Литература

— Аня… А у тебя шов косметический?

Соседка по палате с трудом повернулась на правый бок:

— Ну да. Сказали, с двух сторон нитки вытащат и все.

— А у меня посмотри? — Ника откинула подол больничной рубашки.

Аня взглянула и подумала: «Пиздец». Что-то коричневое, буквой «Т». Не живот, а стоптанный башмак на шнуровке.

— Все у тебя там нормально. Тоже косметический.

Ника чувствовала, что там что-то не так. Она пока не набралась смелости дойти до зеркала, хотя повязку сняли еще вчера. Тогда же разрешили мыться в душе. На всякий случай она помыла только ноги и голову, а живот мочить не стала. Вдруг нитки растворятся?

Четыре дня назад ее привезли куда-то, положили на кресло. Она уже мало что соображала от боли.

— Посмотрите, какое у нее бедро. Ужас! Николай Алексеич, посмотрите.

— Врожденный вывих, что ли? Почему в карточке нет?

— Есть, есть.

— Будем делать общий?

— Нельзя, она обедала.

— Вы согласны на эпидуральную анестезию?

— А что это такое? — спросила Ника, но ее никто особенно не слушал. Заставили подписать в нескольких местах и повезли куда-то еще.

— Ложись на бок.

Укололи в поясницу, так больно, что она заорала.

— Не попал.

Ткнули еще раз, чуть выше, тоже не попали, кто-то начал громко материться.

— У нее позвоночник s-образный. Ляг нормально! Что ты вся кривая такая?

Ника тихонько спросила:

— Может, я пойду потошнюсь?

— Куда тебе тошниться. Дура! Ты рожаешь.

Ткнули в третий раз. На этот раз стало уже не так больно, через некоторое время она почувствовала, как немеют ноги.

Перед ней поставили какую-то белую штуку, за которой копошились врачи, а рядом встала бабушка в респираторе и начала спрашивать всякую херню — рада ли она, что родит ребеночка, волнуется ли муж, удобно ли ей лежать.

— А зачем вы со мной говорите? — удивилась Ника.

— Ну, как зачем…

— Отвлекаете, да?

Бабкина болтовня казалась Нике чудовищной тупостью. Хотите резать — режьте, но на мозги-то зачем капать?

Все случилось очень быстро.

— Ребенок четыре сто. Ну, сильна.

Ей показали что-то красное, воющее басом. Она сначала не поверила, что вот это вышло из ее маленького тела. Никакого особого прилива нежности она не ощутила, даже не спросила, мальчик или девочка — ей было все равно.

Потом, в палате, где-то постоянно звонил мобильный телефон, а Ника не могла встать. Медсестра нашла сумочку, достала его и сунула Нике в руки. Пальцы почему-то дрожали, держать его было трудно. Звонила Юлька с работы:

— Вероника, когда ты мне отдашь мой ай-под?

— Я в роддоме, дура!

Мобильник разрывался. Сначала отец:

— Ну как, Верочка, ты его уже любишь?

— Кого?

— Кого-кого… Моего внука!

Мать:

— Я тебе там положила орехи и шоколад — ты их теперь не ешь и апельсиновый сок тоже не пей. Отдай кому-нибудь на отделении, чтобы зря не пропадало.

Ника хотела сказать, что и так ничего не ест, но мать все равно не слушала.

Звонили еще обе тетки, младший брат, подруга Света и Нато Ревазовна, мамаша этого самого.

Ближе к вечеру позвонила Катька, двоюродная сестра:

— Ты у этого козла требуй, чтобы отцовство признал. Ты одна ребенка содержать не обязана. И фамилию свою пускай даст.

У Ники в памяти мигом всплыла Вовкина фамилия — Абуладзе. Она почему-то напоминала упавший в лужу нарезной батон. Тупая фамилия.

Все пространство вокруг кровати занимали полиэтиленовые мешки с вещами. Медсестры спотыкались, санитарки жаловались, что это барахло мешает убирать палату. Блондинистый доктор с томными глазками заступил с утра на дежурство и спросил:

— Вы сюда рааажать или на курорт приехали?

Голосок у него был тоненький и противный, а руки намного слабее, чем у медсестер — маленькие, белые, с полированными ногтями. Нике было неприятно, что он прикасается к ее животу этими женскими ручками. Медсестры были грубее, особенно казашка — та с каким-то шиком всаживала иглы в попу, Ника потом полчаса хромала.

— Что ты вся согнутая ходишь, давай я тебе обезболивающее уколю? — предлагала казашка. Ника врала, что у нее ничего не болит.

Эта дура Анька смотрела, как Ника ползает после уколов, и ржала, хотя ржать тоже было больно. Еще больно было садиться, вставать, переворачиваться с боку на бок.

В палате постоянно распахивались форточка и дверь, ветер гулял по углам, и обе они уже успели простудиться. Временами стоял такой дубак, что они брали одеяла с соседних пустых кроватей и лежали под ними. Лишний раз подниматься никто не хотел.

Мама сунула Нике перед отъездом три книжки, но читать было лень. Ника просто лежала на спине и представляла, как качается на волнах Средиземного моря, а сверху вместо потолка с лампами дневного света — густо-синее небо без единого облачка. Она два года откладывала на поездку в Египет. Вовка тоже делал вид, что откладывает, но чаще запускал лапу в заначку, поэтому процесс накопления затянулся. В салоне «Евросеть» и так платили немного, да еще приходилось расплачиваться за Вовку в барах, потому что он вечно забывал дома кошелек. Она передавала ему деньги под столом, чтобы не было «неудобно перед пацанами». Хотя пацаны не возражали.

Сначала Ника думала, что Вовке мало платят, потом Нато проговорилась: он получал не меньше сорока тысяч. Ляпнула между делом, что сын купил плазменную панель на всю зарплату. Нику это взбесило: на день рожденья он подарил ей какой-то жалкий плеер, который тут же сломался. А себе — панель. Скотина!

За огромным окном было мутно-серое утро, сломанная ветка покачивалась на узкой ленточке коры. Это постоянное движение туда-сюда раздражало. Где-то вдалеке орали дети. Потом послышался грохот — это колесики подпрыгивали на выщербленной плитке. Очередная медсестра-чурка вкатила в палату огромный лоток с двумя младенцами. Ника опасливо взяла своего. Вид у него был какой-то злой. На одной руке варежка от царапин, другую он уже успел содрать и наяривал когтищами по носу. Ползунки оказались чужие, такие здоровенные, что ноги младенца едва доставали до середины.

— Мамаща, апять все аписал. — Медсестра вручила ей пакет с мокрыми цветными тряпками. — Прищлось надеть казенные. Памперс па размеру не падходит.

На длинной батарее висело уже три пары ползунков. Ника скатилась с кровати и дала ей чистые.

Ребенок взял грудь, нехотя почмокал и заорал своим басом.

— Вон какие дойки, а ребенка накармить не можещь. Апять придется на него смесь тратить. — Чурка почесала крашеный затылок.

— Я же не виновата, что он не ест!

— Ага, канэщна.

Ника ненавидела эту суку. Во-первых, чурка никогда не закрывала дверь, во-вторых, даже памперс не могла как следует надеть, а в-третьих — какое ее сучье дело? Она что, из своего кармана платит за эту смесь?

Ребенок замолчал и набычился. Сейчас он так напоминал Вовку, что она положила его обратно в лоток, лицом к двери.

— Можещь малако сцедить, я ему патом дам.

— Не хочу. — ответила Ника.

Через двадцать минут чурка укатила детей, оставив двери распахнутыми настежь. Ника не встала и не закрыла их. Сначала по коридору пробежал пидорковатый доктор, потом важно проплыла Эльза из соседней палаты. Эльза заплатила 15 тысяч рублей, поэтому в ее палате были телевизор, холодильник, душ с туалетом и ребенок.

Эльзу она ненавидела. Тупую Эльзину башку украшали длинные блондинистые волосы — не крашеные, а натуральные. Эльзе не приходилось вставать на табуретку, чтобы дотянуться до форточки в палате. На Эльзе был жемчужно-серый костюмчик для беременных от Альберты Ферретти. А главное, живот Эльзы не отвисал после родов — во время операции ей за отдельную плату отсосали сало и подтянули кожу. И конечно, у нее потом не останется никакого шрама. А если и будет, то совсем незаметный.

Правда, питалась она так же, как и бесплатницы, и Нику это утешало. Три раза в день Глупая Эльза выбиралась в буфет жевать несоленые макароны с котлетками, кашу или отварную рыбу с картошкой. Она даже пила беловатый, непонятного состава напиток, который санитарка называла «кофе». Эльза развивала гипотезы относительно его компонентов: жареный ячмень, желуди, вода, недопитая детьми молочная смесь? Она могла налить горячей воды из чайника и пить настоящий кофе, но предпочитала каждое утро измываться над этой парашей.

Глупая Эльза проплыла по коридору обратно. За ней семенил низенький мужичонка с огромным букетом цветов и тортом. Наверное, муж. Следом протопали пожилая блондинка, усатый дядечка с подарочной коробкой и два парня — тоже блондины. Нике даже отсюда было слышно, как они чмокают свою принцессу.

— Ну, где там наша лялечка? — сюсюкал женский голос. — Ай, какая лялечка! Иди к бабуле, Кристиночка!

Лялечка верещала как поросенок, обалдев от такого количества народу. Ника поймала себя на том, что не выносит детского визга. Ей захотелось ворваться в соседнюю палату, схватить чертову лялечку за ноги и треснуть головой об стену.

По коридору протопали, переваливаясь, две жирные бабищи в махровых халатах. Непонятно было, родили они или еще нет. Следом за ними протащилась третья, которой на вид было лет пятьдесят — морщинистая, с отвисшим брюхом и тусклыми реденькими волосенками. На ней был омерзительный грязно-белый халат, ноги в тапках шаркали по полу. Ника знала, что на самом деле этой старухе тридцать два, просто плохо выглядит.

Пидорковатый доктор пробежал обратно с кипой историй болезни. Сунул рыльце в палату:

— Почему ползунки на батарее? Пусть папаша дома стирает. Развели тут прачечную…

— Нет у него папаши.

— Да, конечно, все мужики сволочи. А ползунки с батареи все-таки уберите. Инспекция придет — а вы тут постирушку устроили.

Солнце вышло из-за туч. Его желтые лучи тоже почему-то раздражали. Когда такое паскудное настроение, намного лучше, если за окном пасмурно и идет дождь, а еще лучше — мокрый снег. Тогда можно сидеть под одеялом, пить чай и смотреть телевизор. Например, «Секс в большом городе». Хотя о чем это она — теперь засранец не даст ничего посмотреть.

Под ухом завибрировал мобильник. Номер был незнакомым, Ника решила, что это Вовка. Он часто звонил с чужих телефонов — у него вечно кончались деньги на счету.

— Вероника, привет! Это Виталик.

— Какой Виталик?

Ника вспомнила, что так звали одного из «пацанов».

— Ну, как самочувствие?

— А твое-то какое почему?

— Ну… Это… Вовка, конечно, мудак… — «пацан» засопел в трубку. — Ну, в общем, хоть Вовка и мудак, он все равно…

— Все равно что?

— Отец! Бля, чо-та я хуйню несу, я тебе потом позвоню…

Родственники Эльзы строем протопали обратно, а сама она поплыла в туалет. Лялечка снова заорала за стенкой. Ника взяла мини-гарнитуру, скатилась с кровати и вышла в коридор, к холодильнику. Достала йогурт и уселась на большой клеенчатый диван.

Эльза вернулась и как бы случайно заглянула ей в глаза.

— Ненавижу, когда столько народу приходит. Нервируют ребенка… Я им уже сто раз говорила, чтобы по одному навещали. Муж еще хочет встречу из роддома устроить. Там можно нанять розовый лимузин и оператора, чтобы всю эту хуйню снимать. На свадьбе не догулял, наверное.

— Ага.

Лялечка за стенкой заходилась плачем:

— А! А! А! Аааааа!

Эльза поморщилась:

— Слушай, а у тебя молоко есть?

— Есть. Только он не сосет.

— А у меня сосет, а молока нет. — Эльза пристроила жопу на диван. — Вообще, какой идиот придумал, что ребенок должен лежать в палате? Женщина родила, ей отдыхать надо, а тут эта сволочь орет. Да еще и деньги за это берут.

— Ага.

— И, главное, за эти деньги — все равно никакого внимания.

— Ага.

— А ты не знаешь, что надо делать, когда оно вот так орет?

— Соску дать, наверное.

— Надо будет Андрею сказать, чтоб соску купил. — Эльза перевела взгляд на рекламу «памперсов». Ее прозрачные глаза ничего не выражали, как у новорожденного. — И оно вот так орать будет еще два года. Пиздец.

Ника зевнула.

Снова звонил мобильник. Она взглянула на дисплей, сразу заныло в затылке, как будто дрель приставили к голове. Руки на несколько секунд перестали слушаться, рот наполнился противной сладковатой слюной.

— Чего тебе?

— Дура. Как ребенка-то назвала?

— Виталиком.

— Он что, от Виталика?

— Идиот! — Нижняя челюсть у Ники задрожала.

— Надо генетическую экспертизу провести. Я не собираюсь чужого ребенка содержать.

— А ты и так его не собирался содержать!

— А может, собирался?

Ника выключила телефон. Невидимая дрель заработала: затылок разрывался, в висках стреляло, перед глазами мельтешили цветные круги. Она попыталась встать с дивана, но ничего не вышло.

Эльза подняла бровь.

Ника завалилась на бок и побелела. Точнее, пожелтела — кровь отхлынула, и кожа заиграла искусственным загаром. «Гепатит?» — подумала Эльза.

Мимо как раз пробегал блондинистый доктор. Он тоже побледнел, ускакал на пост и вернулся с тонометром. Давление было нормальным. Он оттащил Нику в процедурную, а сам побежал в ординаторскую.

Ника сидела на жестком топчане и ждала медсестру. Сероватая обивка «под мрамор» не располагала к лежанию. Голова у Ники кружилась еще сильнее, процедурная качалась перед глазами в красно-синем мареве.

— Ну, чего уселась? — Неизвестно откуда появилась казашка с зондом и поллитровым флаконом физраствора.

— А что там будет?

— Эуфиллин. От давления.

— У меня нормальное давление.

Казашка поджала губы.

— Так будем колоть или нет?

Ника повалилась на топчан.

Медсестра ввела иглу криво, под кожей начала расползаться багровая гематома.

— Что ж вы молчите? — Казашка схватила ватку и вытащила иглу. — Ну вот, придется снова колоть.

Наскоро перевязала другую руку и снова всадила иглу.

— Не ставьте, не ставьте! — Блондинистый доктор ворвался в процедурную и что-то шепнул на ухо медсестре. Та пожала плечами, вынула иглу и пошла искать что-то в стеклянном шкафчике.

Блондинчик присел рядом с Никой.

— Тут уж ничего не поделаешь. Когда делают эпидуральную анестезию, такое бывает. У вас голова болит или спина?

— И то и другое.

— Еще месяц будет болеть. Может, меньше, может, больше. Еще скажите спасибо, что на ногах стоять можете.

Казашка подкралась со шприцем:

— Хочешь, уколю обезболивающее?

— НЕТ! Я выписываюсь! Дурдом какой-то…

Блондинчик нервно заулыбался:

— Выписывайтесь. Только под свою ответственность. Свалитесь где-нибудь на улице — и порядок. Вы потеряли литр крови, у вас матка плохо сокращается, у вас тромбоцитопения. Вам еще курс антибиотиков не закончили. Выписывайтесь. Угробите себя и ребенка.

— А я вас просила эту анестезию делать??? Почему вы здоровой женщине сделали кесарево? Вам что, несколько часов лень было подождать? Вы это нарочно сделали!

— Я-то тут при чем? Во-первых, у вас сколиоз. Во-вторых, у вас в детстве была дисплазия тазобедренного сустава. А в-третьих, шейка матки у вас отвратительная. У вас ее вообще нет. Не понимаю, как вы собирались рожать.

Ника сообщила, что пидору этого все равно не понять. Пидор ответил, что еще не дорос до понимания родов, в отличие от соплячки без медицинского образования. Пристально оглядел свои ногти, как будто на них было что-то интересное, поправил прическу и вышел вон.

Ника осталась в процедурной, не зная, что делать и кто теперь будет ее выписывать. Казашка мыла пол в коридоре. Этим должна была заниматься санитарка, но казашка, наверное, получала за уборку какие-то деньги. Сучка. Ее дело — за больными ухаживать, а она со шваброй таскается.

— Куда без бахил! — завопила казашка.

Кто-то начал пинать все двери подряд:

— Где эта дура?

— Папаша, вы с ума сошли!

Дверные петли скрипели, хлопали форточки, дребезжали стекла. Дети как по команде заорали на все отделение.

— Ты, сука, почему телефон отключила???

— Так, папаша, ваша жена на платном или бесплатном? — Казашка пыталась перекричать младенцев.

— Она мне не жена!

— Вы хоть фамилию скажите, чего вы ломитесь, я вас сама провожу. — засуетилась медсестра. — Не надо так нервничать.

— А кто нервничает? Ну, надену я ваши сраные бахилы, чего вы хай поднимаете?

Вовка сунул морду в процедурную.

— Туда нельзя, там стерильно!

— Вы на тряпку свою посмотрите, стерильно, йопт. — Вовка остановился на пороге. — Вероника, где мой сын?

— Который от Виталика?

— Да, я щас от смеха обоссусь. Где сын?

— Ищи… — Ника сделала королевский жест, как будто ей принадлежал весь роддом.

Вовка потопал дальше. В процедурную снова ворвался блондинчик:

— Ольшанская, утихомирьте своего мужика и выметайтесь все трое!

Он поволок Нику в ту сторону, откуда доносился детский плач. Вовка держал в огромных ручищах ребенка. Каким-то медвежьим чутьем он сразу определил своего детеныша. Нике показалось, что он сейчас начнет вылизывать младенца шершавым языком, как настоящее животное.

— Ну что, Андрюха, поедем домой? Баба Ната тебе уже кроватку купила и коляску. И распашонки всякие. И памперсы.

Младенец не плакал. Остальные надрывались как ненормальные, а этот довольно кряхтел и размахивал ручками, пытаясь схватить Вовку за нос.

— Царапучий какой… — Вовкина морда расплылась в бессознательной улыбке. — Хороший пацан… Когда ее выписывают?

— Завтра. — Ледяным тоном ответил доктор.

— А во сколько?

— Вам сообщат.

— Ага, спасибо. — Вовка бережно положил ребенка обратно в лоток и на цыпочках вышел в коридор.

— Короче, Вероника, нам теперь придется пожениться.

Ника кивнула.

— Я ремонт сделал. Мама первое время поживет с нами, будет с Андрюхой сидеть. Все, до завтра.

Вовка зашагал к выходу и чуть не сбил плечищем Эльзу, которая тоже приплыла на шум.

— Сукин сын! — крикнула Эльза вдогонку. — Что за скотина? Приперся, скандал закатил. Еще и толкается.

Вовка на ходу поднял вверх средний палец.

— Скотина… — Эльза плюхнулась на диван. — Предложение он сделал, как же. Ты за такого выйдешь замуж, а он для тебя палец о палец не ударит. Зато если ты с ребенком, например, захочешь где-то отдохнуть, он напишет, что против, и вам визу не дадут. А потом еще сыну на шею сядет, когда состарится.

— Да уж, скотина. — подтвердил доктор. — Ольшанская, вы куда собрались? Вам в процедурную. Я посмотреть должен. И шов снимать пора.

— Мне некогда!

Ника помчалась в палату. Руки тряслись, цветные круги сами собой исчезли, голова все еще болела, но Ника не обращала на это внимания. Дубленка, платье и сапоги лежали тут же, в пакетах под кроватью. Хорошо, что не поддалась на уговоры и не отдала отцу, когда приехала сюда. Она сбросила больничный халат и рубашку, кое-как натянула колготки. Сапоги стали велики, платье висело на плечах, но другого не было. Ника рылась в следующем мешке, отыскивая косметичку.

— Ольшанская, так вы готовы? — Блондинчик заглянул в палату. — Да вы с ума сошли. Вы хоть отказ от госпитализации подпишите. У вас по дороге кровотечение начнется — и все. Или в обморок упадете на улице. А мы еще виноваты будем.

— А я на вас и так в суд подам. — Ника отшвырнула пустые мешки.

— Вы хоть о ребенке подумайте. Вы же не одна уходите. У него хоть одеяло есть?

— Есть. — Ника достала тушь и пудреницу. — А хоть бы и не было — вам-то какое дело. Вам всем на больных насрать. Вы просто боитесь.

— Нет, я привык.

Анька на соседней кровати трескала грецкие орехи. Перед ней стоял целый мешок, в который она то и дело запускала пальцы.

— Тебя что, уже выписывают? Может, и меня заодно выпишут?

— Грачева, прекратите есть орехи. — рявнул доктор.

— А мне сказали, от них молоко лучше. — Анька отправила в рот целую горсть.

— Нет, оно становится жирнее и хуже идет.

Анька съела еще горсть.

— Ах, да, я забыл. Пациентки у нас больше понимают, чем врачи. Кушайте, Грачева. Кушайте.

Доктор уселся на свободную кровать и наблюдал, как Ника красится.

— Вот ваша соседка по палате, например, не хочет лечиться у пидора. У меня это, наверное, на лбу написано. Пидор, конечно, ничего не понимает в медицине. Почему? Ну, не понимает и все.

Ника почувствовала, что краснеет, и на всякий случай обмахнула нос пуховкой. Анька хихикнула.

— Шов будете сама снимать. Маникюрными ножницами посередине разрежете и выдернете за концы… Вы что, думаете, первая такая? Тут до вас была девица, которая хотела ребенка из реанимации забрать. Говорила, дома ему будет комфортнее. Еще одна после операции с кровати сползла и прямо с капельницей на сына смотреть потащилась. Знаете, фильм такой у Озона есть.

— Нет, не знаю.

— Ну, не важно. Так вот, она думала, если в фильме баба смогла, то и она сможет.

— Смогла?

— Нет, конечно. В коридоре грохнулась. Катетер вылетел. Идите, Ольшанская. Вы сильная. Вы сможете. Сейчас вы мне напишете отказ — и вперед.

— Не буду я ничего писать.

— Не пишите. Держать никто не будет. У нас даже в ПНД никого насильно не держат.

Ника одной рукой схватила дубленку и сумочку, другой — пакеты. Доктор потянулся к пакетам, она отпрянула.

— Ольшанская, вы что, сама собираетесь все это тащить?

Ника выпрямилась и пошла. Пакеты били по ногам, рука под дубленкой взмокла.

Она пнула дверь палаты, где лежал Виталик.

— Сюда нельзя! — Чурка с подгузником в руках загородила ей дорогу. — Вы щто, савсем? Палажите ребенка!

Ника кое-как замотала младенца в одеяло. Чурка кружила рядом, пытаясь выхватить пациента и завернуть как следует.

— Вас щто, уже выписывают? Так нада падаждать, я сама его адену и вынесу. Щто вы делаете, он у вас выпадет!

Младенец колотил ножками и ручками во все стороны, изо всех сил впивался ногтями в то большое и страшное, что его схватило. Кричать он уже не мог, только беззвучно хватал ртом воздух.

— Патимат, оденьте этой стерве ребенка. — Доктор возник в дверном проеме.

— Да я хатела адеть, ана не дает. Прастудится зайка. Даже чепчика нет.

Доктор закрыл глаза. Услышал, как падают пакеты и что-то катится по полу.

— Я же говорил, одна не унесете. Патимат, накиньте что-нибудь. И этому хоть штаны на голову наденьте.

Ребенок, наконец, успокоился. Он выглядывал из кулька мутными глазенками, ползунки на голове напоминали шапочку средневекового шута. Чурка завязала штанины у него под подбородком и ловко вскинула кулек на плечо.

Вахтерша внизу отказалась отпирать главный вход, пришлось идти через приемный покой, по пандусу для носилок.

— Ну все, держите. Дети адни лежат. Да свиданья, Андрюща. — Чурка вручила Нике сверток и поправила бинт, которым он был перевязан.

— Ольшанская, завтра в одиннадцать пришлете мужа за документами. Иначе свидетельство о рождении не дадут. — Доктор поставил пакеты на кафельный пол.

— Какого мужа? Вы что, совсем тупой?

Ника положила кулек на стул и надела дубленку. Подцепила пакеты и попыталась взять ребенка свободной рукой.

— Головку держите.

— Сама знаю.

Доктор зашипел и выхватил живой сверток.

На улице шел мокрый снег. Им были облеплены ветки деревьев, провода, черные пики ограды. Он валил так густо, что не видно было соседних домов, а ноги утопали по щиколотку и скользили.

— Где ваша машина? — крикнул доктор.

— Какая машина?

— Вас что, никто не встречает? Вы совсем ёбнулись?

Ника отшвырнула мешки и кинулась на проезжую часть, размахивая сумочкой. Вишневая «четверка» остановилась у тротуара. Ника побросала вещи в багажник, кинулась обратно в приемный покой, где осталось еще два пакета. Пожилой азербайджанец заметил врача с ребенком и на всякий случай поздравил его.

Ника подбежала с остальными вещами:

— Сколько до Новаторов?

— Четыреста.

— У меня только триста. — Ника начала выкидывать пакеты обратно.

Доктор вытянул из нагрудного кармана сотню.

Ника уселась, наконец, на заднее сиденье, врач отдал ей Виталика. Захлопнул провисшую дверь.

— А все-таки шейка матки у вас ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ.

Машина отъехала, рассекая колесами лужу пенистой коричневой грязи. Мутные волны бились о поребрик, вода разлеталась брызгами.

В салоне было жарко и пахло бензином, глаза начали слипаться, она подперла сверток коленями, чтобы не упал. Года через два, если этот засранец будет хорошо себя вести, его уже можно будет взять с собой в Египет.

Затылок стал легким, почти невесомым, в ушах звенело, как от ветра. Голова сама собой откинулась на спинку сиденья, в руках больше не было тяжести. Ника полетела куда-то в голубом пространстве. Внизу стелились квадраты полей, желтые ленты грунтовых дорог. Темно-зелеными волнами колыхались леса, искрились на солнце реки и озера. Вода сверкала так ярко, что больно было смотреть. Время от времени попадались деревеньки с маленькими белыми домиками, что было очень странно. Потом впереди показались горные вершины с белыми ледяными шапками. Ника удивилась, куда делись все города, автомагистрали с фурами и легковыми машинами, высоковольтные линии, железные дороги. Куда, в конце концов, делась зима с мокрым снегом, куда провалился роддом вместе с пидором, чуркой и Эльзой? Кстати, Эльза вовсе не такая глупая. Ника сама бы и не вспомнила про визу. Как здорово, что она вовремя сделала все как надо и теперь летит отдыхать…