черная дыра в космосе засасывает планеты; оно заставляет меня делать то, что я не хочу делать; оно не видит того, чего я хочу. Те люди, которых я мог бы полюбить, подмяты этой системой, они становятся уже не людьми, а запрограммированными на жизнь, смерть, радость, несчастье, и на все остальные чувства, биологическими железными роботами, которые я при всем желании не могу не то что любить, я не могу их без отвращения просто видеть в поле моего зрения. И срал я на то, что у этого человека есть дети, прекрасно трахающаяся жена и прекрасно срущая где ни будь за стеной кремля собака. Этот человек взял ответственность за все общество страны на себя. Так вот пусть и получает хуй в рот.

На мониторе я видел, как быстро, как будто в очень быстром увеличении на камере, появляется открытый рот Хрюпина. На одном из каналов шла прямая трансляция выступления, и я слышал, как на словах «родина отплатит вам за ваш сполна выполненный долг», ХДХ со свистом вошел в рот Хрюпина. Он, конечно же, инстинктивно вытащил выкрашенный в черный цвет хуй изо рта, и ошарашено посмотрел на него, а по подбородку уже текла моя густая, насыщенная умершими сперматозоидами сперма. Как раз в этот момент, пока замешкавшаяся охрана не сбила Хрюпина с ног, сотни вспышек взметнулись над площадью. Хрюпина, с лицом, которое выражало шок, удивление, и с которого еще не сошла напыщенность, с которой он обычно говорит свои идиотские речи, его, держащего в руке огромный черный член, его, со стекающей по подбородку спермой, запечатлели на сотнях и сотнях фотографий. Афганцы громко засмеялись и стали аплодировать; Хрюпина стошнило, и его, с рвотой, выплескивающейся на дорогой пиджак запечатлело столько же фотографов. Все это происходило в течении двух – трех секунд, но, это останется в моей памяти надолго. Да и в памяти Хрюпина, я думаю то же.

Я не стану говорить, что рейтинг его упал до нуля, что о следующем президентском сроке ему можно было и не помышлять, что его фотография с членом в руке и спермой во рту появилась на обложках нескольких глянцевых журналов, и почти во всех газетах, что теле ведущие, когда в новостях говорили про «покушение на президента», еле сдерживали смех, явно думая про себя: «ха – ха! Ему дали пососать! Ха –ха –ха!!!», я не стану про это рассказывать, просто потому, что мне на это плевать, главную задачу дать Хрюпину пососать я выполнил, а остальное не имеет для меня значения.

*****

Это был кошмар. Она была везде. Ее рыжие волосы виднелись в каждом окне, на улице была толпа, и все люди представляли собой рыжеволосую бестию, о которой я просто боялся вспоминать, не то что увидеть. Таня смотрела на меня с каждого рекламного щита, ее лицо было на каждом троллейбусе и трамвае, она была везде: мне да же казалось, что ее дух витает в воздухе, что я чувствую запах духов, ее идиотских духов, запах которых я запомнил на всю жизнь и успел так возненавидеть, что лучше бы я нюхал собачье дерьмо, чем эти прекрасные, дорогие духи. Ее волосы, ее прекрасные волосы, которые были на ощупь как прекрасный шелк, эти волосы, длинные, прекрасно расчесанные, были везде: вся улица рыжела, развевалась на ветру. Ее глаза, что всегда завораживали меня своей дерьмовой холодностью и волчьей тоской смотрели на меня из –за каждого угла. Я побежал. Я несся так, что думал, пробегу до китайской границы и обратно за минуту. Везде была она. Она смотрела на меня взглядом, который, как мне казалось то ли осуждал меня, то ли благотворил.

Я забежал в какой то старый подъезд, поднялся на последний этаж, сел в угол на пол, в высохшую лужу чьей то мочи, и перевел дух. Ее здесь не было. На стенах были надписи, которыми я исписал все подъезды, в которых пил, эти надписи гласили: «любовь – глупость, любовь – самоубийство», или просто и лаконично: «Таня, я люблю тебя как последний мудак». Вдруг, дверь, что была напротив меня открылась, она выпрыгнула оттуда, как пантера, накинулась на меня. Она рвала своими прекрасными, ухоженными ногтями мне кожу на лице, она кусала мне щеки, прокусывая их насквозь. Потом она потащила меня в квартиру. Это была квартира ее родителей, в которой мы обычно встречались. Она привязала меня к стулу, села напротив, и стала смотреть на меня. Я не мог понять, чего она хочет. Она что то бубнила, как зомби, я еле – еле расслышал что именно. Она повторяла как заведенная: Мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться. От этих постоянно повторяемых слов я стал сходить с ума, я стал кричать, пытаться вырваться из пут, которыми были привязаны мои руки к стулу, но ничего не получалось. А она сидела напротив, совершенно не двигаясь, и ничего не выражающим голосом повторяла: Мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться, мы слишком разные, нам лучше расстаться.

Я стал кричать: «пошла ты! Я ненавижу тебя! Тебе нужны деньги, которых у меня нет, тебе не нужен человек, тебе не нужна его сраная, ебаная душа! Тебе нужны его деньги! Ты могла остаться со мной! Почему ты этого не сделала, сука! Я смотрю на других баб и вижу тебя, тварь! А после того, как я исчез с поля военных действий, которое называется твоей жизнью, у меня исчезла эта блядская вещь, которая называется желание жить!»

И тогда она заговорила тихим голосом, который я не смогу забыть никогда.

«Тыслишкоммалдлятогочтобыпонятьтыслишкомотрешеноттогочтобыосмыслистьсистемупроисходящихсобытийпонятийтогочтотыхотелувидетьтыбудешьнаказанмнойивсемостальныммиромзаточтопошел

противнегозаточтотывозненавиделсебязаточтотысталперечитьего

правиламтыуженаказантыумрешьивсеначнетсясначалатыбудешь

мертвтыбудешьмертвтыбудешьмертвтыбудешьмертвкакпоследний

мудакавсеостальныебудутсмеятсянадтобойтысдохнешьгнидаты

сгниешьмудакидиоттысдохнешьтысдохнешшшшшшшшшьсдохнешшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшьумрешшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшьххххххххххххххххххххааааааааааа-ххххххххххххххххххххаааааааааааххххххххххххххххххххаааааааааааххххххххххххххххххххаааааааааааххххххххххххххххххххаааааааааааххххххххххххххххххххаааааааааааххххххххххххххххххххааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!»

Что-то подхватило меня и унесло меня высоко, как какой то поток воздуха, что начал бить из пола. Я улетел сквозь потолок, улетел сквозь крышу и взмыл над городом, я летел куда то и не мог пошевелится, все тело стало как будто ватным. Меня унесло высоко, а потом с силой швырнуло вниз. Я упал на тротуар, рядом с набережной Москва - реки. Около парапета какого то моста.

Я стал куклой, которая валяется на обочине дороги. Я попытался пошевелится, но ничего не смог сделать. Я стал кричать, но не мог ничего сказать, мой рот как будто зашили. Я смотрел на все вокруг беспомощными глазами. Вдруг, я увидел, что ко мне приближается человек с небритым, помятым с похмелья лицом. «Бля! Это же я! Это я иду с утра, подметаю тротуар на горбатом мосту. Что я делаю?! Нет! Не надо! Не выкидывай меня в реку! Нет!!!!!!» – попытался я прокричать, но у меня конечно же ничего не вышло.

Я лечу в воду, и сразу иду ко дну. Под водой холодно, темно, и мне нечем дышать.

Я проснулся от того, что задыхаюсь. Я резко сел в постели и заметил, что вся постель в крови, что хлещет у меня из носа.

*****

Я не придал значения тому, что у меня стала часто идти кровь из носа. Она начинала крупными каплями капать из него в самые неподходящие моменты: стою я например с ломом, убираю лед, и вдруг вижу, что на белом снегу появилось несколько красных пятен. Или, например, еду в метро, и вдруг начинает идти кровь так сильно, что заливает мне подбородок, тонкой струей течет по шее.

Все это ничто по сравнению с тем чувством бездны, чувством того, что я лежу на дне самого глубокого во вселенной океана, которое появилось у меня после того, как мне приснился тот сон с этой гнидой Таней. Это чувство становилось все сильнее и сильнее с каждым днем, как будто я все глубже и глубже уходил под воду. Иногда я стелил себе одеяло на пол, и лежа на нем у раскаленной батареи смотрел на звезды за грязным стеклом окна. И не было никакого света, кроме фонаря за окном. И обстановка эта напоминала то, как подводники на ушедшей на дно подводной лодке лежат и смотрят на последний свет, который у них остался – аварийный фонарь. Они знают, что не увидят никакого света больше никогда, и поэтому впитывают его как могут, смотрят в его свечение как на икону. Такое у меня было ощущение в такие минуты. Я думал обо всем, о чем только можно думать, но только не о ней. Я отгонял мысли о ней, как назойливых мух от фанты. Но ничего не получалось. Я вспоминал ее лицо, я вспоминал ее родинку, которая у нее на внутренней стороне бедра… Я вспоминал, как мы шли по одному из парков и разбрасывали ногами красные и желтые листья, как дышал осенью воздух, как дышало нашим дыханием пламя свечи, что стояла у кровати. Я не мог поверить, что это было давно, мне казалось, что все эти события произошли только вчера, настолько стала пуста моя жизнь, после того, как из нее ушла Танька. Все дни слились в одну серую, безликую массу, и сложно было вспомнить, что происходило два дня назад. И я хотел ее, я жаждал ее. У меня появлялось непреодолимое желание встать, и быстро добраться до ее квартиры, убить ее мужа и уехать вместе с ней куда ни будь за горизонт. Но я понимал, что это просто невозможно, что все это просто дурацкие мысли влюбленного как последний лох человека. И от этой безысходности, от этой моей беспомощности я начинал метаться на моей подстилке у батареи, как в больной часоткой, в агонии. Я действительно чувствовал, как вода поднимается все выше и выше, как она заливает всю улицу, она поднимается все выше, она заливает мои окна, вот она уже на уровне форточки. Стекло лопается, и холодная, черная вода проникает внутрь моей квартиры, ошпаривает меня своим холодом, мешает дышать… Все, я на дне. Я плачу. Я плачу как какая то маленькая девочка в детском саду, и не могу остановится. Не стоит верить тому, кто рассказывает про настоящую, бесконечно чистую, как девственный снег любовь. И не стоит верить тому, кто говорит, что любви не существует. Само слово «любовь» – самое идиотское изобретение человечества, оно придумано для того, что бы как все вокруг, вогнать и это чувство в рамки. Как можно назвать одним словом те миллионы чувств, которые я испытываю к ней? Как вообще можно описать словами чувство боли, которая режет меня как сотни и сотни ножей? Как можно описать сотни иголок, что впиваются в мой мозг, сердце, когда я вижу ее фотографию? Все это невыносимо глупо, ведь я почти про нее забыл, она почти отпустила меня на свободу, и вот, когда это почти произошло, она появилась вновь, в моем сне, и теперь я стал понимать, что она больше не уйдет никогда. Никогда я ее не увижу, и в то же время никогда не смогу забыть. И я не собирался рассказывать, излагать на этой бумаге этот рассказ, я не собирался рассказывать про нее, не собирался описывать эту мою любовь к ней. Но этого не вышло.

Так что, встречайте: Татьяна Николаевна Спиридонова.

Я позвонил. В квартире, что была за старой дверью раздался жалобный, короткий звонок. Мне показалось, что квартира пуста, что нет никого дома, настолько за ней было тихо, и так долго никто не открывал мне. И вдруг, послышались шаги, шаги человека который шаркает своими разорванными старыми тапками по давно не циклеванному, со стершимся лаком паркету. Она открыла. Я увидел ее, она меня. Мир засмеялся, судьба вздрогнула. Она улыбнулась.

Мы сидим на кухне, со стенами с облупившейся краской и пьем крепкий чай. Я смотрю на нее: она изменилась, немного похудела, стала старше, ее прекрасные рыжие волосы сожжены краской; ее волчьи глаза стали скорее походить на глаза больной кошки. Но все равно, я вижу в том, что осталось от нее тогдашней ту ее часть, которая сводит меня с ума. Никогда не смогу сказать точно, что это такое. Это какой то прищур глаз, маленькие морщинки около рта, или что-то другое, я не знаю. Это ее аура, ее взгляд, ее биополе, ее голос, ее влажные губы, ее вечно холодные руки, ее простота и в то же время сложность мышления, разговора, все это вместе взятое, с примесью чего-то магического сводит меня с ума. Все это забирает мою душу и уносит ее куда то далеко отсюда, все это превращает в пепел мои попытки забыть ее, все это становится для меня как героин для наркомана. Я смотрю в ее глаза, и с какой то идиотской надеждой спрашиваю:

- Как твои дела? Ты счастлива?

- Ты знаешь, я счастлива как свинья, которую скоро зарежут. А ты?

- Я почти умер. Я просто ходячий труп, ты знаешь, я уже начал гнить изнутри, но еще не умер. Я не знаю, зачем мне жить... Почему ты ушла? Ты не хочешь начать все заново? Ты любишь меня хоть на йоту, хоть на один процент? И любила ли ты меня когда ни будь вообще?

Она задумчиво улыбается, помешивая в своей чашке свой чай, она смотрит в стол, вспоминая что-то. Я вглядываюсь в ее лицо, и не могу понять, что в ней вызвали мои слова. Злобу, радость или насмешку. Она отвечает мне:

- Мне было с тобой хорошо. Этого достаточно. Никого я никогда не любила, и не буду любить. Не дано мне это. Поэтому я останусь несчастной старухой, и умру одна. Все любят меня, все бегут за мной, все хотят мое тело, но никто никогда не пробовал понять мою душу. И, пожалуй, я думаю, что никогда и не поймет.

Я смотрю на нее. Я чувствую, что что-то ей не нравится в моем визите, что ей плевать на меня, как наверное и всегда было. Ей срать на все эти мои чувства. Она встала и сказала мне:

- Мне тут нужно уходить, так что давай прощаться.

- Пока – сказал я и сжал зубы.

Я накинул свое пальто и быстро пошел по лестнице вниз. Полы разбросал ветер. Все мышцы моего дистрофичного тела напряглись. Во мне закипела такая злоба, при которой люди начинают бить ногами в стены, при такой злобе очень просто убить человека. Я вышел на шумный проспект, по которому туда – сюда ездили машины. Я чувствовал, что впереди меня только мгла, в которой не будет света, не будет света да же от аварийного фонаря как на подводных лодках. Больше я не нужен никому, думал я, и мне некуда идти. И не встречу я никого, и кончена эта идиотская линия лет, которая называется жизнью. Эта блядская жизнь не может быть просто промежутком между ничем и ничем. Она просто затяжной прыжок из пизды в могилу, но, у меня почему-то не открылся парашют. И мир, мой мир, который я вижу, он создан только для того, что бы убить меня. Не поможет мне никакая вера, не поможет мне никакая любовь или курс психотерапии, все это просто пустота.

Проспект был широкий, весь грязный от снега, который утратил свою белизну и стал серо – коричневым. Машины проносились мимо, унося с собой кусок какого то тепла. Фонари качались как дурацкие лампочки в коридорах гестапо. Темные окна домов напоминали глазницы черепа.

Но все это меня не волнует. Я иду, не разбирая дороги, и не знаю, зачем мне нужно куда то идти. Лучше упасть в снег, и замерзнуть к чертовой матери через пару часов. Но я иду, и смотрю себе под ноги.

Я остановился у одного из зданий, прислонился к нему спиной и закурил. На часах было уже два часа ночи, но мне не хотелось идти домой, к моим любимым тараканам. Я смотрел на свои ботинки: они были грязными, и уже давно «просили каши», но, конечно же, денег на новые у меня не хватало. На эту ебаную зарплату у меня еле – еле хватало денег на то, что бы заплатить за дом и пожрать. Я поднял взгляд от ботинок и посмотрел через дорогу. У меня стал нервно дергаться правый глаз. Это была моя ебаная школа.

Я смотрел на нее долго, я долго вспоминал все то унижение, которое я испытывал за этими сраными стенами, я вспоминал тех говнюков – учителей, которые издевались надо мной, тех сучих учителей, которые не научили меня ничему, кроме ненависти. Они научили меня ненавидеть, эти суки, которые получали деньги за то, что издевались над учениками и несли всякую хуйню про советский союз и про великого дедушку Ленина, они, наверное, еще преподают за этими стенами, и делают все то же, с той лишь разницей, что вместо хуйни про советский союз несут хуйню про демократию, а вместо Ленина про Хрюпина. Самым большим мудаком, самой большой гнидой в этой школе был учитель, которому дали прозвище «Говнище». Этот Петр Васильевич, мать его, так ненавидел детей, ненавидел все, что движется, он настолько ненавидел всех, что я вообще не понимаю, каким макаром его занесло в учителя. Эта сука выбирала какого ни будь козла отпущения, и издевалась над ним. Козлом отпущения был я. Он издевался надо мной, называл тупым выродком, обещал отчислить еще классе в пятом. Каждый раз, когда он обзывал меня при всем классе, все это стадо козлов начинало ржать, на перемене они продолжали издеваться на до мной, так, что у меня стал развиваться огромный комплекс неполноценности. Меня спасла музыка. Меня спас панк, а точнее непонятно как мною откопанная пластинка Sex Pistols. Их злость, их, если можно так выразится хуекладство, дали мне свободу. Сначала я хотел убить нахрен весь класс, но потом решил действовать умнее. Сначала я стал боксировать с моими собратьями по учебе. Одному из них я сломал руку, другому выбил зубы, а третьему ударом ноги сломал пару ребер. Так как об этом знали только они и я, а им совсем не хотелось, что бы все узнали, что какой то хилый, сидящий на последней парте двоечник, над которым все глумятся, что этот двоечник отпинал их своими ногами в кедах до полусмерти, они помалкивали, и из школы меня никто не выгнал. И глумится на до мной эти мудаки постепенно перестали. Но у меня была проблема посложнее. Мне нужно было что-то сделать с этим говнищем Петром Васильевичем. Я подкараулил его как-то вечером в его темном (потому что я выкрутил лампочки) подъезде, и, когда он зашел в него, я с размаху разбил ему бутылку об голову, и он упал. Я розочкой пырнул его, но не сильно, что бы не убить, а потом в течении минут пятнадцати пинал его ногами в лицо, в живот и в солнечное сплетение. Он скулил как раненый пес. Он не видел, кто это сделал, но, наверное, догадывался. Когда он вышел через месяц из больницы и зашел в класс, то сразу же посмотрел на меня своим глазом (второй я ему выбил). Я сказал: «здрасьте, Петр Васильевич!» – он отшатнулся к стенке и задрожал.

Больше издевательств я от него не слышал, и спокойно зажил в этой сраной школе на правах опасного сумасшедшего, как все считали. Я ныкал косяки под партой, раскуривался в туалете, приводил в школу своих пропитых друзей – отморозков, сам покрасил себе волосы в красный цвет, и лично послал нахуй директора, который не хотел меня пускать в школу. Эх, было время… - подумал я.

Я перелез через забор и направился к зданию школы. Это было прекрасное, отремонтированное здание с евростеклами. Когда я заглянул в кабинет на первом этаже, я увидел там новенькие компьютеры, причем они были, наверное, не ниже второго пня.

Я подобрал с асфальта половинку кирпича и пробил стекло в этом кабинете. Потом достал из внутренних карманов две бутылки с зажигательной смесью (горлышки у них были любовно замазаны воском). Первая красиво полетела в кабинет информатики и разбилась об один из мониторов. Вторая полетела в окно второго этажа, где, как я помнил, преподавал этот Петр Васильевич. Быстро смотавшись подальше от места преступления, я смотрел из-за угла, как полыхает вся эта сраная школа, как пожарные, приехав через двадцать минут безуспешно пытаются потушить пожар, как метается вокруг нее охранник, размахивая руками.

Я пошел дальше, я смотрел на снег, что еще, шел и не собирался останавливаться. Наметало новые сугробы, их становилось все больше и больше, и не было смысла их убирать: через час появлялись новые. Снегопад не прекращался уже неделю, и, наверно не прекратится еще столько же.

Вдруг, мои ноги подкосились, и я упал. Мое тело стало биться в конвульсиях, я понял, что умираю. Мне стало очень больно. Сотни тысяч игл впилось в мое тело. Болело все, но особенно стала болеть голова. Она раскалывалась на сотни осколков, сотки бензопил резали мой мозг. Вдруг, боль прекратилась. Я увидел свое тело со стороны, нет, не сверху, как пишут в романах, я увидел его как то снизу, я увидел тело какого то человека, что дергается в конвульсиях, изо рта которого идет кровь, потому, что он прикусил язык, но, я был не сверху, я не витал в воздухе, я просто лежал рядом с этим человеком и смотрел в небо. На небе были сотни прекрасных звезд, я увидел их сквозь облака. Какие то из них были красноватыми, какие то с голубым оттенком. Я знал, что красные скоро умрут, а голубые только появились. И мне было плевать на это. Мне было на все плевать. На все.

*****

Я ушел под землю, я как будто провалился в яму, я видел с права и слева от себя края сырой земли, в которые продолжал падать снег. Моя содрогающаяся в конвульсиях рука свешивалась с края этой ямы. Я закрыл глаза, и, как все говорят, умер. Наступила клиническая смерть. Я не видел ничего вокруг себя, я шел по темному коридору, на ощупь вдоль стен. Иногда попадались двери, но, я не мог их открыть, они были заперты. Это было похоже на то, как я ночью ходил в туалет в коммуналке, в которой мы жили с родителями до получения квартиры. Я шел долго, и не видел никакого света впереди. Я не видел ничего вокруг, я ничего не слышал, и мне совершенно не было легко, как обычно рассказывают. Я вообще ничего не чувствовал. Внезапно, я дернул за одну из ручек, и дверь открылась. За дверью сидел Бог. Я знал, что это он, я чувствовал. Он сидел за столом, на котором лежали бумаги, на котором стояли подставки для ручек и карандашей. На краю стола стояла пепельница, в которой дымилась сигарета. Он был таким, как про него рассказывают. У него были длинные седые волосы, длинная седая борода. Единственное, что его отличало от рисунка в библии, так это то, что на нем был одет белый халат, а на носу у него были очки в модной оправе. Он жестом пригласил меня садится на стул, что стоял напротив него. Я сел. Он заглянул в одну из папок, что лежали у него на столе и спросил:

- Ты – он назвал мое имя – сжег только что школу?

- Да. Это я ее сжег. А ты – Бог?

- Да, я бог. А школу правильно что сжег, я ее сам давно спалить хотел, такие там засранцы постоянно появляются… Закурить не хочешь?

- Да, спасибо - сказал я и взял сигарету. Он придвинул ко мне пепельницу, и дал прикурить.

- Я знаю, что ты хочешь спросить, чувак. Я знаю, что вы все думаете про меня. Что я такой злой, и что я не могу сделать вашу жизнь лучше. Вся проблема в том, что вы сами ее не хотите сделать лучше. Я тут зашиваюсь, как могу, стараюсь что-то сделать, а вы не видите этого. Я не понимаю вас. Не думай, я не создавал никого, не лепил из земли, и вся эта дурацкая книжка полная чушь. Все храмы, все церкви построены только потому, что в меня никто по настоящему не верует, а иначе, зачем бы они были нужны?

- Тогда скажи мне, почему у меня такая говняная жизнь? Что я такого сделал в прошлой жизни, за что я так расплачиваюсь в этой?

- Да не было у тебя никакой прошлой жизни. И судьбы не существует. У нас тут такая, знаешь ли серьезная организация, а занимаемся полной лабудой: жребий кидаем. Мы посчитали, что все счастливыми быть не могут, так что приходится кидать жребий, кому счастье, кому полное говно. Вот тебе и не повезло. Что ж делать…

Я посмотрел на него: он был похож на профессора психологии, который уже устал от своей должности в психушке, что просто уже не может видеть новых психов.

- А что со мной случилось? Я умер?

- Нет, тебя откачают, но ты все равно скоро умрешь. Но, сейчас вопрос не в этом. – он заглянул в папку, которая, походу являлась моим делом – ты, значит всех ненавидишь…. И больше всего себя ненавидишь…мммда… Ладно, пойдем, я тебе кое что покажу. Может, ты кого ни будь полюбишь.

Мы вышли за дверь, в которую я недавно вошел, но, в этот раз за ней я увидел пыльную летнюю улицу, я увидел мой дом. Я увидел старый велосипед, пристегнутый цепью к фонарному столбу. Я вспомнил, что этот велосипед мой. Мы поднялись в воздух до моего пятого этажа, и я увидел Мурку, что стояла на задних лапах, и глядела вниз, на пробегающего по двору кота.

- Ты всегда хотел, что бы она была свободна, что бы она делала то, что хочет, ты был против того, что бы ее не выпускали на улицу?

- Да – ответил я глядя на тоскливые глаза Мурки, что следили за котом Барсиком, что спокойно устроился на крыше одной из припаркованых машин

- Хочешь, я сделаю так, что ее сейчас отпустят гулять? – спросил Бог

- Да, давай. – ответил я

Появилась мать, взяла кошку на руки, и понесла вниз. Она вышла через распахнутую дверь подъезда, опустила кошку на землю и сказала: «гуляй, Мурочка, гуляй». Мурка поглядела вокруг, увидела мир, который, она так хотела увидеть воочию, а не через стекло.

Но, почему-то она сразу же, стремглав побежала обратно, к двери квартиры, и стала орать, что бы ее впустили обратно, в дом. И, вскоре, она вновь появилась за грязным стеклом окна.

- И что ты хочешь мне этим сказать – спросил я

- То, что вы, глупенькие люди, ничего не понимаете. Вы такие же, как эта кошка. Вы очень хотите, увидеть мир, понять его, не смотреть на него через грязное стекло, но вы боитесь.

Мы опустились на землю, и пошли вперед по улице. Небо мгновенно затянуло тучами, резко похолодало, как будто я зашел в огромный холодильник, пошел снег. Мы зашли в подъезд, который показался мне знакомым – это был тот самый дом, который я зашвырял дерьмом. Мы поднялись на этаж, где говна было больше всего, и я увидел, как маленькая, лет пяти девочка, со сморщенным носом сгребает игрушечным совочком кучи собачьего говна и складывает их в маленькое пластмассовое ведерко.

- Ну, этим что ты хотел мне сказать?– спросил я

- Этим я хотел тебе сказать, что все твои попытки нагадить где ни будь, испортить кому ни будь жизнь, всегда будут бессмысленны. Кто-то срет, а кто-то – он показал на девочку, которая, не видя нас продолжала убирать говно, пока ее ведерко не стало полным коричневой жижи – а кто-то убирает. – Закончил Бог.

Мы зашли в другой подъезд, и зашли в квартиру на третьем этаже (Бог отпер дверь специальным божественным ключом). В одной из комнат сидела красивая девушка, лет двадцати пяти. Она плакала, держа на руках фотоальбом.

- Пойди, посмотри, на какую фотографию она смотрит – казал Бог.

Я посмотрел ей через плечо и увидел несколько моих фотографий, где я с красными волосами сижу на пьянке по поводу окончания девяти классов и играю на гитаре. Я посмотрел на девушку и вспомнил ее. Это была Маша, из параллельного класса. Кажется, мы с ней как-то трахались.

- Ну и что? Ну плачет…

- А то, что она любит тебя, и любила всегда. И не будет у нее ни мужа ни детей, просто потому, что она любит тебя до мозга своих костей, и будет любить до гроба.

- Да, допустим. Но я то ее нет. Да и плевать мне на нее…

- А это уже несущественно, чувак – ответил мне Бог. – Ладно, мне пора, я еще хотел показать тебе несколько вещей, но, наверно не получится. Давай, покеда.

- Стой! Куда ты! В чем смысл жизни? – внезапно, как будто проснувшись спросил я

- Ха –ха… спроси что ни будь попроще. Откуда мне знать – сказал Бог, прикуривая очередную сигарету

- А жизнь после смерти? Что, я так и буду с тобой так лазить?

- Нет после смерти ничего, достали вы меня все с этим вопросом. Сейчас все по блату, всем рай подавай… Надоели уже… Ты меня больше не увидишь, чувак. Кстати, тебе пора обратно.

Я поднялся в яме, выкарабкался на ее край, и тут же упал на больничную кровать. Справа от меня валялся какой то мужик без руки. За окном шел снег.

*****

На следующий день меня отвели на рентген черепа. Это довольно таки прикольное занятие, когда тебя кладут на стол, подкладывают под твою физиономию листок бумаги, и фотографируют твой мозг. Твой мозг, который, как ты считаешь, только твой, и никто не сможет никогда узнать, что же копошится у тебя там, в твоих извилинах. Но, все знают, что это не так. Сейчас появилось много машин и устройств, которые с легкостью могут проникнуть в твои мысли, и, если не прочитать их, то узнать, что тебя волнует, а что нет. Сотни и сотни психбольниц с самыми сумасшедшими в них людьми – психотерапевтами, психологами и психиатрами, которые с легкостью выяснят всю твою подноготную. Все, что ты считал самым неприкосновенным. Твои мысли, твоя суть, ее теперь с легкостью может узнать какой ни будь человек, которого ты видишь первый раз в своей жизни. Об этом думал я, когда что-то зажужжало и заскрипело в этом рентгене. Я знал, что если ты хочешь откосить от армии, нужно просто во время этого снимка взять батарейку «крона» в рот. И тогда на снимке у тебя в мозгу будет огромная опухоль. Но, я, конечно же, этого не делал. Я не собирался косить еще раз от армии.

Я отправился в палату, где уже по полной программе бухали все покалеченные, спившиеся бомжи и алкоголики. Я выпил с ними, и почему-то мгновенно отключился. С утра меня разбудила медсестра, и сказала, что мне нужно пройти рентген еще раз. Я с такой то матерью поперся опять на рентген. Голова разламывалась, то ли с похмелья, то ли просто так, как всегда. Но мне было все равно. Я стал обдумывать способы самоубийства, которыми я могу воспользоваться в ближайшее время. Нет, мне уже не было плохо, мне не было себя жаль, мне было просто плевать на себя, я не видел смысла продолжать катится по наклонной в жопу. Я не собирался дожидаться, не собирался ждать моего личного, персонального конца света. С меня было довольно того, что я видел за мои 25 лет. Мне было плевать на все. И всему было плевать на меня. Я решил остановится на ста таблетках фенозепама, запитых портвейном. Но сначала мне нужно было выбраться из этой сраной больницы, и дойти до дома. И я покорно ждал, когда мне отдадут мою одежду. На следующий день медсестра сказала, что мне нужно зайти к главврачу. Когда мы шли по коридору, она говорила, что это врач с мировым именем, что я на него могу положится, что он мне поможет. Когда я спросил, в чем же мне поможет это светило, она промолчала. Я открыл дверь, прошел в кабинет и сел на стул. Светило курило в окно, и стояло ко мне спиной. Потом выкинуло бычок, село напротив. Оно было безумно похоже на бога, которого я так недавно видел. Только оправа у очков была покруче.

Светило, которого звали Владислав Григорьевич, с ложным состраданием сообщил мне, что у меня в мозгу опухоль, величиной с грецкий орех, и что мой мозг опутывает эту опухоль как щупальца осьминога, так что операция невозможна. Что, в принципе я могу умереть в любой момент, но этот любой момент будет не позднее, чем через месяц. Он спросил, не было ли у меня ненависти ко всему окружающему, не совершал ли я бессмысленно жестоких поступков, не шла ли у меня кровь из носа? Я ответил, что нет. «Странно» – сказал он и задумчиво потеребил себе бороду – «это первые признаки данного типа опухоли. А не было ли у вас галлюцинаций, или, странных снов?» - я ответил что, то же нет, не было – «Это еще более странно, такие признаки проявляются на второй стадии развития опухоли, в то время как ваш апокалиптический припадок это уж, простите почти конец. Странно, что вы выжили. В общем, так. В течении этого месяца у вас будут нарушатся двигательные функции, возникнут проблемы с речью, ваше состояние будет ухудшатся с каждым днем. Но, если вы согласитесь, что бы на вас исследовали новый препарат, то вашу жизнь удастся продлить возможно да же на неделю»

Сначала я думал о том, что откуда это на снимке появилась какая то там опухоль, ведь я не клал батарейку в рот. Потом до меня дошло, что у меня действительно какое то говно в мозгу, и я, посмотрев в потолок, подумал: «вот, сука, быстро мысли читаешь!»

Поблагодарив светило за заботу, я поинтересовался, где я могу получить мои ботинки, пальто и остальную одежду.

*****

Я выключу свет и закрою шторы. Вакханалия каких то звуков в моей голове и чашка крепкого кофе поможет мне умереть. Сто таблеток фенозепама самой большой концентрации, запитых тремя гранеными стаканами портвейна уже в моем желудке. Я умру через десять – пятнадцать минут, и никакое промывание желудка меня уже не спасет. Меня уже ничто не спасет. Мне почему то подумалось, что нужно задуматься о чем то очень умном, нужно напоследок что понять, нужно что бы вся моя жалкая жизнь пробежала перед глазами, но, почему то этого не произошло. Мне очень захотелось курить. Я закурил и подумал о вреде курения. Я улыбнулся.

Что ж. Прощай, ебучий сгнивший мир. Ты умрешь вместе со мной. И ничто не изменит тебя. Я предпочитаю уход в небытие медленному загниванию вместе с тобой. Но, это просто слова. Живите, те, кому в божественную лотерею повезло больше, ведь счастье сейчас в дефиците, его не хватает на всех. Что ж, пускай кто то будет счастлив вместо меня, пускай это будет называться справедливостью. А мне уже все равно. Ничто не держит меня здесь, и никакие радостные события, которые могут произойти за эти оставшиеся мне пять минут, не заставят меня пожалеть о содеянном…

… я встал, отодвинул штору, что бы посмотреть в последний раз на мир, пускай и через грязное стекло окна, и… заплакал.

Там, за оврагом, покрытым сугробами и сугробами белого, искрящегося снега, вставало светлое, теплое солнце.

И кончился снег.

Любое сходство Хрюпина с Путиным считать обоснованным, и полностью приближенным к действительности;

25.01.2004

Copyright © Кирилл Лемс, 2004-07-24