Литература

Юноша с собачкой прекрасен. Такой грубый и одновременно нежный, с трогательным пушком на подбородке. Обветренные руки слегка сжимают поводок, рядом семенит маленький грязно-белый шпиц. Вроде бы, такому большому мальчику полагается большая собака, какой-нибудь питбуль, овчарка или ротвейлер, а не это писклявое недоразумение. Такой большой парень и такая маленькая собачка. Это ненормально. Вот Сережик два года назад попросил немецкую овчарку, это я понимаю, это мужская собака. Конечно, я ему купил щенка. Потому и выгуливаю эту четверолапую скотину в этом богом забытом садике.

Да и какой садик — так, одна аллея, четыре скамейки. Обычно я сюда прихожу только утром, когда у меня мало времени. Чуть подальше — огромный парк, он простирается до самой набережной, до пристани, можно смотреть, как народ садится на паром, курить, неспеша пить пиво, думать. Собственно, там я обычно и гуляю с моим Волчком. Очень красивое место, да и вообще, красивый город. Рассветы и закаты над тихой водой, болота, дикие пляжи, заброшенные санатории, военные части, тихие улочки, обветшалые двухэтажные дома, пакгаузы, а там, подальше — поля, острова, форты. А воздух, а тишина! Раньше здесь было еще лучше, пока не заработал контейнерный терминал и не начали строить кольцевую.

Ну да ладно, я живу в другой части города, тут все по-старому. Серые военные корабли, парк, сухой док петровских времен, нулевая отметка футштока, чугунная мостовая рядом с Морским собором, вечный огонь, защищенный гранитными стенками, чтобы не сдуло — может и сдуть, ветра. Иногда лежишь ночью с открытыми глазами и слушаешь, как ветер свистит, жутковато. Маша сопит рядом, а я не могу заснуть.

Она не знает, как мне здесь плохо. Ну да, красиво, чистый воздух, во всем городе ни одного светофора, дешевые такси — да и зачем, лучше ходить пешком. Ни одного маньяка — можно отпускать детей гулять допоздна и не бояться, что их кто-то изнасилует или убьет. Никаких бомжей, скин-хедов, наркоманов, нацменов, никто не стреляет по ночам. Вкусный хлеб только что из пекарни, вкусная колбаса, низкие цены. Я всегда мечтал жить в таком месте; когда мы сюда переехали, думал: «вот оно, счастье».

Все, к черту лирическое отступление. Этот город — абсолютный ноль, он весь — как одна нулевая отметка, идеальный уровень моря. Он ординарен. Он до тошноты нормален. Мужчины здесь выглядят как мужчины: стройные, просто одетые, с обветренной загорелой кожей. Моряки, военные, строители, шоферы — к ним и подступиться страшно, а точнее, стыдно за самого себя. Я просто не могу себе представить, как занимаюсь любовью с одним из них, это так же невероятно, как порнографический фильм про Шерлока Холмса. Если в парке у памятника Петру собирается толпа мужиков, то уж точно не затем, чтобы пососать в кустах. У местного Гостиного двора — та же картина. Я уже всех питерских спрашивал, есть ли в поганом Кронштадте хоть что-то похожее на плешку. Да и черт с ней, с плешкой, мне бы просто найти немолодого... ну, скажем так, пожилого актива, чтобы иногда приходить к нему в гости. Пока ни одного не нашел. Познакомился в интернете с одним, так он на тридцать лет меня моложе, ебать пенсионера не согласен даже за деньги. Говнюк, да и хуй с ним.

Компьютер стоит в комнате Сережика, он жалуется, что «дед стучит по ночам, спать мешает». Говорю: «Ну хочешь, перенесем его на лоджию?» Не соглашается. Наверное, сам качает порнуху. Я не влезаю в его дела, он — в мои. У нас разные сеансы. А Маша и Юленька к компьютерным делам вообще равнодушны, и слава богу. На самом деле Сережик спит как убитый, хоть по вебке дрочи, но я еще не настолько сошел с ума, чтобы онанировать, когда рядом дрыхнет внук. Я всматриваюсь в картинку, запоминаю ее до мельчайших подробностей, выключаю компьютер и иду в душ или в туалет. Маша в это время тоже спит, привыкла к тому, что у меня «проблемы с желудком», еще и рисовую кашу по утрам варит специально для меня, золото, а не жена.

Сейчас Маша готовит ужин, Сережик с Юленькой делают уроки, ну а я с Волчком вот, гуляю, да. Смеркается, эта скотина неспеша задирает лапу под каждым деревом. То есть он не скотина, он отличный, добрый пес, но флегматичный до жути. Он отличается чисто немецкой методичностью и не уходит, пока не переметит все свои деревья. Похоже, у юноши со шпицем те же проблемы. Пригляделся — а собачка-то трехлапая, еле прыгает. Может, спросить, куда четвертая делась? И тут эта шавочка:

— РРРРРРРРРРРР!!!!

Волчок аж вздрогнул и спрятался за меня; глупая шавочка, конечно, осмелела, ну еще бы — напугала такую здоровенную собаку. Беснуется, натягивает свой поводок. Мальчик подхватил мелкую истеричку на руки, а я его спросил про четвертую лапу. Теперь я знаю, что его зовут Саша, он живет в двух кварталах отсюда и его родители пьют, поэтому он старается подольше гулять, чтобы не лезли к нему в своем пьяном безобразии. Хороший мальчик. Высокий, темненький, от природы красивые мышцы, милое личико. И руки — небольшие, обветренные, пальцы утопают в грязно-белой шерсти, так бережно держит свою собачку, будто это ребенок. И Волчка тоже почесал за ушами, а Волчок его руку лизнул.

Ветер свистит, за окном еще темно, рядом лежит Маша, а я себе представляю этого мальчика, большого и нежного. Мне даже немного стыдно стало перед Машей. Чмокнул ее в шейку, она проснулась.

— Чего тебе, Олежек?

Я говорю:

— Давай?

Потом покурили на балконе, закутавшись в один большой плед. Маша обычно не курит, но после этого дела всегда просит у меня сигаретку. Справедливости ради нужно добавить, что и это дело у нас теперь бывает редко. Посмотрели на рассвет и обратно спать легли, потому что у меня выходной.

Просыпаюсь около двенадцати, надо мной стоит Сережик. Смотрится в Машино трюмо и проводит по волосам расческой. Челку он, видите ли, укладывает. Еще и гель спер у сестры. Я ему всю эту красоту тут же испортил. Говорю:

— Ты куда это в таком виде собрался?

Он:

— В город.

— Таааак! А в школу?

Сережик повел плечами:

— Да ладно...

Иногда он меня пугает вот этими своими замашками. В прошлом месяце пытался проколоть правое ухо, потому что «парни сейчас все так ходят». Я ему доходчиво объяснил, что «парни», может, и ходят, а мой внук так ходить не должен. Знаю я, как эти «парни» ходят. Ну, о том, что он постоянно клянчит у меня на тряпки, я даже упоминать не буду.

Сережик застыл с поднятой расческой. Я ему, спокойно так:

— Никуда ты не поедешь. Прогульщик несчастный.

И он, тоже спокойно:

— У нас сегодня три урока. И вообще, я опоздал.

Маша из кухни подает голос:

— Ага, ты поедешь, а мы тут волноваться будем.

Он что-то пролепетал про мобильник, по которому всегда можно позвонить, и на этом успокоился. Не привык спорить. Нельзя — значит нельзя.

И тут я делаю широкий жест:

— Ладно, поедешь. Только со мной.

Маша не поедет, ленивая. Ей собираться четыре часа. Юленька, конечно, тоже запросилась, но мы с Сережиком изящно ее отшили.

В маршрутку с нами сели два пьяных гопа, у меня создалось впечатление, что они у меня потихоньку вытянут мобильник. Я его пощупал в сумочке на поясе, и Сережик напротив машинально сделал то же самое. Улыбнулись друг другу. Мы вообще часто делаем одни и те же жесты. Если я закинул на колено правую ногу, он через некоторое время сделает то же самое. Расстегну верхнюю пуговицу на рубашке — он тоже расстегнет.

Оба смотрим в окно, на залив. Солнышко, вода синяя-синяя, сверкает. Это хорошо, что солнце, иначе будет много народу, придется стоять в очереди. И еще хорошо, что у меня выходной пришелся на среду. Это просто отлично.

Гопы развалились рядом, один спит, другой кемарит — рожа красная, кепка блином, потные волосенки прилипли ко лбу, на трениках засохшие брызги грязи. От его спортивной куртки воняет пивом, белые нашивки посерели, глазенки узкие, гноятся. Мерзкий парень. Я бы с таким рядом срать не сел.

Сережик переводит взгляд на него — треники, кроссовки, все такое грязное, не как у моего внука. Внучек у меня чистоплюй. Гоп это просекает:

— Чо уставился?

Внук отворачивается к окну. Гопник шмыгает носом и засыпает, его голова склоняется мне на плечо, расслабленная нога прижимается к моему бедру. «Газель» подбрасывает, он сквозь сон бормочет: «Извините». Здесь даже гопы вежливые. Питерский интеллигентишка тебе отдавит ногу, да сам же еще и на хуй пошлет, а этот мальчик хоть сверху и грязный, но чистый внутри. Незамутненный. Теплый. Даже пот у него пахнет как-то сладко, по-детски.

Водитель врубает блатняк. Я заметил, что мужики моего возраста постоянно слушают этот убогий «шансон» — мелодия в два аккорда, три прихлопа и такой же тупой текст, просто невыносимый: «У нас с братишкой на двоих четыре ходочки, четыре ходочки, четыре ходочки, и изменилась у меня походочка, походочка моя» — et cetera.

Сережик начинает громко трепаться со мной про какого-то Джона Бэланса, который два года назад нажрался до синего пороха, рухнул головой вниз с моста, пролетел всего четыре метра, ударился головой и скончался в больнице. Естественно, ни про какого Бэланса я не знал, начал расспрашивать, кто такой. Сережик сыпет названиями — Койл, Каррент 93, Психик ТиВи. Гопники проснулись, ни во что не врубаются, как и я. Он принимается пространно объяснять, как этот Джон Бэланс переделал композицию какого-то Марка Элмонда, придав ей совершенно иной, тревожный и трагический оттенок, даже в известном смысле погребальный. Но у него, к сожалению, этой композиции нет. Я думаю, будь он тут один, без меня, они бы вылезли на полпути, завели его в лесок и так отлупили, что забыл бы, как его самого зовут, а не только этого Бэланса.

Потом, из маршрутки когда вышли, я Сергею сделал втык за то, что пялился на незнакомых людей, а он демонстративно отряхнул мой правый бок, как будто на том мальчике были вши. Стоим у входа в метро и ругаемся:

— Я не хочу, чтобы тебя избили за то, что ты на кого-то не так посмотрел.

— А как надо смотреть?

— Все, ты меня утомляешь. — Даю ему тысячу. — Пойди, купи себе что-нибудь. Встретимся на остановке в девять.

— Ага!

Но расстались, конечно, не сразу — он ехал до Гостинки, а я — на Достоевскую. У меня уже ноги сводило от нетерпения.

Мальчики в метро все как один пидорковатого вида, волосы покрашены, уши проколоты, штаны со стразами, цветные маечки, цепочки — убил бы. Там уже не разберешь, кто пида, а кто натурал. Бесят. Какая-то юная мразь в желтой вельветовой куртке понимающе разглядывала меня и внука, так бы и вмазал.

Поднимаюсь по эскалатору и думаю: до чего же медленно движется. До бани уже почти бежал, а там очередь. И хорошо, есть из чего выбрать. Правда, дядечки в основном собрались немолодые, страшненькие, самому младшему лет тридцать пять, но к чему нам какие-то малолетки? Опять же, от малолетки больше шансов подхватить какую-нибудь заразу.

Ну, что делать, встал в очередь. Тут меня кто-то в плечо тык! Оглянулся. Ничем не примечательный мужик лет пятидесяти, среднего роста, седеющий, кругленький, как медведь из мультика. Радостный такой, розовощекий:

— Олег, ну ты что?

Я его, честно говоря, и не узнал сразу. Он:

— Это же я, Виталик.

— Ааааа...

Думаю: виталик так виталик, что мне, каждого виталика теперь в рожу помнить? Ну да, припоминаю, что-то такое было этой зимой. Он даже номер телефона давал — правда, я его тут же стер, потому что он живет далеко, а мне надо по соседству. Наверное, он даже свой телефон дал, а не чужой, как обычно, только мне-то ни горячо ни холодно. Мне нужен мужик в Кронштадте.

Он со мной мило беседует про какие-то кофеварки, объясняет, чем арабика отличается от мокко — видимо, собирается в будущем пригласить кофе попить. Знаем мы их кофе, потом не отвяжешься.

Сдаем банщику мобильники, портмоне и ключи, кругом полуголые мужики, оцениваем друг друга. Кстати, для своих лет я сохранил фигуру довольно неплохо. Этот меня сразу тащит в парилку.

Я:

— Может, хоть помоемся для приличия?

Он на меня уставился как на законченного кретина. Ладно, я не против. За этим и пришел.

На лестнице темновато, поскользнулся на презервативе, наткнулся на чью-то дрочащую руку, потом еще кому-то на руку наступил — обматерили. Глаза постепенно привыкают к полутьме, этот тащит дальше, на чердак.

Пол холодный, песчинки больно впиваются в локти и колени — останутся следы, это плохо, можно наврать, что упал, но нельзя падать так подозрительно часто. Член у него средний, я бы предпочел побольше, но как дураку объяснить? Рядом дрочатся двое, один лысый, другой с отвисшим пузом, не самое приятное зрелище. Немного поодаль — мальчик с личиком олигофрена, лучше б его не рожали, прости Господи. Всех бы вас лучше не рожали, стадо дегенератов, старые жирные свиньи. Ни одного приятного мужика в этой дыре.

Кончили кое-как. Этот бормочет:

— Поедем ко мне, а? Я на Просвете живу.

— В другой раз. Меня ждут.

— Может, хоть помоемся вместе? Я тебе спинку потру...

И тут я вспоминаю, что у меня даже мыла с собой нет. А ведь и правда, тут помыться можно. И даже устроить СМ при помощи обычного веника.

Он меня нахлестывает, я лежу и думаю, когда же он свалит наконец. Если тебе дали жопу, это не значит, что можно ебать и мозги. Еще пристала какая-то дебелая хабалетта, просила ее тоже постегать, всю такую доступную. Отодрал за милую душу, как Салтычиха крепостную крестьянку. Ее ляжки тряслись под веником как майонез — такие же бледные, жирные и неровные. Только на майонезе не бывает зеленоватых синяков, это от плохого кровообращения. Она так и сказала: кровообращение ни к черту. Я даже обрадовался, говорю: «У меня тоже, поэтому плохо стоит». Хабалка все правильно поняла, даже немного обиделась, что ее вот так прозаично отшили. Принялась кокетничать с моим ебарем. Я даже не помню, о чем они трепались — вроде, о какой-то новой пьесе, на которую они оба ходили, а я — нет, и вряд ли когда захочу. Как я понял, мой винни-пух с хабалкой были давними друзьями: этакая взаимопомощь двух одиноких старых жаб, которые не хотят выглядеть совсем ненужными.

Одеваюсь, звонит эта.

— Папа, ты где?

— В городе, — отвечаю.

— А дети где? — Голос пьяный, как обычно.

— А у тебя есть дети? Ты дошла таки до осознания этого факта?

Дочь хихикает и замолкает, короткие гудки. Сейчас начнет названивать Сереже, своему любимому сынуле, которого не навещала два месяца, со дня его рождения. «Я тебе подарок потом привезу» — так и не привезла, ну кто бы сомневался.

Снова звонит:

— Пап, у нас на следующей неделе выставка на Пушкинской, 10. Придешь?

— Обязательно.

— С детьми?

— Да, да.

Вроде, я и хотел, чтобы она позвонила. Даже мечтал об этом, представлял, что ей скажу, а сейчас еле дождался, когда она нажмет «отбой». У Виталика рожа вытянулась:

— Так ты женат?

— А ты — нет, что ли?

И первым делом, как вышел из бани, я стер его номер. Потом слонялся по Невскому, даже зашел в пару музыкальных магазинов, спросил, нет ли у них этого самого Джона Бэланса. Пидовочки-продавцы странно на меня косились. Видимо, я для них не та «возрастная группа». А может, им стало стыдно, что у них нет Бэланса с пробитой головой. Видимо, не иметь в ассортименте мертвых артистов — не круто. Помню, дочь так же рассказывала про какого-то Кобэйна, а в нашем поколении мертвым артистом был Высоцкий. Спрашиваю:

— А Элмонд есть?

Купил. Еще посоветовали какого-то Брайана Молко, его купил тоже. Все же приятно, когда у тебя продвинутый внук.

Встретились в девять. Я ему протягиваю диски, он что-то мямлит, будто пьяный. Это что за дело?

— А ну дыхни!

Он высовывает язык — весь опухший, в крови и с каким-то металлическим шариком посередине. Дожили...

Я ору:

— Идиот!

А он и ответить ничего толком не может, потому что язык опух. В общем, сам себя наказал.

— Очень больно было?

Кивает.

— Ладно, пойдем, кетанов тебе куплю.

На обратном пути он мне рассказывал, что такое скарификация — это когда на тело скальпелем наносятся шрамы, как у африканских племен. Вот это он уже сделает только через мой труп. И, главное, у самого язык, наверное, болит не знаю как, а не трепаться не может.

Сзади сидят трое пьяных мужиков, хохочут. Голоса проспиртованные, шершавые, как наждачка, у меня от их смеха в горле першит. Говорю:

— Ты можешь беседовать о чем-нибудь менее тошнотворном?

Он:

— Легко. Могу вот еще про фистинг.

Я за полсекунды весь изошел холодным потом. В голове мелькнули кровавые разводы на мыльной пене, как клубничный сироп на взбитых сливках. Шестнадцать лет засранцу, что он творит?

— В общем, фистинг — это когда бабе...

Дома, разумеется, от Маши втык за то, что позволил ребенку себя изуродовать, стоял рядом и смотрел — хахаха. Я ничем не лучше его мамочки, которая родила в семнадцать и подкинула его родителям. Кстати, это хорошо, что у меня такая безответственная дочь — не представляю, как бы я жил без него. И без Юленьки, конечно. Кстати, когда мы вернулись, вся квартира была завалена какими-то розовыми прозрачными тряпками, Юленька объяснила, что это ее будущее платье для «стандарта». Потом еще полночи с Машей клеили стразы. Интересно, отпадут они или нет, когда она будет танцевать? А если попадут под каблук? Ужасно.

В одиннадцать звонок — Игорь с третьего этажа, уже как следует выпивший.

— Ну так как насчет рыбалки, в субботу?

А я про нее и забыл совсем. Начал отнекиваться: аккумулятор сел, тормозные колодки пора менять, вот, мол, сегодня на маршрутке в город ездил. Он уперся:

— А мы прямо щас на зарядку поставим. Пшли!

Я обалдеваю от их бесцеремонности, но делать нечего, пошли к моей серенькой «девятке». Когда аккумулятор снимали, он по пьяни чуть клеммы не оторвал. Вообще я этих кронштадтских мужиков тихо ненавижу. Они меня и на рыбалку-то зовут потому, что я не пью и веду машину. Сукины дети, в общем. В гробу я видел их рыбу, да и рыба, кстати, плотва — ее Маша тушит в кастрюле с маслом часа три, чтобы можно было жевать вместе с костями, потому что вытащить их просто нереально. И этой рыбы всегда так много, мы ее не успеваем съесть, она копится в морозильнике, и ее в конце концов приходится выбрасывать. А уж про то, как после нее воняет в багажнике, я молчу.

Мало того, что он сосед, мы еще и работаем вместе, точно не отвяжешься. Смотрел, как этот Игорь уродует мою машину, и мечтал ему врезать по затылку чем-нибудь тяжелым, чтобы уважал, в конце концов, мое право на отдых и на личную жизнь. В Питере сосед не посмел бы даже соли попросить, а эти мужики — простые, с сельскими замашками.

Возвращаюсь, Волчок скулит, лапой дверь скребет. Опять про него все забыли: этот снова за компьютер, Юленьке поздно, Маше лень. Ну, говорю, пошли, засранец. По пути гадал, будет ли там снова мальчик с трехлапой собачкой, но в садике никого не оказалось. Все, что ни делается, к лучшему.

Суббота. Сижу на берегу, курю, жду. В принципе, мог сесть в лодку с Игорем и Васей, но они успели с утра так наебениться, что я побоялся: вдруг перевернемся? Однажды такое уже было, неохота барахтаться в ледяной воде.

Пожелтевший камыш гнется на ветру, звенит в ушах, начинает побаливать голова. Скорей бы они вытащили свои сети — я так, пожалуй, уши простужу.

Подплывают. Игорь уж в говно, Вася более-менее держится на ногах. На обоих старые куртки и треники, дешевые, темно-синие, с серыми лампасами. Эти треники носит весь город — правильно, перед кем выставляться? Раскладывают рыбу по пакетам, снова плотва, ненавижу. Прикладываются к бутылке, пальцы черные, с маленькими плоскими ногтями, лица загорелые, губы потрескались. Чем-то они похожи, хотя с виду совершенно разные: Игорь маленький, коренастый, голубоглазый, а Вася — здоровенный жирный хохол.

Резиновая лодка зависла у кромки воды, еле колышется. Давно заметил: какой бы ветер ни дул, на воде только мелкая рябь. Меня раздражает эта вялая вода с ничтожным процентом морской соли. Ни рыба ни мясо, болото, а не залив.

Игорь протягивает мне самый большой пакет. Я протестую:

— Куда столько...

Вася дышит на меня спиртом:

— А ты смотри. Ее надо почистить и присолить, а завтра можем взять коптильню — и, ну ты понял. Давай? С пивом!

— Мы работаем завтра. — Напоминает Игорь.

— А мы после работы.

Мужики, вы у меня уже вот где, неужели вы думаете, что я с вами обязан дружить еще и в выходные? Главное, если я вам это скажу, вы оба удивитесь: а чо это он? И отвязаться от вас я никак не могу, потому что коллектив, а меня уже ЗАДРАЛ ваш коллектив. Я даже курить из-за вас стал больше, потому что на перекур ходим все вместе, а курите вы часто, старые сволочи. Только что не пью с вами, слава Богу, да и то потому, что за рулем.

Дома — протопали сапожищами по новому линолеуму и вывалили рыбу в ванну. Только не в ванну! Мужики, вы совсем охуели? Поулыбался для виду, пожал им руки на прощание. Все, отмучился.

Звонок на мобильный:

— Это я, Виталик.

Думаю: какой еще Виталик?

— Ну, это же я, помнишь, в среду?

— Ааааа... Ты извини, я занят. Может, через пару недель, да.

Маша ванну отмывает. Разогнулась:

— С кем это ты?

— Да, мужик один знакомый. Ему с машиной помочь надо...

— И ты, конечно, поможешь? — Вытирает лоб тыльной стороной руки.

— Еще чего!

— Правильно, привыкли на тебе ездить, засранцы. Нашли себе автосервис...

Если этот старый козел еще раз позвонит, я его при встрече урою. Теперь придется дома выключать мобильник, чтобы случайно не ответил кто-то из семьи.

Маша чистит рыбу, Сережик сидит за компьютером, Юленька поставила вальс и кружится в гостиной, а Волчок у моих ног улегся, просит почесать за ушами. Говорю:

— Может, погуляем с собакой?

Она:

— Да ну... Мне тут Валя дала фильм посмотреть, интересный. Про ковбоев. — Валя это жена Игоря, кстати. Жирная такая, высокая бабища с желтыми волосами, работает в местном военкомате. С ней тоже надо дружить, чтобы у Сережи потом было все хорошо.

— Ну, я погуляю, а ты мне потом расскажешь.

Вернулся — рыба в духовке, Маша в гостиной перед телевизором и Юленька рядом. На экране какой-то ковбой с тупой мордой, сидит в кафе и беседует с бабой.

Маша поясняет:

— Вот, эти два ковбоя — гомосексуалисты. То есть вот этот ковбой и сейчас еще второго покажут. Они познакомились, когда пасли овец. А потом один из них женился для виду и второй женился, но раз в год они ездили на рыбалку, чтобы заняться любовью.

— Чушь какая...

— Но жена вот этого, беленького, все знала, потому что он ни разу не открывал походный чемоданчик, и еще она видела, как они целовались за углом.

— Ааа... Все, на рыбалку больше ездить не буду. Чтобы ковбоем не стать.

Юленька хлопает по дивану:

— Садись, дед!

— Да ну... Чушь какая-то. Потом расскажешь, чем там кончилось.

Понедельник, четыре утра. Встал, чтобы воды попить — сушняк. Под дверью Сережика полоска света. Ребенок уставился в монитор и выделяет мышью квадратики на пустом пространстве рабочего стола. Открыт винамп, на голове наушники. Темные волосы на затылке торчат — погладил, потрогал его за плечо:

— Ложись, тебе в школу скоро.

Отмахнулся:

— Не пойду.

Шепчу:

— Как это не пойдешь?

— Я вообще в эту школу больше не пойду.

— А поступать потом как будешь?

— Похуй!

— Не ругайся, зай.

— Они ссаное быдло. Гопники. Я их ненавижу, понимаешь?

— Понимаю, зай. Гопники везде. Но с людьми как-то надо общаться. Если не будешь общаться...

— Они тебя сочтут несколько высокомерным, ага? И не будут с тобой дружить? Нахуй пошли.

— А как ты, без друзей? У тебя их что, совсем нет?

Он показывает на экран:

— Мои друзья — там.

Я начинаю ему что-то объяснять: это все нереально, это ненастоящие отношения, нужно понять ближнего, чем он живет, какие у него интересы, бла-бла-бла. Еще цитату из Паскаля приплел: все люди одинаковы только в глазах заурядного человека.

Сережик мне:

— Дед, ты сам-то хоть веришь в то, что несешь?

— Конечно, нет, зай. Они быдло. Если бы все зависило только от меня, мы бы жили в двушке где-нибудь на Просвете, и ты бы ездил в нормальную школу. Зато у тебя тут — своя комната. Как только достроят кольцевую, мы тут все к черту продадим и купим нормальную квартиру в Питере.

— Хуй собачий мы купим! — взрывается он. — Ты вообще не имеешь права голоса. Только баба Маша.

— Тише, зай.

— Подкаблучник херов.

— И не стыдно?

— Не стыдно!

Я зажимаю ему рот:

— Сестру разбудишь.

— Нахуй пошла эта сестра! — Он вырывается. — И мать нахуй пошла, сука! И ты пошел на хуй!

— Сережик, меня-то за что?

— На хуй пошел...

На хуй так на хуй. Почему-то сразу захотелось позвонить этому Виталику, его номер остался в списке входящих. Ради кого я живу?

Сел к компьютеру, он на диване приткнулся, стыдно. Не любит извиняться, особенно когда неправ. Я и сам извиняться не люблю. Сережик подобрал ноги, оперся о сложенные руки подбородком. Худенький, симпатичный, глазастый, я в его возрасте был таким же. Наверное, в классе его сильно не любят, каждый норовит наехать. Ни с кем не разговаривает, в гости никого ни разу не привел. Может, они пару раз пытались с ним подружиться, он их послал — скучны, тупы, слушают не ту музыку, смотрят не те фильмы, ничего не читают. Ну правильно, кому понравится, когда какой-то задрот считает тебя идиотом?

Говорю:

— Зай, прости ты меня, Христа ради.

Сережик всхлипывает:

— Блядь... Мрази тупые... Там одно ебанько в меня плевало на уроке. Зажует кусок бумаги, положит на линейку и хуяк в глаз...

— Ну и дай ему в харю. Кулаком или с локтя. Вот сюда. — Показал, как в харю давать побольнее. — Будь проще, зай, и люди к тебе потянутся. Может, кто еще и впишется за тебя.

— Ага, щас. Думаешь, кто-то захочет за меня вписаться?

— А почему бы и нет. — И я сам как-то слабо верю, что кто-то захочет за него заступиться.

— Дед, помнишь, я тебе говорил про одну песню? Я клип скачал. Надевай. — Он протягивает мне наушники.

Встал рядом на колени, подбородок на руки, смотрит. Качество отвратное, все темное, пикселями пошло. Что-то желтое льется на пол, на муху, моча, наверное. Мужчина в летах катит инвалидную коляску с юношей, у юноши на коленях — чемодан. Они в каком-то тесном помещении — то ли больничная палата, то ли гостиничный номер. Юноша встает с инвалидной коляски, ложится на железную кровать. Достает из чемодана часы, ставит рядом. Он обнажен по пояс, нежное лицо, потом откуда-то на нем появляется кислородная маска, в палату заходит кудрявая пидовка, отщипывает зеленую виноградину с грозди, смеется, мелькают картинки с сатирами, вертикальная полоска неба, обрезанная стеной, и надгробие. Музыка, конечно, всему этому соответствует.

Я снимаю наушники, Сережик спрашивает:

— Ну как?

— Мило.

— Ничего не понял?

— Будем считать, что ничего.

— Ну и ладно. — Он вдруг обнимает меня. — Дед, я тебя очень люблю. Прости меня, пожалуйста.

— Конечно, зай... А теперь поспи, пойди в школу и врежь им.

Он вернулся счастливый, с заплывшим глазом, кожа на костяшках рассечена. Швыряет рюкзак в угол передней.

— Ну, дед, тебя вызывают к завучу. Хыхыхы!

— Вот и умница.

Среда. Игорь был какой-то рассеянный, уронил мне на ногу дрель. Извиняется:

— Слушай, у меня такая хуйня творится дома. Всю ночь не спал. Ты в гости приходи, я тебе расскажу.

Блядь, еще и в гости. Чего тебе, мудаку, неймется? Ты мне уже испортил выходные. Еще не хватало, чтобы ты завел собаку и бродил за мной по пятам, когда я гуляю.

— Игореха, у меня дела.

— Пожалуйста! Поговорить надо. Мне ведь больше не с кем...

— Хорошо.

Идем к нему после работы. Он покупает пельмени, две бутылки «Флагмана» и коробку томатного сока. Я еще подумал: зачем ему пельмени, Валя прекрасно готовит.

И что оказалось? Валя уехала к теще, хочет с ним развестись.

— Как ты думаешь, она вернется? — Он уже пьян, и я тоже. — Эту допьем, еще купим. Давай.

— И чего?

— И ничего. Дура она. Тридцать лет вместе прожили. Те сколько было, когда женился?

— Восемнадцать... Мы в одном классе учились.

— Во! Ты ей хоть раз изменял?

— Ты о чем?

— Ну, с другими бабами гулял?

— Нет...

— И я тоже. Ни разу. И знаешь, что эта дура мне сказала? «Только не говори, что у тебя кроме меня никого не было». Да мне и в голову не могло такое прийти, понимаешь?

— Ну, не знаю. У тебя на лбу не написано.

Я украдкой смотрю по сторонам. Стенка советских времен, хрусталь, собрания сочинений Пушкина, Толстого, Достоевского. Непременный Есенин и новенький Булгаков. ПТУшник советских времен, стандартно культурный. Он был еще комсомольским активистом, это по нему и сейчас заметно, умеет запрячь людей. Меня, например. Что я, до ночи тут буду пить и слушать его излияния?

— Странный ты мужик, Олег. Никогда в глаза не смотришь, будто избегаешь. У тебя нечестный взгляд.

— С чего ты взял? — Я краснею.

— Олег, тебе когда-нибудь хотелось умереть?

Он подходит к окну, закуривает.

— Олег, вот для кого я живу?

— Да понятия не имею.

— Верно. Сын свалил в Германию, звонит на день рожденья, два раза в год, мне и ей. И то забывает позвонить вовремя. Для кого я все это делаю, для него, что ли? Да плевать он на меня хотел.

— А что ты делаешь?

— Ну, как что... — Он удивленно косится на меня. — Живу, хожу на работу, в магазин. По выходным — сам знаешь. Ну, пожалуй, и все.

— И чего ты от меня хочешь?

— Ну, как чего... Сочувствия, блять!

— Ладно, мне с собакой гулять надо. Я тебе потом по телефону посочувствую. Если доживешь.

Он то ли не понимает, что я ему нахамил, то ли понял, но делает вид, что не заметил. Наверное, мало нахамил. Я допиваю остатки прямо из горла.

— Олег, ты куда? Мне поговорить...

— А те никогда не приходило в голову, что я НЕ ХОЧУ с тобой говорить? Ты меня заебал. Твой город меня заебал. Вы все заебали.

— Олег, ты чего? Обиделся, что ли? Если я что-то не то сказал...

Я сбегаю на второй этаж. Волчок уже скулит у двери. Гавкнул на Игоря — не любит пьяных. Игорь тащится следом:

— Олег, ты... я... я ведь чувствую то же самое! Заебала эта жизнь...

Я кидаюсь на него:

— Отвали! Я хочу побыть один!

Он бормочет:

— Да пожалуйста. Будь на здоровье. Я же хотел как лучше.

Я бегу прочь, таща за собой Волчка. Он чихает и тихонько рычит, не понимая, зачем такая спешка. Останавливаемся только у самого парка.

— К черту старых жаб! — Говорю я Волчку.

Он согласно чихает.

— Нахуй Кронштадт.

Он снова чихает.

— Ебали мы с тобой этот Кронштадт.

Пес тычется носом в мою руку, чтобы погладил.

— Дааа, ебали... Ты моя любимая псина. Ты мой красавчик. Ну что, будем охотиться? На мясо! Будем?

Волчок снова тихо урчит. Согласен. Хоть кто-то со мной согласен.

— Помнишь мальчика с трехлапой неликвидкой? Давай рассуждать логически. Когда у меня нет времени, я гуляю в садике. Когда есть — гуляю в парке. Вот, сейчас мы с тобой гуляем в парке. В садике никого не было. Садиков у нас не так уж много. Вывод?

Волчок чихает.

— Правильно, трехлапка тоже в парке. Ищи!

Волчок очень выразительно смотрит на меня, как будто хочет спросить: «Ты дурак?» Да, конечно, я дурак.

В парке почти темно, фонари еле светят меж голых ветвей. Вдалеке слышен чей-то лай.

— Пойдем, посмотрим. Может, это они?

В кустах мелькает что-то белое, у меня замирает сердце и появляется знакомая дрожь в ногах. Как знал!

— Здравствуйте. — Говорит мальчик. — У вас сигаретки не найдется?

— Найдется, конечно.

Он трогательно прикрывает огонек зажигалки, как будто пытается согреть пальцы.

— Холодно? — Спрашиваю я.

— Да есть немного.

Я беру его руки в свои, он их не отдергивает, совершенно не боится. Как будто так и надо — незнакомый пожилой мужчина держит тебя за руки, а ты не находишь в этом ничего особенного. Удерживает сигарету зубами, губы красивые, пухлые, глаза поблескивают в свете фонаря. Вынимает сигарету изо рта, дым — в сторону, чтобы не попал мне в лицо. Делает шаг назад и прислоняется к толстому стволу дерева. Его губы мягкие, со сладким привкусом гигиенической помады. Кожа бархатистая и теплая. Притискиваю его к шершавой коре, собаки не мешают, бегают неподалеку. Интересно, почему он позволяет себя целовать? Потому что я пьяный и сам не понимаю, что творю? Или ему страшно? Или нравится?

— Сашенька, ты не будешь сильно против, если я у тебя пососу?

— Буду. — Он деликатно пытается убрать мои руки.

— А все-таки?

— Отстаньте от меня! — Он вскидывает локоть, чтобы защититься.

Волчок бесшумно налетает сбоку, валит его на землю, прижимает лапами, жарко дышит над горлом. Трехлапая шавочка медленно скачет в нашу сторону.

— Волчок, фу! Свои! Слезь, тупая собака! — Я оттаскиваю пса за ошейник. — Все, нахуй, пошли домой.

Краем глаза я замечаю, как мальчик встает, подхватывает неликвидку и бежит прочь, волоча по земле поводок.

Волчок косится на меня, будто спрашивает, все ли он правильно сделал.

— Все правильно. Умница. — Я чешу его за ушами. — Охота на зайку почти удалась.

Дома все по-прежнему. Юленька сидит у себя в комнате, дуется — опять не выиграли на соревнованиях. Маша принимается рассказывать, как Валя ушла от своего алкаша и как он вломился «поговорить», пока меня не было. Сережик — за компьютером. На ужин — рыба в масле, с картошкой. Волчок деловито направляется к своей миске. Ему опять не налили воды, что за наказание... Иду к внуку:

— Ты бы хоть иногда воды своей собаке давал.

— Отстань... — Он меня не слышит. — Дед, знаешь, что?

— Ну?

— Оказывается, в нашем классе я единственный, у кого есть компьютер.

— Гм... Забавно.

Я ужинаю и ложусь спать, почти не думая о том, что произошло. Мне даже не стыдно. Губы у мальчика были мягкие и вкусные, и еще — запах молодой кожи, это самое главное. Когда кожа стареет, она начинает пахнуть иначе, неприятно, как будто ты уже потихоньку разлагаешься. Я моюсь каждое утро и каждый вечер после работы, но все равно никак не могу отбить этот еле уловимый дух мертвечины.

Лежу и представляю себе нежные зайкины губы. Почему он дал себя поцеловать? Маша заканчивает свои дела и пристраивается рядом. Трясет за плечо:

— Спишь? А к завучу так и не сходил. Завтра сходи обязательно.

Завуч... Еб твою мать... А если мальчик учится в той же школе? Старый пьяный дурак... Ну что ж, придется сходить.

Четверг. В школу к завучу так и не сходил, побоялся — да и потом, не хотелось отпрашиваться с работы. В квартире тихо — Маши нет дома, внучки тоже. Волчок стоит наготове с поводком в зубах. В комнате Сережика слышно какое-то шевеление. Постучал, вижу: он прибирается. К чему бы это?

— Что, в гости кто-то придет?

— Ну, в общем, да...

Звонят в дверь. Он командует:

— Открой.

Ленивый стал, стервец.

Открываю не глядя. У нас многие вообще дверь не запирают.

На пороге — мальчик из парка. Он сначала не сообразил, кто перед ним. Спрашивает:

— Сережа здесь живет?

— Здесь, здесь. Проходи.

Я перебирал все возможные варианты дальнейшего развития событий и ясно сознавал, что в любом случае это — конец. И как-то все вышло просто. Ординарно, как будто ничего такого и не случилось.

Мальчик помедлил, прошмыгнул мимо меня бочком, погладил пса, снял кроссовки и безошибочно нашел Сережину дверь.