Литература

[Все совпадения с реальными людьми и событиями просьба считать случайными.]

Какое счастье, Камилла, знать, что ты не доживёшь до старости: в ста метрах от таможни тебя собьёт грузовик с глянцево-синей надписью вроде “Einstürzende Neubauten“. Я слишком не люблю врать, поэтому уточняю: это могла быть совсем другая девочка, малолетняя проститутка – из тех, что вернулись в Россию из Европы по выдуманной чиновниками программе переселения. Бывшим русским эмигрантам обещают бесплатное жильё, работу и шестьдесят тысяч рублей («подъёмных», как это называется на канцелярите); обламывается им, в лучшем случае, двадцать, на работу вместо них берут хачей, их дети воруют и идут на панель, всё как обычно в этой стране.

(Это неправда, нет никаких панелей уже давно, они идут в подъезды, на чердаки, на обочину А-216.) Камилла, будь ты на месте дочери переселенца, это была бы самая чудесная смерть для тебя. Ты бы никогда не превратилась в обрюзгшую усатую продавщицу или вульгарную проститучью мамку – а какую ещё карьеру может сделать в этой стране дочь переселенца? – ты не испортила бы свои густые чёрные волосы этой ублюдочной краской из супермаркета. Смерть малолетней проститутки – это красиво и романтично, только русские разучились об этом писать, разве что всякие глупости. Всё, что тебе обломится, - нескладные дворовые песни на фанерной гитаре в заплёванном семечной шелухой дворе, ярко-зелёный венок с аляповатыми цветочками, косо присобаченный к дереву или указателю – ни памятной таблицы, ни объявления в газете. Зато тебя продадут на органы, и твои родители получат за это деньги. А может быть, и не получат, может быть, даже об этом не узнают. Зачем же чиновникам и врачам окончательно расстраивать родителей?

Ты не станешь даже такой, как я, - стройной девушкой неопределённого возраста и национальности, в драных джинсах и с вязаной сумкой, в которой, как обычно, - газовый баллончик, травмат и диктофон.

Вчера этот проклятый дождь наконец-то перестал идти, но дорогу за ночь размыло, и ни одна сволочь не ехала по ней: ни на своей, ни на казённой машине, ни на запад, ни на восток, ни по делам, ни ради собственного удовольствия; никто никуда ничего не вёз – ни труп в багажнике, ни детей за город, и никакого города с этого участка дороги не было видно, - это называется «безмазовая трасса». Потом меня всё-таки подсадил водитель «КамАЗа», который ехал из С. в Беларусь. Через полчаса он столкнулся с грузовиком, который сбил девочку-подростка восточной внешности. От удара дверца «КамАЗа» распахнулась и повисла на одной петле. Меня тоже удивляет моё спокойствие. Всех удивляет.

У таких как ты, Камилла, всегда развито чувство границы, а вот я с трудом понимаю, что это. «Не умею высказать этого необъятного чувства, но оно просыпается во мне каждый раз, когда я топлюсь в небе», - писал в девятнадцатом веке Бестужев-Марлинский (лучше бы он и правда утопился и ничего не писал). Но помню, что раньше ощущение границы начиналось там, где крики продавцов контрабанды плавно переходили в тихий советский идиотизм – т. е. особый вид идиотизма с неповторимо-таможенным оттенком, который устал от самого себя и, полусонно и нагло ухмыляясь, смотрит на дело рук своих – выпотрошенную в процессе шмона чужую сумку.

Мой водитель вполголоса матерился, из рации слышался треск и польская ругань; машины стояли ровным рядом, одна за другой, и эта очередь заканчивалась за горизонтом. Знакомые друг с другом дальнобойщики перекрикивались, высунувшись из окон, не знакомые никому смотрели по сторонам, положив локти на руль. В боковом зеркале отражались твоя синяя куртка и тёмно-красное пятно, расплывающееся под твоей головой. Наверное, в очереди найдётся богатенький сынок на легковушке, который снимет это на мобильник и зальёт на ютьюб – нет, скорее всего, на мылорушечку, это прибежище агрессивных дебилов. Нужно делиться своими наблюдениями с народом. Не каждый день мы можем позволить себе подобные дорожно-транспортные развлечения. В объективе камеры – сотни мельчайших осколков в миллиметре от твоей головы.

Впрочем, какая разница: скоро табачный магнат всея Руси проплатит высоконравственную пропаганду, закроют ночной клуб, в котором работает твоя мать (чеченка, носящая золотой кулон в виде полумесяца и живущая в гражданском браке с тихой литовской девушкой), и все вы, дети врагов морали, будете воровать или займётесь проституцией. Как выяснилось, у нас с твоей матерью некоторое время была общая любовница, совсем простая симпатичная блондинка, дочь медсестры из психбольницы. Год назад, помню, она, выпив полбутылки «Мартини», долго распиналась на тему нравственности: что делают в «А.» пьяные тринадцатилетние девочки? Как выяснилось, она имела в виду тебя. Она меня так достала, что мне стоило больших трудов избавиться от её общества.

Камилла, какая ты счастливая: ты так никогда и не узнаешь, что можно по-другому. У меня в твоём возрасте не было ночного клуба, только деревянный дом на окраине, и нужно было носить воду и колоть дрова. Мои одноклассницы давно превратились в толстых мещанок или спившихся безработных хабалок, а других женщин там не бывает, разве что моя мать. Я никогда не пыталась туда вернуться: там по-настоящему плохо, Камилла, там даже героин негде купить, ты не представляешь, как тебе повезло, ты родилась в К. - это, наверно, единственный в России город, где в такси включают Ли Хэзлвуда.

Я выхожу в подъезд и осматриваюсь: мне надо уехать, чтобы не слышать это бесконечное «все богатые люди – хорошие и светлые, а революционеры несут сплошной негатив; давай в выходной сходим в церковь, тебе обязательно нужно туда сходить», а за пять минут до этого было что-то вроде «давай вместе трахнем эту сучку», - быстро же эти буржуи пластинку меняют; тебе лучше не знать, что это был за человек, он слишком известен, и меня от него уже тошнит, потому что очень богатые люди, за редким исключением, обладают на редкость дурным вкусом, почти не читают книг, слушают отвратительную музыку и вдобавок городят христианский бред. Меня примиряет с ними только то, что среди них немало сабов. Этого, например, возбуждает, когда его связывают.

Фонари старомодного образца тускло освещают переулок; возле парадной валяются шприцы с контролем, кровь вытекла и замёрзла, я окликаю дворничиху – здесь начинают убирать в два часа ночи, не знаю, почему.

- А… сейчас, - отзывается она, добродушная пожилая тётка в оранжевой униформе, которая смотрится на ней, как истинное одеяние просветлённых. – Сами понимаете – колются.

Ты не станешь даже наркоманкой, Камилла, ты не станешь никем, какая ты счастливая – вот я всегда мечтала быть никем, но у меня не получилось.

Не хочется ехать домой, потому что нормально работать я могу только на трезвую голову, потому что знаю: в ящике очередное письмо от психопата, страдающего мистическим большевизмом головного мозга и наивно полагающего, что ему виднее, о чём я должна писать. Я прошу таксиста остановиться возле здания из красного кирпича, охраняемого министерством культуры. Внутри холодно, пахнет травой, какие-то манерные мальчики вроде парикмахеров привязываются ко мне, чтобы посплетничать про общих знакомых. Не знаю, с чего они взяли, что у нас есть общие знакомые: меня постоянно с кем-то путают, как будто у меня сорок тысяч двойников. Я устала. Чтоб вы сдохли все со своими деньгами, со своими идеями, которые хотите мне навязать, хотя у меня достаточно своих, со своей псевдосубкультурой, со своим «лесбийским радикализмом» и «семейными традициями» - да, и те, и другие. Я хочу уехать из этой страны, завести себе четырнадцатилетнюю девочку и учить её писать стихи.

Невозможно понять, сколько ей лет на самом деле. Она невысокая, худенькая, у неё янтарно-смуглая кожа. На ней чёрная майка, на которой не нарисованы ни черепа, ни кости, ни сатана, ни солист маргинальной рок-группы. Ничего. У неё взгляд, как у меня в юности – не тот, что на официальных фотографиях, а тот, что отражался в зеркале, я хорошо его помню – взгляд человека, вынужденного находиться в толпе помимо своей воли. Наверно, в детстве она была флегматиком – таких детей очень мало, но только с такими детьми я могу разговаривать: они умнее сверстников. Она улыбается и спрашивает, нет ли закурить, но я давно уже курю только сальвинорин и лотос. Предлагаю угостить, понимая, конечно, что нельзя травить подростков этой дрянью, но я бы лет в шестнадцать согласилась, если бы мне это предложили. Мы пробиваемся сквозь толпу к выходу.

нет, Камилла, ты не станешь моей тенью, тихой и страшной

я люблю всё живое, кроме людей, а особенно не люблю детей, потому что личинка человека ещё более омерзительна, чем сам человек. они соотносятся примерно как колорадский жук и его личинка, с той разницей, что люди приносят не в пример больше вреда

но иногда мне нравятся маленькие девочки, выглядящие, как я в двенадцать-четырнадцать лет. это сейчас я выгляжу моложе своего возраста, а тогда выглядела старше. ещё и поэтому я ненавижу LesDom и все формы «любовной жестокости», ведь в каждой девочке, которая мне по-настоящему нравится, я вижу себя. я могу избивать и насиловать только тех, кто на меня не похож. да, я знаю, как это называется

даже если бы я знала, что твоя мать спит пьяная в служебном помещении, куда она в час ночи пришла пообщаться с охранницей, мне было бы всё равно. мне и сейчас всё равно, и то, что я вижу в боковом зеркале, - всего лишь повод рассказать, как мне осточертели законы этой страны. секс с подростком иногда почти не отличается от секса со взрослой женщиной. разница только в манере поведения: неглупые девочки почти ничего не говорят. они так много нового о себе поняли за совсем короткий временной промежуток, что им ещё нечего об этом сказать. они понимают, что все их слова будут несовершенны, и стесняются несовершенных слов, это период, когда пустота как бы равняется полноте

зато всегда видно, чего подростки хотят: экономия слов оборачивается выразительностью жестов и взглядов. мне не нужно выслушивать назойливую чепуху о «бывших», о популярных книгах и фильмах, о существовании которых я предпочла бы никогда не догадываться, о соседях по лестничной клетке, до которых мне нет никакого дела. она только спрашивает, знаю ли я, что ей всего четырнадцать, и я говорю: нет, конечно; ну и что? полутемно и неудобно. стену украшает ксерокопия приказа:

«Сексом в туалете не заниматься! Если всё же займётесь – бутылку администрации!»

и, чуть ниже, красной пастой:

«Простите нас за всё!!! Администрация».

Совсем скоро я забуду, что здесь может быть неудобно, и музыка, доносящаяся из динамиков – обычная для этого заведения русско-радийная чушь, этот ди-джей поставит house только под угрозой увольнения, - изменится в моей голове на другую: I got sand in my mouth / And you got sun / in your eyes / Blind / And you wanted / to get there / But I couldn"t / go faster / So I started to hit it / hit it / hit it. Так хорошо, будто мы с ней вместе обязательно кого-нибудь убьём, но ещё лучше будет, если мы больше никогда не встретимся.

Это очень спокойный город – даже для меня. Он растворяет людей, как серная кислота, но почти безболезненно, почти незаметно, и вот ты уже принадлежишь ему, Камилла, а не аллаху с его овцепасами. Здесь все такие мирные – ничего плохого не делают… и хорошего тоже. Ты не застынешь после смерти в янтаре, это красивая ложь, ты станешь речной водой, к которой незачем подходить близко, водой, которую нельзя пить, а на дне будет мусор. Под мостом будет стоять металлическая будка с нарисованным углём знаком солнцеворота на двери, а вокруг – горы песка и битого кирпича.

Знаю, ты тоже хотела быть никем.

you"re right

you"re right

Сотни мельчайших осколков в миллиметре от твоей головы.