Мертвая мать и живой отец

(Omich)

Волчком крутишься, со станции на станцию, словно мелкая рыбешка, выскальзывая из рук, выпрыгиваю из входа в подземку. Сажусь в маршрутное такси, и далее, по окраине города, мертвенно уставясь в окно, бьюсь о него лбом. Подаю деньги и задеваю кого-то. Какой же это ужас – кого-то задеть! Он будто взрывчаткой начиненный, взорвется и выступит крапинками пота у тебя на лице. И наскоро вылетаю из такси, прижимая к груди бумажный пакет, и вдоль длинной стены, - хоть в слепую. Мелкими шажками, уже не торопясь, дохожу до железных ворот, переплетение стальных растений в округлой раме.

В приемной говорю, что мне Васильева, практиканты-милашки, еще улыбаются, им еще нравится. Ожидаю с полчасика уже у него в палате. Всегда прибрано, всегда пахнет табаком и старым, как пахнет старое. И каждый раз я нервничаю, не могу говорить, во рту сохнет, но не пью, облизываю губы.

-Здравствуй, сынок.

-Здравствуй, отец.

-С работы? У тебя уставший вид. Ты не высыпаешься? Ты мало спишь? Хочешь, я расскажу тебе, как быстренько заснуть? Уж чего только я не пробовал, уж всей овец пересчитал, но… Что у тебя в пакете? – И под шумок, тычком в бок. – Выпить взял?

-Садись, отец.

Я раскладываю ему скатерть на столе. Небольшую белую скатерть с желтым цветком астры по середине. На цветок ставлю настойку, он прибирает ее под подушку своей койки и оживленный, садится напротив меня. Когда освобождаю пакет он говорит, сопровождает отеческим взглядом, даже оберегающим, даже переживающим, но я то знаю, что это глаза лиса. Он любит сыр. Любит колбасу. Ветчину. Он любит сок и апельсину, порезанные на кружочки. Они походят на маленькие солнца, как он считает.

-Ты принес опят кучу вкусного, но меня здесь кормят. Зачем ты тратишься? Я вообще в курсе всех дел теперь! Нам поставили телевизор! А ты смотришь телевизор?

-Ешь, отец, я смотрю телевизор.

-Да, телевизор. Ты смотришь телевизор. Вечером. У тебя есть женщина? У тебя, наверное, есть женщина?

Он всегда спрашивает, есть ли у меня женщина. Он ест и спрашивает, есть ли у меня женщина. И я всегда ему отвечаю:

-Да, у меня есть женщина.

-У тебя хорошая женщина?

-Да, у меня хорошая женщина.

-Сынок, женщина должна любить мужчину. Всегда должна! Твоя женщина любит тебя?

-Да, отец. Ты ешь.

Он ест, кусочки пищи мелкие кусочки вылетают из его рта, не прожевывая он говорит. Короткими, но частыми глотками пьет сок и поминает в руке салфетку. Он поминает в руке салфетку и безостановочно говорит. Он не отводит взгляда, я не могу смотреть на него, когда он говорит. Мне кажется, он требует чего-то в ответ. Я киваю головой.

-Помнишь, когда ты был совсем еще мальчишкой, я купил тебе велосипед. Я научил кататься тебя на двухколесном велосипеде, до этого ты не мог. До этого, я тоже многое не мог. А спица, помнишь, спица? Она вошла тебе в ногу, когда ты стал немного старше. Я тебе вытащил ее. Скажи, ведь я ловко ее, а? Я не сильно тебя бил. Воспитание, знаешь, ей богу воспитание. Ты придешь завтра?

-Я работаю.

-Да… Сегодня трогал медсестру за задницу. Она стелила мне постель, я подкрался сзади. Все думают, что психи все шумливые. Я подкрался незаметным! Ты придешь завтра? Сынок, ей это понравилось! Ты знаешь, я почувствовал себя мужиком! Я так и сказал себе: я мужик! Теперь, когда я снова трону ее жопу, я почувствую себя мужиком. Это так хорошо, сынок! А ты трогал свою женщину за задницу? Ты называл себя мужиком?

-Я работаю…

-Нет, ты не называл себя мужиком! Ты размазня!

-Трогал…

-Ты говорил себе: я мужик! Сынок, ты говорил это себе? Нет, ты не мужик! Ты размазня. Ты ничтожество! Посмотри на себя, разве твой отец носит очки? Ты гладко выбрит и причесан всегда. Ты даже не пьешь, ты не понимаешь, как понимает мужик! Посмотри на себя, сынок, ты не мужик!

И он больно бил мне в грудь кулаком, У него тяжелая рука. А я сжимаю ножку стола, сдавливаю импульсивно, перебирая хрящами о ребра ножки.

-Вот где настоящий мужик, сынок! – Потом он с силой бил по груди себя, как бы приравнивая мою боль к своей, будто мне станет легче.

И он ест, ударяя рукой, не переставая твердить: я мужик!

А в комнате светло, и окна широкие, зарешетчатые окна. А за окном стоят или ходят смиренные и покорные, и не кричат: я мужик! Не бьют себя по груди и не кричат: я мужик! Практикантки курят на крыльце и смеются, руки расставляют, указывая на что-то длинное и за животы берутся.

-Я твой отец! Ты должен меня любить. Меня здесь не все любят, но я иду на поправку… ты разговаривал с доктором? Когда ты сможешь меня забрать? И принеси в следующий раз две настойки.

-Ты ведь знаешь, две нельзя.

-Я мужик, сынок, у меня есть друзья. Мне необходимо!

-Отец…

-Как твоя работа? Ты все еще работаешь? У тебя есть женщина? Ты знаешь, у меня давно не было женщины. Две настойки, сынок.

-Отец, я не могу.

-Я знаю, ты меня ненавидишь. С того самого дня, когда я прикончил твою мать. Ты мучаешь меня, ты мне мстишь! Но она была настоящей потаскухой! Зачем ты ее жалеешь? Она никогда не любила тебя!

И сквозь зубы:

-Заткнись!

-Две настойки, если ты не хочешь об этом говорить! Ты любишь свою мертвую мать, больше чем своего живого отца… ты похож на нее. Ты совсем не похож на меня.

-Хорошо, я принесу тебе их.

Он подъел все, что я ему принес. И я складываю мусор в бумажный пакет и сажусь с ним рядом. В дверь высовывается молодое лицо практикантки и напоминает о времени. Я целую его в жесткие бесчувственные губы и прощаюсь.

Copyright © Omich, 20.02.05