Литература

90-е. Кухня. Только убили Листьева. Из радиоприемника кощунственно звучит песня Буйнова "падают листья". Я мало что понимаю. Я строю замок из сахара, выпотрошенного из трех пачек, чтобы разрушить его катапультой из ложки.

- Совсем охуели. - говорит отец и делает глоток горячего чая. При мне он ни разу не матерился, ни до, ни после.

Это одно из самых сильных воспоминаний. Еще одно: я изображал крутого парня, спрятавшись за сараем, на загородном участке, с украдкой выужиной из отцовской пачки сигаретой. Сидел и делал вид что курю. Когда отец зашел поссать и застукал меня, он ничего не сказал - просто молча поджег мне сигарету. До 20 лет я не курил.

Сейчас. Сейчас я скуриваю от двух пачек в день, мои белые сахарные крепости давно растворились в давно выпитом чае. Лили уже спит. Я читаю "хлеб с ветчиной", но лучше бы я его ел. Духовная пища - говно. Я читаю книги по инерции, я давно потерял к этому всякий интерес. Иду на кухню сделать себе бутерброд. На кухне отец пьет чай. Он всегда пьет чай, блять.

Я открываю холодильник и довольно долго тупо пялюсь в него.

- Что показывают? - ехидничает отец. Я чешу жопу и закрываю холодильник.

Молчим.

- Тебе пора уже найти работу - говорит он.

- Угу.

- И начать жить самостоятельно. Отдельно. - говорит он.

- Угу. - говорю я, чешу жопу и ухожу.

.

Я сам не заметил, как влюбился в Лили. Но было уже поздно. Она была слишком далеко, - мы лучшие друзья.

Мы лежали в кровати. Под одним одеялом. Было холодно.

Я предложил ей придвинуться поближе и приобнял её.

- Ты что, клеишь меня? – спросила она.

- Нет, я слишком тебя люблю – сказал я. – Ты мне как сестренка.

Это уже не правда.

- Хотя я иногда подумываю об инцесте.

Смеемся. Немного натянуто.

- Братик, а если я засуну тебе руку в трусы – у тебя встанет?

- Даже когда я сам засовываю руку себе в трусы – у меня встает.

- Это значит да?

- Это значит да.

Лили засовывает руку мне в трусы. Ничего не происходит. Срабатывает давно поставленная блокировка у меня в мозгу. Лили недовольно смотрит на меня, прямо как обиженный ребенок.

Я ее целую. И член потихоньку начинает оживать

Мы лежим. Целуемся. Она крепко сжимает мой член, и он потихоньку начинает оживать.

.

Я потом еще долго не мог уснуть. Вспоминал.

Мы сидим на мостике через канаву. Я, Ромка, Кирюха, и Мишаня. Точнее стоим на четвереньках, голые по пояс. От досок, из которых сделан мостик, до воды - сантиметров двадцать. Вода грязная, вся покрытая тиной. На безопасном для себя расстояние торчит жабья башка и зырит на нас так, как мог бы смотреть маленький толстый африканский божок на белых завоевателей - охуевше-пофигистически. Мы играем на слабо. Ловим черных пиявок и сажаем на грудь. Кирюха, в общем, то не в счет, он младше нас, да и трусоват. К тому же до шести лет он срался в штаны.

Из-под мостика выплывает тигровая пиявка. Тигровая - от расцветки, в желто-черную полоску. Среди нас, пацанов, ходит байка, что если она вопьется в тебя - все, не отодрать. Она начнет медленно вгрызаться в тебя пока не доберется до желудка и не обоснуется там навсегда. Не лучшая перспектива...

Я поворачиваюсь и смотрю на Лили. Она спит, закинув на меня ногу и уткнувшись мордочкой в плечо. Кажется, я поймал свою тигровую.

Еще одним развлечением с пиявками была мини-экзекуция - пиявка прибивалась к дощечке. Один гвоздь в хвост, другой в голову. Хотя где что понять было сложно. Тело ее поднималось по гвоздям вверх, и под ним разводился маленький костер из спичек. Она дергалась и шипела. Это было здорово, но мне всегда становилось немного не по себе.

Я снова посмотрел на Лили и стал тихо напевать Killing Me Softly Синатры. Не знаю точно, кто из нас двоих на самом деле пиявка.

.

Когда утром Лили ушла, я понял, в чем недостатки холостяцкой жизни. Что такое одиночество. Пойдя похезать я захватил Роллингстоунз, журнал давно сдулся – но я был подписан надолго вперед. Просравшись, я огляделся в поисках сортирки. Ее нигде не было, только голая цивинка рождественской звездой торчала на лыжной палке. Не было ни бумаги, ни того, кто мог бы принести мне новый рулон.

Я закурил. В пачке оставалось три сигареты. Протянем?..

.

Подростком я завидовал старикам. Ненужные, оттого безнаказные, они могли творить что угодно. Выйти во двор, встать напротив компании молодых людей – выпивающих, красивых, остроумных, счастливых – и указывая на них пальцем хохотать, хохотать, хохотать сумасшедшим. Я ненавидел толстых, и особенно толстых желающих похудеть, – все, что тебе нужно, сука, так это поменьше жрать. Я ненавидел весь мир, и он платил мне той же монетой. Может это оттого, что с детства родители меня убедили в том, что я самый умный, самый красивый, самый талантливый, а действительность жестко обламывала. Может, всему виной были прыщи. Огромные и мерзкие.

Они мешали мне жить, я даже прогуливал школу, притворялся больным и сидел дома, только бы меня не видели и не трогали. Наконец мне это все надоело, и я отправился к косметологу.

Я боялся общественного транспорта. Метро, трамваи, автобусы. В них всегда полно народу. Половина поглядывает на тебя украдкой, половина брезгливо отворачивается. Но самое ужасное это дети. Они смотрят на тебя в упор без зазрения совести. Маленькие невинные ебанаты.

Один смотрел так долго и пристально, что я не выдержал, наклонился, и сказал ему в самое ухо:

- Эй, малявка, думаешь, тебя принес аист, или нашли в капусте? Хуй там был, ты вылез из жопы своей мамаши. Можно сказать она тебя высрала.

Мальчик посмотрел на маму, трендящую с подружкой и ничего не замечающую, на меня, потом снова на маму и разревелся. Та все-таки заметила сына и стала сюсюкаться с ним. На следующей остановке я вышел. Оставшийся путь я прошел пешком.

Даже в этом институте красоты все были красивые. Красивых я ненавидел особенно. Больше я ненавидел только прыщавых, таких как я. Я не хотел, чтобы меня ставили в один ряд с этими пресмыкающимися, прячущими глаза и бормочущими что-то невнятное себе под нос.

Я сидел и листал журналы. Одна реклама. Лампочка над дверью загорелась – настала моя очередь.

Доктор – блондинка за тридцать. Слишком сильно накрашенная. Бля – подумал я – и как ты меня будешь лечить, если свои проблемы прячешь с помощью краски. Еще я подумал, что трахнул бы ее. Но женщины на меня не смотрели. Я оставался девственником и продолжал много дрочить.

Она посмотрела на меня, записала что-то в карту и повела в другой кабинет. Я уныло поплелся за ней. Там меня положили на кушетку и чем-то намазали лицо. Кожу нестерпимо жгло, но когда она спросила умеренное ли покалывание, я почему-то соврал и сказал, что да. Потом я умылся, и меня снова отвели в другой кабинет. Соседний. Я снова оказался на кушетке. Мне стали вкалывать что-то в лицо, я скосил глаза и увидел что шприц пустой. Из дырочек от иголки текла темная кровь. Домой я поехал с красной рожей, но мне было плевать.

Процедуры, назначенные докторшей с волосами цвета спелой соломы, помогли. Но сейчас, смотря в зеркало, я все равно видел там урода. Лицо, как будто изъеденное улиткой, кривые, местами выбитые зубы, сутулые плечи. За что ты меня любишь, Лили?

Лили.

Лили – глуповата. Лили – блядовата. Лили – безотцовщина. Лили – моя самая любимая шлюха, всегда возвращающаяся ко мне. Моя Лили.

.

Сидел. Вспоминал ее, почти смаковал на губах ее имя – Ли-ли. Вспоминал ее юбку выше колен, с вырезом сзади до самой попы, таким, что когда она идет, видно гипнотически мелькающие стройные ножки. Вспоминал ее молодую грудку. И какую-то почти звериную улыбку.

Противно запикал телефон. Номер был незнакомый.

И сразу две мысли ворвались ко мне в голову и сцепились. Кто это может быть? И вторая: пора бы уже поменять этот мерзкий звонок. Следом вползла и третья, маленькая и толстая, снобская мыслишка, - зачем менять? Не похуй ли мне, что я, девочка какая пригламуреная? Не должно меня это интересовать, верно.

Откуда-то гулко доносились голоса. Я посмотрел на телефон, лежащий в руке, оказалось, что я уже ответил, и пока думал и тормозил, мне что-то говорили.

- Эй, ты слышишь? Приезжай.

- Приеду – сказал и повесил трубку.

Собрался я быстро. Ключи, книжка, сигареты, собрался и поехал на дачу. Пить. Все уже там, - один поехал.

Электричка подошла. Захожу, в тамбуре гопник мужика пинает. Мужик лежит ни бе, ни ме, а гопник его пинает. Не остервенело. Так, для острастки. Я через тело переступил и в вагон пошел

Народу почти никого. Я сел в уголочке, электричка качнулась и тронулась. Поплыла платформа прочь. Деревья. Блеклые, размытые шары фонарей. Люди. Дома. Все прочь.

Лили тоже.

Подсели ко мне какие-то мужики и молча наливают на троих. Стакан протягивают.

- За глаза. – говорит один из них.

И непонятно то ли это тост, то ли ответ на мой невысказанный вопрос.

Еще по одной. Закуриваем. Прямо в вагоне.

Так и ехали: пили, курили, молчали. Ни слова не обронили. Золотые мужики. Потом они вышли. Зашли другие. Эти выпить не предлагали.

Я в тамбур пошел, пару остановок оставалось до дачи. В тамбуре их лучше всего ехать. Мой старый знакомый гопник сидел на корточках у мужика и что-то тому объяснял.

- Оставил бы ты его. – говорю

- А че он? Не по понятиям. Че он?

- Пьяный он, не видишь что ли?

Разговорились. Паренек, примерно моего возраста, два дня как откинулся. Домой едет.

- Вот. – говорит. – Маме везу.

И котенку из-за пазухи вытаскивает. Мелкого совсем.

- На вокзале подобрал – говорит. Живем, – думаю.

Моя станция – выхожу. Меня встречают, но как-то странно. Нервничают. Суетятся.

У меня за спиной со звоном разбивается бутылка. Там толпа человек восемь, а нас четверо, и из этих четверых одна – девушка.

- Блять – говорю я.

Восемь. Не ошибся. У кого камень в руке, у кого бутылка, кто-то стоит ножичком поигрывает, кто-то крепко сжимает электрошок.

Потом выяснилось, что друзья мои за добавкой в поселок пошли, в ночной. Там на них кто-то выебнулся, они на кого-то выебнулись, и насовали кому-то по ебалу. Теперь была наша очередь.

Два из них - жлобяры каких поискать. Даже если мы все вместе на одного такого набросимся – раскидает как медведь собачонок. Остается только плясать, двигаться, двигаться, наносить удары, отскакивать, снова наносить.

Не получилось.

Пару раз я, конечно, кому-то двинул, но потом мир качнулся туда-сюда, и задребезжал устаканиваясь. Шумело в ушах так, что казалось мимо проходит товарняк. Я потрогал затылок, липко. Посмотрел на руку, красно. И пошел домой.

По пути я ловил удары слева и справа. Ноги подгибались. Но удары кончились, видимо перестали бить, ошарашенные тем, что не падаю. Боковым, даже каким-то внутренним зрением, заметил, как Негра добивают ногами. Зло посмотрел и пробурчал:

- Хуилы внеземные.

И пошел дальше.

Ноги вынесли меня на шоссе, в другую сторону от дома. Я мысленно махнул рукой и пошел вдоль, в даль. Рядом тормознула тачка. ППС. Толстый лейтенант, и второй, с автоматом, в армяке. Лейтенант жалостливо посмотрел на меня, явно оценивая, стою ли я испачканного салона, и вдарил по газам.

Я закурил. Сигарета подрагивала в пальцах. Курить было противно. Сделал три тяги и выбросил. Потрогал лицо, начинало опухать, но пока не особо болело. Прошелся языком по зубам, одного не хватало, один еле держался. Я вырвал его и зачем-то положил в карман. Из затылка текла кровь, я чувствовал, как майка треугольником прилипает к телу. Слегка подташнивало.

Я стоял посреди шоссе в бесконечность, с чередой фонарей уходящих в никуда. Мимо проносились редкие машины. Звук нарастал, нарастал, а потом – вжжиуу! – и все, только эхо.

Я подумал, развернулся, и поплелся в сторону, где через пару часов должно было встать солнце. Обязано было.

.

Лили пришла только через две недели, когда синяки прошли, и швы были сняты.

Лили сначала обгрызает корку у хлеба, а уже потом кладет на него рыбку. Смотрит на бутерброд по лисьи, облизывается. И с жадностью ест.

- айтишники шутят про блондинок, ну не абсурдно ли, Лили, как думаешь? думаю абсурдно. девочка не обязана разбираться в этой хуйне, да, Лили? да, никто не обязан разбираться в чем-то, в чем разбирается другой. ты права, Лили. а вот еще смеху: девочка - конечно блондинка - заходит в трамвай, не в ту дверь, на нее орет машинист и она быстро перебегает в переднюю и еще полчаса возится с талончиком не зная, каким боком и куда его вставлять, и что ты думаешь, весь трамвай ржет, ну над чем они смеются? не знаю, Лили. а я тебе скажу над, чем они смеются, над собой они смеются, ну где-то глубоко, даже не осознавая этого. почему, Лили? ну потому, потому что девочка явно не привыкла ездить на общественном транспорте, наверное девочку всегда подвозит мальчик, потому что девочка красивая, и в общественном транспорте какая-нибудь сука обязательно схватит девочку за задницу. да ну? правда-правда, я по себе знаю, и вот все телки в трамвае завидуют, что это не их подвозят, а все парни, что это не они подвозят, и только некоторые улыбаются по-доброму. и ты, Лили? и я...

Лили отрезает сыра. Роше. У меня дома есть все, чтобы казаться эстетствующим пидором: кальян, книги Кортасара, мате, и все прибамбасы к нему, настоящий кофе, кино «не для всех»…

Я долил остатки водки в стакан, выпил, и занюхал рукавом.

Подошел к зеркалу. Внимательно себя изучил. Лицо я разглядывал как карту звездного неба. Давал названия скоплениям шрамов – созвездиям, вспоминал старые. Потом поцеловал свое отражение. Долго. Помада размазалась. Я стянул кружевные трусики и сказал себе:

- Давай ебаться, Лили.

- Давай.