Литература

КОМЕТА

Комета – небесное тело с хвостом, лишённое перьев

Софья Андреевна вынимала из оконной рамы осколки – со звоном они падали в мусорное ведро. В окно вливался утренний ветерок. Снаружи трещали горихвостки, пели малиновки.

В подштанниках и хлопковой рубахе из спальни вышел Лев Толстой. Глаза его искрились радостью:

– Наконец-то, Софьюшка, – воскликнул он, – наконец-то я добрался до писем. Всё утро читал в кровати. Кто бы подумал! Гусев прощался. Сажусь, говорит, на пароход в Америку. Там де, в горах Сьерра-Невады, нашли пещеры, в которых есть надежда на…

Лев Николаевич покосился на мусорное ведро. Помимо осколков, в нём блестела бутылка из-под коньяка. Рядом с ней пристроилась коробочка с надписью COCAINE TOOTHACHE DROPS. Толстой с удивлением уставился на жену:

– А Стасов. Не поверишь! Тоже простился. И сбежал в Новый Иерусалим… От Ганди письмо пришло. От Страхова. И все пытаются меня подбодрить. Убеждают не падать духом. Это меня-то! Меня!.. Смешно, не правда ли, Софьюшка?

Писатель закусил губу и с надеждой посмотрел на Софью Андреевну. Та фыркнула и подошла к серванту. Дверца открылась, женщина взяла графин с вином, плюхнулась в кресло и сделала большой глоток.

Лев Николаевич моргнул:

– Но я чуть бороду не вырвал, когда обнаружил письмо от НЕГО! Ни за что не угадаешь. – Толстой хлопнул в ладоши и расхохотался. – Сам Победоносцев попросил о прощении! Не обессудьте, говорит, Лев Николаевич, так и так. Справлялся, кстати, о вашем здоровье. Передавал привет деткам. Жаль! Жаль, нет их с нами. А то я непременно передал бы.

Кулаки Толстого сжались. Он опустил глаза.

– Деток захотел? – зло спросила Софья Андреевна.

И, разведя ноги, похотливо взглянула на мужа.

Тот залился краской:

– Я бы лучше полистал свежую прессу. Очень уж интересно, какой переполох в Петербурге творится. А что в губерниях? Как люди готовятся по всему миру?.. Эх, жаль, газет уже печатать не будут.

Софья Андреевна глотнула из графина:

– Будут.

– А?

– На кухне свежая.

Руки Толстого задрожали. Уголки губ опустились. Писатель пошатнулся, но сумел сохранить равновесие. Вылупив глаза на жену, он попытался определить, не шутит ли она. И, мраморно-бледный, двинулся в направлении кухни.

Толстой прошёл мимо ящика с картошкой. Мимо шкафа с хлебом. В умывальнике заметил наган, на который долго и задумчиво смотрел. Затем двинулся дальше.

Прошаркал мимо опрокинутого стола, осторожно переступив через торчавшие из-под него ноги. Обошёл груду осколков. Глянул на кастрюлю, в которой была голова Сашеньки. Замер у печки.

На печке лежало сегодняшнее «Русское слово».

Софья Андреевна толкнула дверь в сад. В комнату ворвались ароматы трав и цветов. Женщина привалилась к косяку и допила вино. Швырнула графин в яблоню, но промахнулась.

– Софьюшка, – раздался сзади всхлип. – Как это «не будет»? Что значит «прошла мимо»?

По щекам Льва Николаевича текли слёзы, из ноздри свисала сопля. Толстой весь сморщился, пожух, точно готовый рассыпаться в прах.

– Ты ведь знал, – прошипела жена, не оборачиваясь. – Ты ведь сам всё и выдумал. И ложь астрономов, и письма эти...

Толстой пискнул:

– Софь!..

Пьяно шатаясь, Софья Андреевна вышла в сад. Согнувшись у клумбы с гвоздиками, пытаясь блевануть, не удалось. Проковыляла пару метров. Схватилась за лицо и рухнула на куст шиповника.

Небо было чистым и голубым.

ПОСЛЕДНИЙ ДОЛГ ЙОЗЕФА К.

Промозглый вечер стискивал Прагу как насильник жертву. Трамваи, позвякивая, спешили забиться в парк. Сонно мерцал газовый фонарь на крыше лепрозория. Улицами овладевало безлюдье – лишь у дверей в сомнительное заведение на берегу речки Чертовки толкались морфинисты и девицы в возмутительных корсетах.

Йозеф К. втянул голову ещё глубже и зашаркал по булыжнику набережной. Его слегка трясло, постукивали зубы. В потном кулаке был зажат изъеденный каракулями клочок бумаги, но Йозеф помнил адрес наизусть. Губернская улица, 167. Дом Герберта Штуцера. Самого Герберта Штуцера. Да-да, именно того, который ассигновал всех издателей, полиграфов и книжных лавочников Праги. Могущество этого человека не знало границ, поистине он был всесилен. Даже его отпрыск, от рождения страдавший водянкой мозга, опубликовал в лучшем книгоиздательстве собрание своих сочинений в двадцати семи томах.

Йозеф до сих пор не мог поверить тому, что услышал собственными ушами третьего дня в ресторации «Графоман»: «У меня на вас большие надежды, мой мальчик, - сказал тогда герр Штуцер Йозефу и шаловливо хлопнул его по причинному месту. – Мы сделаем из ваших…хм… шедевров первоклассный товар, который будет продаваться по всему миру. В пятницу я жду вас у себя на торжественном приёме, где вы будете представлены влиятельным людям. Не сомневаюсь, вы совершенно покорите их».

Стараясь идти неосвещённой стороной улицы, К. трясся и возносил жгучие мольбы Яхве. Только бы всё обошлось! Только бы общество не стало насмехаться над его плащом в складку. А сам он не брякнул бы опять от смущения глупость. И, главное, суметь унять дрожь, чтобы не вывалить, как случилось на рауте у доктора Клауса, горячее жаркое на брюки какому-нибудь генералу или министру.

Отыскав нужный адрес, К. недолго – не более десяти минут – мялся у кованой ограды, собираясь с духом. И, наконец, зажмурившись, пошагал к сверкавшему витражами особняку с гипсовыми маками на фасаде.

Чинный дворецкий в вестибюле долго не хотел впускать Йозефа, приняв его за разносчика газет. К счастью, подоспел сам хозяин. В знак приветствия крепко пожав Йозефу правую ягодицу, он приобнял его за плечи и задышал в лицо винными парами:

- Идёмте же скорее, мой дорогой. Наши друзья давно собрались и ждут только вас.

Герр Штуцер долго вёл К. по лабиринтам коридоров, остановившись подле массивной двери, при виде которой у Йозефа затряслись ноги. Хозяин ободряюще улыбнулся и втолкнул его в комнату.

Едва перешагнув порог, К. ощутил себя грызуном, которого захлопнуло в мышеловке. Перед ним была огромная, обдуваемая сквозняками зала. Во всю длину её вытянулся стол. За ним восседали люди и рассматривали сыто ползавших по столешнице прусских тараканов. Ни еды, ни питья не было.

К.оглянулся и обнаружил, что сам Герберт Штуцер остался по ту сторону двери. От накатившей меланхолии стало тепло и влажно в штанах. Сверля Йозефа взглядом василиска, из-за стола тем временем вылез лысый карлик с головой-дыней и набрякшими веками.

- Логово зверя пусто. Зверь обживает клетку, - грозно прокряхтел он и нацелил на Йозефа кривой палец. – Это он. Он, дамы и господа.

Всё задвигалось, замельтешило. К Йозефу неслись, опрокидывая стулья, и отталкивая друг друга локтями. Лиц было не разглядеть и, наверное, к лучшему. Почувствовав, как что-то горячее и острое шипом вонзилось ему в шею, К. стал медленно сползать по стене…

Как всегда вечером в увеселительном доме Илзнера был притушен свет. Разносился аромат кальяна. Франты средней руки просаживали отцовские деньги за рулеткой, а их размалёванные спутницы с причёсками «а-ля гарсон» манерничали, потягивая коктейли.

Йозеф.К горбился за одним из столиков, поминутно озираясь и вздрагивая от шума. Его голова была перебинтована, лицо усыпано синяками, а на шее алели ровные глубокие отметины, похожие на следы зубов хищника.

Напротив сидела новая знакомая Йозефа. Дама с худыми плечами, аристократической бледностью лица, россыпью буклей и взглядом поверх лорнета. Они познакомились два часа назад в библиотеке, где Йозеф, проявил себя как рыцарь. Одолжил ей свою читательскую карточку. И вот теперь он, теребя монеты в кармане, с напряжением наблюдал, как Анна-Мария заказывала уже третий бокал пива.

В голове К. роились непривычно отчаянные мысли:

«Я подарю ей розу. Посвящу стихи. Возьму на руки. Отнесу в рощу за бакалейной лавкой Неймара. И надругаюсь».

Дама цедила пиво, заедала венскими колбасками и рассуждала о высоком:

- О-о, вы знаете, фон Шницель примитивен. Эти узкие рамки миметического эллипсиса. Эта вторичность синкретизма в мифологеме.

- Да-да! Невозможная вторичность, - угодливо тряс головой Йозеф.- Я, знаете ли, давно собирался произвести сравнительный анализ в рамках этой парадигмы.

- Так давайте проведём его вместе. У меня дома, - Анна-Мария томно прикусила ручку лорнета, прижавшись к ноге Йозефа костлявой коленкой.

…Сумрак улиц, шелест шагов по брусчатке, пустой трамвай, фонарь на крыше лепрозория. Следуя за своей провожатой, К. старался не глядеть на указатели с названиями улиц – в них отчего-то чувствовалась угроза.

- Вот здесь я и живу. Если бы вы знали, как в таком огромном доме одиноко и тоскливо ночами, - Анна-Мария отворила кованую калитку и потащила Йозефа к сверкавшему витражами особняку с гипсовыми маками на фасаде. Проходя, К. успел зацепиться взглядом за табличку из мрамора. Выгравированный на ней адрес ошпарил его пронзительнее родительского проклятия. Убегать было поздно…

Анна-Мария остановилась подле массивной двери, при виде которой Йозеф бурно зарыдал и рухнул на пол. Хозяйка ободряюще улыбнулась и, подняв его за ворот, вволокла в комнату.

В огромной, обдуваемой сквозняками зале ничего не поменялось, разве что прусские тараканы на столе стали ещё упитаннее и ползали с бОльшим трудом, чем прежде. Из-под стола, точно кукушка из часов, выпрыгнул лысый карлик с головой-дыней и набрякшими веками.

- Я же ясно сказал: логово зверя пусто. Пусто, чёрт меня подери! Зверь обживает клетку, - дёргано взвизгнул он и затряс кривым пальцем. – Это он. Он, дамы и господа.

Загрохотали опрокидываемые стулья. Не дожидаясь, пока горячее и острое шипом вонзится ему в шею, К. стал медленно сползать по стене…

Самодвижущийся фаэтон с открытым верхом нёсся по мостовой, обгоняя экипажи извозчиков и пугая окриками клаксона зазевавшихся прохожих. Доктор Гинцл расслабленно откинулся на спинку сиденья и хлопнул Йозефа по плечу:

- Право же, вы совершенно расклеились, дорогой К. Я уверен, ваша проблема – сущий пустяк, не стоящий стольких переживаний.

- Вы думаете? – промямлил Йозеф, поправляя бинтовой тюрбан и проверяя, не отвалился ли пластырь со щёк. Несмотря на жару, Йозеф был одет в свитер с высоким воротником, полностью прятавшим шею. Шофёр с недоумением косился на него в зеркало.

- Я уверен, дружище, - доктор расхохотался. – В моей двадцатилетней практике я повидал и не такое. Ваш случай самый элементарный. Кризис мотивации. Сбой поведенческих программ и ментальных установок. В ваши годы бывает с каждым. На этом фоне у вас и произошёл маленький срыв, логично повторившийся в тех же декорациях. Дежавю, как назвал это весьма уважаемый мною мсье Буарак.

К. тревожно косился на мелькавшие по сторонам здания, фонари и витрины. Наморщившись, спросил:

- Доктор… А почему мы едем в эту сторону? Ваша клиника теперь находится по другому адресу?

- Да, любезный К., - кивнул Гинцл. – Понимаете ли… Все эти неврозы, фобии, мании - пациентов день ото дня прибывает. Пришлось подыскать более просторное здание.

- Губернская улица, 167? - прошептал К., позеленев и схватившись за сердце.

Доктор привстал и изумлённо выпучил глаза:

- Вот дьявольщина! Но откуда вы знаете?! Я же ещё не давал объявлений!

Но ответа он не получил – с проворностью беглеца-каторжника пациент перелетел через борт автомобиля и, опрокинув прилавок торговцев яблоками, скрылся в пасти квартала.

Отец встретил Йозефа как всегда – неприветливо, безрадостно и в пижаме. Он был слишком занят, чтобы принимать визитёров – вырезал из луковиц свечи от геморроя и полоскал их в миске с кипятком. Йозеф сказал, что поможет, и с готовностью схватил со стола нож. Тогда старик высморкался в простыню, встал на кровати как трибуне и по своему обыкновению забросал сына упрёками. То и дело, обрывая себя на полуслове, он болезненно охал и, выгибаясь, обеими руками прихватывал зад.

- Кстати, попались мне тут в журнале твои пакостные истории, - гремел он. - Прочёл, прочёл, как же… И «Кочегара», и «Приговор», и «В уборной страхового ведомства». Все эти измышления - гнусная ложь, которая останется на твоей совести. Да-а, хорошенький же наследничек подрос у нас, ничего не скажешь.

По щекам Йозефа в три ручья лились слёзы. Лук был слишком забористым.

- Посмотри же, - продолжал кричать отец. - во что я превратился, пока ты кропаешь свои писульки, щиплешь за ляжки певичек из варьете и слоняешься по городу как чёрт весь в синяках. Я старый, больной, моль дожирает мою пижаму, жрёт меня самого! Нет прощения такому сыну! Но я щедр и великодушен. Я оставил тебе соломку, за которую ты можешь ухватиться.

Усевшись, отец приосанился, надулся статью и достоинством. Но, вопреки фантазиям Йозефа, не лопнул.

- Сегодня ночью мне опять являлся карлик Самуил. Он сказал, что знает, где выход. Говорил, что прежде была лишь прелюдия, а нынче – финал, точка, занавес. Впрочем… Пёс разберёт, что он имел в виду. И всё же. Карлик Самуил назвал мне место, куда ты должен будешь явиться сегодня в полночь. С миртовым венком, подборкой своих публикаций и ломтем сала. Вон там, видишь, на столике лежит клочок бумаги, где я записал адрес. Возьми его.

Йозеф отложил луковицу и грузно поднялся с кресла. Его лицо светилось мукой и решимостью.

- Это пустое, отец. Я всё и так знаю. И сделаю, как ты велел, - шагнув к старику, Йозеф слюняво поцеловал его в плешивую макушку. – Прощай.

Трамваи сонно катили в парк. Морфинисты на набережной реки Чертовки отплясывали польку с девицами в возмутительных корсетах. Мимо прогрохотала толпа демонстрантов, махавших лозунгами «Спаси дерево – убей графомана!». Газовый фонарь на крыше лепрозория моргнул и погас.

«В конце концов, это, вероятно, мой долг», - думал Йозеф К., пошатываясь от величия момента и прижимая к груди сало.

В особняке с витражами и гипсовыми маками на фасаде нынче не светилось ни одного окна, отчего дом походил на могильную плиту. Чуть замешкавшись у кованой ограды, Йозеф в последний раз судорожно всхлипнул, размазал сопли по губам и побелевшей рукой отворил калитку…

ЯРМАРКА

На ярмарочной площади Курёхин устраивает шоу поп-механики. С раскрытыми ртами зеваки смотрят, как отвёрткой и пинцетом маэстро ковыряет в заднице у шашлычника, пихая туда всё новые детали. Наконец, утерев пот, Курёхин нажимает шашлычнику на копчик – с хриплым «ку-ку» из ануса выскакивает железная кукушка.

Зрители гогочут, хлопают в ладоши. Трясущийся от смеха толстяк в чёрной униформе – охранник. Он должен всё тут знать.

– Дяденька, – обращаюсь к нему. – Где продают вомбатов?

Толстяк косится на меня сверху, и уголки его губ опускаются. Он вертит пальцем у виска, раздражённо фыркает и отворачивается.

Иду дальше.

Тянутся ряды с китайскими ширпотребом, неформальскими прикидами, камуфляжем. Среди пятнистых курток чернеет форма СС-овца. Из контейнера с учебниками тянет беляшным ароматом; за контейнерами трепыхается лента, ограждающая стройку. Таджики возводят торговый комплекс, прораб бегает и матерится. К гудящей бетономешалке подходит мужчина в деловом костюме. «Господин! – вскидывает мужчина к ней руки. – Господин мой!!»

У пивной «Собака в песке» дымит сигаретой кошка по кличке Глафира.

– Матушка, – говорю ей. – Мне позарез нужно купить самочку вомбата.

Кошка печально улыбается и, выпустив струю дыма, вздыхает:

– Ах, милое ж ты моё создание. На свете есть вещи, которые нельзя купить ни за какие деньги…

– Бред! – рявкает выбежавший из пивной кавказец в кепке. Он виляет хвостом и дышит на меня перегаром:

– Ты должен украсть! Украсть! Ты ведь не тряпка?

– Не, – мотаю головой, – не тряпка.

– Тогда вон в том ангаре с зелёной крышей, – кивает кавказец в сторону ангаров. – Спроси у Марфы-птичницы. Буф!

И, задрав хвост, он убегает.

У ангара греются бомжи: разведя в ржавой бочке огонь, бросают в него газеты «ХуЛи» и книги Кафки. Один из бомжей глядит на меня с аппетитом и протягивает кусок сосиски, но я, делаю вид, что не заметил, и ныряю в ангар.

Внутри накатывает волна щебета, бульканья, мяуканья и стрекота.

– Забубу забубеню, – ворчит бабуин на хорька. – Рожу тебе разломаю.

– Ах, сколько стоит эта милая обезьянка? – пищит дама в лисьей шубе.

– Фью, – заявляет канарейка. – Фью, бля! Кто набздел-то?

Кузнечик пожимает плечами.

Я спрашиваю у засушенной старухи:

– Вы Марфа-птичница?

Она брезгливо на меня поглядывает.

– Я хотел бы купить вомбата…

Старуха мотает головой, мол, не расслышала.

– Вомбата! – кричу я. – Хочу купить самочку вомбата!

Вдруг Марфа-птичница охает и начинает топать ногами. В глазах полыхают костры безумия:

– Вомбата?!! – орёт она. – Купить?!! С каких это пор у нас в стране разрешают покупать вомбатов?! Тебе тут банановая республика, что ли? Сомали?! Древний Египет?!!

Подбегает жирная баба в очках:

– Ах, у нас тут выискался работорговец! – гундосит баба. – А какого вомбата ты хочешь? Наверное, несовершеннолетнего, да, извращенец?!

Поднимается шум, собирается народ. Они окружают. Из деревянного ящика выпрыгивает старик с бородой и в шляпе:

– Дак ему же на органы надо! На печёнку да селезёнку пустить решил, да ведь, паршивец?

– Морду съем!! – ревёт бабуин. – Морду, сука, съем!!!

– Вздёрнуть мразь! – визжит Марфа-птичница, тряся кулаком. – Брюхом на вилы! Топором ему в рот! Гвоздями в шары!

Надо мной нависают два огромных розовых валуна. «Ку-ку!» – выскакивает между ними железная кукушка и харкает в меня машинным маслом:

– Гнида, бля!

Раздаётся треск и грохот. Весь в крови, в засохшей бетонной корке и саже показывается мужчина с дрелью:

– О-о-о, – глаза его дико сверкают. – О-о-о, мой повелитель!

Дрель визжит.

Я улепетываю, что есть мочи. Несусь мимо бомжей, жгущих Кафку, мимо «Собаки в песке», мимо рядов с китайскими ширпотребом. Покинув ярмарку, залетаю в пустынный двор, где со всех сторон таращатся безразличные окна.

Заворачиваю на помойку и, забившись между мусорными контейнерами, перевожу дыхание.

Тишина. Слышно только, как ветер шуршит обрывками газет.

Пытаюсь сдержаться: убеждаю себя, мол, всё хорошо, всё в порядке. Не выходит.

Всхлипываю и, уткнув мордочку в свои вомбачьи лапки, принимаюсь горько плакать.

ЛЮТЫЙ БЛЮЗ

Была весна. Ручьи, звучная суматоха птиц. В такое волшебное время даже пожёванный жизнью забулдыга силится выглядеть романтиком и героем. Несмотря на то, что на самом деле мечтает слопать кусок мяса и хоть с кем-нибудь перепихнуться…

Индюк мрачно брёл по тротуару и чадил сигаретой «Последний герой». Маршрут был обычным: мимо ларьков с шаурмой, кожвендиспансера им. Ф. Меркьюри, через воспрянувшие от тепла луговины и конопляники. Уже поравнявшись с памятником Полу Поту, Индюк остолбенел. Сигарета вывалилась из раззявленного рта.

Блондин с глазами Бодхисаттвы, улыбкой Гагарина и туловищем Шварценеггера, воздушно пританцовывая, играл на гитаре и карамельным голосом вытягивал рулады. Это лицо часто озаряло страницы газет, лучилось в телевизоре счастьем и гармонией. Подписи под его фотографиями перечисляли достоинства и регалии: «многократный чемпион мира по шахматам», «легендарный боксёр-тяжеловес», «лауреат Нобелевской премии по литературе», «председатель коллегии физиков-ядерщиков». Сейчас рядом с блондином бесновалась от восторга толпа слушателей. Девицы швыряли ему – нет! не мелочь! Фиалки! Старухи утирали слезы умиления. Даже дворняги вывалили языки и улыбались.

Индюк почувствовал себя так, словно до колик обожрался варёной сгущёнки. Оскалил прокуренные клыки. Отхаркнул комок зеленоватой дряни. Взмахнул кулаком и… Почти бегом бросился прочь, прочь от проклятого места.

Весна пролетала стремительно и бестолково как жизнь торчка-героинщика. Индюк маялся повседневностью, вечерами хлебал портвейн, изредка выбирался на блядки. Но холёный мерзавец с гитарой крепко застрял в памяти. Ночами Индюк ворочался без сна, вспоминая этот пугающе белый костюм, приторный голос и толпу девиц. Влажных от духовного катарсиса. И однажды в выходной Индюк не выдержал пытки.

…Белого костюма не было, но удалось раскопать в шкафу треники и даже не слишком грязную майку. Гитару Индюк отродясь не держал в руках, зато в молодости спёр баян из красного уголка при заводе.

По улицам носился дух праздника, шныряли щипачи, возле стройки группа пятнадцатилетних девочек в суровом молчании разгружала фуру с кирпичами. Пол Пот привычно грозил небесам обветренным чугунным кулачищем. Пристроившись рядом, Индюк распялил меха баяна и затянул песню, что изодрала ему всю душу своей невыносимой красотой. Он пел про свободу, про табор, про уведённых в закат лошадей и красавицу-смуглянку с кинжалом, запрятанным в кружевных панталонах.

Как назло, в тот день по бульвару слонялись одни жлобы и мещане. Фиалок не было: вместо них из окон близстоящих домов в баяниста полетели ругательства и огрызки яблок. Старухи выразительно плевались и грозили сдать его в милицию за нарушение общественного порядка. А свора злобных шавок загнала Индюка на баобаб, что был посажен ещё атаманом Колчаком и ныне мрачно громоздился в сквере среди елей и берёзок.

Индюк страдал: грыз кору и пучился от ненависти к удачливому сопернику. Усевшись кружком вокруг дерева, скалились и рычали собаки. Но случилось внезапное. Утробно урча мотором, над баобабом повис алый дирижабль. Сморщившись, Индюк услыхал знакомый до резей в животе и усиленный рупором голос:

- Любезный, вам нужна помощь? Я могу бросить вам верёвочную лестницу. Залезайте ко мне: тушёнки поедим, Вивальди послушаем!

От возмущения у Индюка замельтешила рябь перед глазами, и лопнула резинка в трусах. «Глумится гад. Ну щас-то я ему скажу», - подумал он и в исступлении заорал в лазурное небо:

- Вали отсуда, бабуля. Гусь свинье не товарищ.

И, подумав, зачем-то добавил:

- Рождённый ползать летать не может. Бог шельму метит.

Задыхаясь от буйного куража, Индюк взмахнул руками, оттопырил средние пальцы и демонически хохотал до тех пор, пока налетевший муссон не стряхнул его с дерева. Собаки взвыли от нежданно свалившегося на них счастья…

Две недели Индюк кантовался в травматологии. Обе руки были закованы в гипс, поэтому ни отгадывать кроссворды, ни дрочить на медсестёр он не мог. Индюк угрюмо ворочался в койке и вынашивал планы мести тому, кто был виновником всех его злоключений.

- Я вызову его на дуэль… Да! На дуэль! – горячо шептал он ночами в тощую больничную подушку. – Или нет… Я ворвусь к нему ночью. Как благородный убийца-аристократ… Как Зорро… Во фраке, галстуке-бабочке и с арматуриной в руке. Он кинется ползать у меня в ногах, но я буду непроницаем как Франкенштейн. И под музыку Моцарта проломлю ему череп!

Выписавшись из больницы, Индюк первым делом поспешил в оружейный магазин. Но ствол ему продать отказались, потому что у него не было ни лицензии, ни справки из общества охотников и рыболовов. Индюк заскрипел зубами, раздумывая. И бросился на ядовитый свет своей последней надежды.

…Вокруг покосившейся лачуги зловеще шелестели заросли бурьяна. В тесных сенцах воняло клопами и валенками. Хозяйка хижины – одноглазая старуха с фурункулом на лбу - любовно поглаживала бороду. Намертво задёрнув занавески, она выудила из мешка вязанку засушенных в гербарий летучих мышей. Сопя от напряжения, Индюк протянул старухе вырванную из журнала «Наука и жизнь» фотографию, с которой приторно улыбалось ненавистное лицо. Скрючившись над клочком бумаги, ведьма зашептала заклинания. Схаркнула и растёрла плевок по снимку. Лицо на фотографии стало зелёным и обросло пупырышками, улыбка потухла как перегоревшая лампочка.

- Ну теперь ты у меня поулыбаесся, - выкрикнул Индюк со звоном в голосе.

- Три тыщщи, - бесстрастно шамкнула старуха, сваливая свои ведьмины приблуды обратно в мешок.

Тем же вечером, отмечая предстоящий триумф, Индюк отравился палёным стеклоочистителем. Из токсикологического отделения его, похудевшего и задумчивого, выпроводили месяц спустя. Он шёл по городу, представляя, как его враг вяло барахтается, засыпанный лавиной бед и неудач.

Подогреваемый сладостными думами, Индюк свернул в свой переулок. И обомлел. На месте дома чернели обугленные развалины, ветер гудел в балках и вздымал воронки пепла. Посреди пожарища бродили какие-то люди – они сосредоточенно глядели под ноги, толкая перед собой тачки, заваленные кусками обугленных труб и обрывками кабеля. Незнакомцы назвались археологами и рассказали Индюку, что под фундаментом дома внезапно проснулся вулкан, дрыхнувший с эпохи палеолита.

Индюк расхохотался – дико, с шакальими подвываниями. Выпучил глаза и понёсся по улице. Впереди за поворотом нарастал болезненный тревожный шум, какой бывает на пожаре или во время маршей несогласных. Индюк перешёл на шаг, а затем и вовсе столбом замер на месте. Между крематорием и публичным домом показалась махавшая флагами толпа. Охнув, Индюк мелко затрясся: над процессией реяло огромное полотнище с изображением проклятого лица. Мерзкая белизна зубов, симметрия черт, улыбка, от приторности которой сводило скулы и хотелось блевать. Хлопавший на ветру транспарант гласил: «Поздравляем легендарного земляка с высадкой на Марс, мировым рекордом в прыжках в ширину с разбега и рождением десятой тройни!» Обхватив голову, чтобы не слышать грохот шабаша, Индюк ринулся прочь.

…Изба ведьмы всё также пялилась на заросли репейника бельмом залапанного окна. У двери в лачугу, привалившись спиной к останкам газовой плиты «Лысьва», сидел старик-негр в плаще, шляпе и тёмных очках. Он дымил сигарой толщиной с сардельку и мелодично щипал струны «Фендера».

- Слышь, черномазый, - хрипло заорал Индюк. – Черномазый, ээ. Бабка дома? Скажи, я её резать суку пришёл.

Мясистое лицо негра разъехалось в улыбке:

- What is babka? I don’t understand you, bro. Come on I’ll play you the blues.

Под аккомпанемент блюзового соло Индюк перешагнул через мёртвого негра и осторожно заглянул в халупу. Внутри никого не было, только мохнатые пауки хаотично расползались по комнате, да посреди паласа ворошился клубок червей.

Индюк взревел не своим голосом, как будто его обварили кипятком. Вышиб дверь, перемахнул через покосившийся забор и сгинул навсегда.

Он долго бродил по улицам, а потом заглянул в книжный магазин. Полистал томик Тютчева, поглазел на полное собрание сочинений Сорокина за пятьдесят шекелей и вышел в ночь. Его распухший, обглоданный карасями и водолазами труп обнаружили в местном пруду только на четвёртый день.