Литература

I

…институт располагался в ободранном подъезде. К профессору надо было подниматься на второй этаж по лестнице с обшарпанными перилами. Обитая войлоком чёрная дверь, какие примелькались ещё в восьмидесятые.

Казалось, что студенты, которые приходят сюда с айфонами и в дорогих кожаных пальто, думают о чём угодно, кроме науки. Я вспомнил агентство недвижимости, где на десять сотрудников было два безлимитных телефона, в туалете не горел свет, а в списке квартир, висевшем над головой директора, две элитные двушки значились как «замануха», выделено крупным шрифтом. Торговцы, считающие своих клиентов не способными опознать в перечне «мёртвое жильё», надеялись вскоре заработать на стометровый офис.

Здесь мёртвым жильём был весь институт. Иногда профессор выползал с кафедры помыть железную кружку с коричневым чайным налётом. Он был похож на Эйнштейна, не встретившего Милеву Марич. Зачем дети поступали сюда – надеялись, что уж им-то в старости повезёт? Я слышал о засекреченности института, мол, за этим фасадом скрывается то, о чём нельзя говорить, - так пустоголовая барышня разыгрывает загадочность, подсознательно ощущая, что не сможет удержать мужчин чем-то ещё. Или студентов радовало материальное превосходство над стариком, будто вылезшим из мусоросборника? Так или иначе, наименее глупые из них должны были в итоге понять: если они числятся в мёртвом жилье, они сами неудачники – кому-то отец недодал денег на университет, кто-то недобрал баллов и вынужден был отправиться сюда, кого-то не оскорбляла порезанная войлочная дверь и прожжённые стулья, и эти люди тоже были ущербными, с неразвитым эстетическим восприятием. Их согласие на мертвизну означало, что, скорее всего, ни черта им не повезёт, постепенно они будут сползать всё ниже, и хорошо, если иные в семьдесят будут как профессор – он, по крайней мере, жив.

Я слишком плохо разбирался в той отрасли, которую он представлял, - я знал только, что в нашей стране эта наука развита не больше, чем строительство небоскрёбов в райцентре. Пару раз я ждал у институтского подъезда мальчика, потом мы расстались. В третий раз я один пришёл посмотреть на красную стену в пять часов. На крыльце никого не было. Сквозь подвальную решётку с трудом пролезла кошка; вчера это была крыса. Профессор вышел во двор выплеснуть из кружки чай. Сказал, что раковина забита, а я, наверно, водопроводчик. Раньше он пил кофе, но запретили врачи. Нет, сказал я, не водопроводчик. Мой портфель, наверно, напоминает слабовидящим чемоданчик сантехника. [В этом сне я был доброжелателен и даже испытывал сочувствие. Может, надо было стать сантехником и подвести к зданию нечеловеческую воду: чтобы она затопила институт и съела дураков до костей, а умных выбросила на берег богатыми и счастливыми; или у неё был бы сложносочинённый состав, чтобы профессорам было что изучать под этой крышей.]

II

Самые спокойные отношения бывают основаны на садомазохизме. Я всегда предпочитал молодых, младше меня, а Б. было пятьдесят два. Он был ещё привлекателен, но мы оба понимали: пройдёт немного лет, и я уйду. Нас ничто не объединяло, кроме того, что мы не курили и на тот момент не нуждались в любви. Он не требовал от меня сильных чувств, как другие, и это расположило меня к нему. Я был ему благодарен.

Собственно, его звали не Б. – это имя он взял в честь единственного открытого гея в своём родном городе – это поселение ассоциировалось у меня с вечной мерзлотой. Там выпадал чёрный и жёлтый снег. Когда женщины проходили в пятидесяти метрах от завода, воздух проедал им дыры на колготках. Люди были уже наполовину убиты, что им до каких-то геев. Не знаю, может, он домысливал или сочинял: полуживые жёстче расправляются с непохожими – полагают, что их это ненадолго спасёт. Или я просто недопонимал особенность этих мест – это была уже почти другая страна.

Его настоящее имя начиналось на гласную. Не буду называть. Раньше, пока он вёл дела в нашем эсклаве, было нельзя, а сейчас неинтересно.

Однажды я не узнал его на улице. Он уезжал на пару месяцев, я встречался с какой-то необязательной блондинкой, нам обоим было всё равно. Он меня простил. «Любовь, - говорил он, - это для молодых, - и ещё: - Редко можно встретить адекватное отношение к нижним, как у тебя: обычно считают, если ты нижний, значит, баба». Открыто проявлять презрение к женскому хорошим мальчикам неловко, а вот с мужчиной-нижним можно расслабиться; разве тебе не это нужно, спросил я. Нет, удивлённо ответил Б. Я, как дурак, тогда спутал психологическую и физическую доминацию. Он меня простил.

В окрестностях тем временем нарисовался юноша, мечтающий превратить весь мир в кошмарный революционный трип. Его любимый фильм был «Последнее танго в Париже». Он утверждал, что в этой картинке сочетаются страсть, жестокость и анонимность, и такие отношения надо распределить по всему человечеству. (Юноша обкурился и формулировал именно так.) Но я не поклонник издевательства пожилых мужиков над девочками, заросшей пизды и расстрела в конце.

Такие связи, сказал я, ебанатство. Мальчик пообещал приехать. Меня не порадовало его желание обращаться со мною, будто я восемнадцатилетняя барышня с заросшей пиздой и глупой мордочкой. Я сказал, что думаю про его сомнительные тезисы по переустройству общества, мне было не трудно. В ту же минуту я понял, что моя связь с Б. сочетает в себе всё, к чему мальчик стремится, - страсть, жестокость и анонимность, но насколько иначе всё это выглядело.

У Б. было литовское гражданство; когда его квартиру на нашем хуторе оккупировал взрослый сын, мы ехали в офис, расположенный на полуподвальном этаже напротив милиции. Я как-то хотел произнести вслух: знаешь, находись мы тут до 1993 года, - и остановился: может, до отмены сто двадцать первой статьи такие, как Б., останавливались бы напротив милиции нарочно, назло. Теперь я почти в этом уверен.

В марте он снова уехал в Литву, и в день его возвращения я встретил человека, к которому ушёл. Я никогда никого не уводил у женщины, просто смотрел в его зелёно-карие глаза и думал: что он делает рядом с этой хабалкой? К утру женщины уже не было.

Б. купил мне псевдоирландское пиво, которое я уже не пил. Всё-таки полтора года прошло. Вот и хорошо, сказал он, что ты это уже не пьёшь, я и в первый раз хотел предложить «Пауланер», но позже стало не до этого. (Верхний не должен пить много, не больше пары бокалов, это азы.) Я, наверно, стал лучше. Я больше не работал на поганой работе. Я научился выбирать.

Полтора года назад Б. сказал, что у меня всё будет хорошо. Что я встречу хорошего человека – у меня всё для этого есть. Что он будет этому рад. С отеческой такой интонацией. Правда, я не уверен, что с отеческой: откуда мне знать, какова она: мой отец со мной о таком не говорил, он вообще не говорил – либо отмалчивался, либо орал.

И я сказал Б. о человеке с зелёно-карими глазами, и он ответил: я очень рад, что у тебя всё хорошо.

Мы с ним не были счастливы – для этого мы были слишком спокойны. И в нашем не-счастье не было места несчастью. Я бы так сказал, будь я сентиментальной оригинальничающей бабой, но нет, я – это не она.

И когда прошло ещё полтора года, и мы поссорились с человеком с зелёно-карими глазами, он, кстати, родился в той же местности мерзлоты, что и Б., ну, почти там же, - я думал: зачем Б. так легко отпустил меня? На самом деле никто никого не держал, просто я был огорчён и не мог не задать этот вопрос, хотя бы мысленно. Я не любил Б., а человека с зелёно-карими глазами любил и никогда не делал ему больно. Возможно, в этом уравнении надо было поменять одного на другого, но я не буду.