Литература

Не то, чтобы за работой было скучно, совсем нет. Как раз таки время летело незаметно, на убыль. Даже думать не приходилось: пили себе ствол, попеременно меняя руки. Ни каких сложностей. Другое дело к вечеру, когда солнце совсем пропадало из виду, а луна, не меняя позиции, светила почему-то ярче, вот тут и наступала тоска.

Благо дело, бабы приезжали из соседнего поселка. Не так, чтобы часто, конечно, хотелось бы и почаще, но уж что есть, то есть. Руки-то болели ночью, бывало, маялся, - не мог заснуть – не знал, куда их сунуть. Ладони черствые стали от мозолей, по этому гонять в сухую не всегда удавалось. Бесчувственной совсем рука стала… Однажды, озверел совсем! Всю ночь хуй ломал, да гнул, - заснуть не мог. (Ага, Ленку – сучку все вспоминал. Она как к этому ебиле самогонщику ушла, я даже хотеть сильнее ее стал) Ломаю, значит, гну, значит, - психую! И тут – хрясть! Уздечку порвал! Ебть, хреновы дела мои, думаю. Руку кровью залило, подо мной все мокро, жопа вспотела (от страха, поди). А я все наяривал, от злости к этой сучке и боли совсем не ощущал. Кончил быстро, на большее меня не хватило. Устал конечно. Перднул, тепло растеклось под одеялом, - быстро заснул.

На утро просыпаюсь, Лайка-то меня и разбудила как всегда: она как петух, к семи утра лает и морду мне лижет. Да только на этот раз глаза открываю, а она под одеялом шурудит. Я-то одеяло приподымаю, гляжу, еб твою мать! Хуй бордовый, весь в крови запекшейся, а она, Лайка, сучка моя, залупу мне лижет. Нежно так, кровь слизывает, а глаза-то свои хитрющие исподлобья на меня навела, будто прощения просит.

Я некоторое время поглядел, ополоумевши, на все это, потом опомнился, вскочил с кровати. Во думаю, беда! Она же, падла, когда я покормить ее забываю, говно свое жрет, да какую другую хрень. Ну, думаю, делать надо что-то. Штаны беру свои ватные, одеваю. Прям так, без трусов. Хуй в левую штанину заправил, он разбух, длиннющий стал. И болит сука, ага. Тулуп напялил, валенки, выбежал во двор. В медпункт побежал. Врачиха – Мариша, сдобная баба, румяная всегда. Бывало, пежил по пьянее, получку тогда первую получил, а по трезвяку, - по мне, так лучше в сухую гонять!

Захожу я к ней:

-Ну, Андрей, чего тебе?

А я штаны спускаю медленно, и хуй так высовываю:

-Во! – говорю.

А она так смотрит, глаза пятаком.

-Ишь, ты, - говорит, - пчела укусила? – И смеется, сука, так ехидно. А сама не долго думая халат расстегивать и на кушетку платок свой стеллит.

А я говорю:

-Мариша, в пизду тебя! Погляди-ка, у меня елдак разбух! Утром встаю, от боли, значит. Ну, тобишь, вскакиваю, значит. От боли… А эта сучка, моя, уж и не знаю, что нашло на нее! Вцепилась зубами мне в хуй и не отпускает. За кончик вот держит, за кожицу самую, а я бью ей по морде, кричу…

Маришка-то присмотрелась, охринела совсем! Она так хуй подняла на ладони, разлупила и говорит:

-Чего ж ты мне пиздишь, Андрюх? Кровь-то запекшаяся, и уздечка у тебя порвана! В сухую, что ль, гонял? А? – и смотрит, ухмыляясь.

Пиздец, думаю, ни черта не скроешь.

Подлечила меня, в общем, Мариша, тампонами своими, да марлями. Ничего, за неделю все зажило. Я и отпуск взял по болезни, сказал, что руку потянул. А Маришку пару раз трахнуть пришлось, куда деваться, выручил человек, и язык за зубами держать умеет. Спасибо ей, в общем.

Вот такие дела, братцы. Вот так БАМ и строили. Хреново без бабы мужику. Но да хрен с ней, с уздечкой-то. Я ведь не о том и рассказать хотел. Вспомнил просто, к слову подвернулось.

Ну, так вот, на БАМе работал уже второй год. Как демобилизировался, служил я в Монголии. Ох, и весело было там, ребята! Ну, приехал я в свой Ставрополь, и хули? Все по пизде пошло, у друзей жизнь другая. Крутые все, бля, стали, или же совсем обнищали, - спились до ничтожества. Мамашу повидал, соскучал по ней. А Ленка-сучка, не дождалась меня. Писала год целый, люблю, писала, аж пиздец! А потом пропала вовсе, ни строчки, а я все хреначил ей письма на неделе по разу. А потом и думаю, ну погодь, сука, приеду – оттрахаю. Приехал, разузнал все, а она блядь такая, к самогонщику от меня съебалась. Ну, прям злости не хватает! На кого выменяла, спрашиваю? Она пиздит что-то по-своему, по-бабьи. А ну и хуй с тобой, говорю. Но самогонщику падле по самое не хочу! Он так и скатился по стеночке, захлебываясь в своем ебучем самогоне, бутыль которого, я после разбил о его голову…

Ну, а потом, такая мудотень началась! Сунуться некуда, злой вдобавок. Рекомендации у меня хорошие, командир роты мужик толковый был, он мне кое в чем посодействовал. Но это, по существу, мало помогло. От Ставрополя пахло проблядью и предательством. Решил ехать на БАМ, там и выучусь заодно. Заочно поступлю куда, и буду сидеть решать билеты на печи, после работы. Так и сделал.

Приехал, охуел сразу! Мерзляк такой, что яйца в кулак сжимаются, теснятся меж собой и давят, словно в жопу хотят залезть! Хотел опять в Ставрополь съебаться, но дал себе установку: хотя бы месяц, но продержаться. Продержался. Тут и получку выдали, счастье-то, какое! Целых 750 рублей, это ж надо! Не, думаю, хрен я, куда отсюда уеду. Поработаю с годик и на моря! Так и остался.

Ага, бригадир у нас еще, хороший мужик был! Помогал мне первое время, сынком звал. Я помладше его был, ну и сдружились мы с ним. Он мне по работе совет, какой, я ему помочь чего, где приемник починить, где еще какая хреновина случится. А работа не дурная была: лес пилили. Всего то в бригаде около шести человек, у каждого изба своя, маленькая, но больно уютная. Домики то наши рядком стояли, вот и гостили друг у друга часто.

А я себе псину взял, чтоб веселила меня. Лайкой назвал. Дворняга обычная, но больно добрая и умная. Совсем щенком взял на воспитание, она ж сучка, а сучку ни кто брать не хочет, вот я и пожалел, приласкал. За год вымахала, большая стала! Лежу, бывало, на койке, книги читаю. Мне ребята, повара наши, всякой поеботины насуют, всякой всячины зарубежной. А бригадир, Павел Никитич, мне Солженицына все советовал. Откопал я его, уж и не помню где, читал взахлеб. Больно понравилось, особенно здесь, в тайге, зима и ели, прямо-таки лагерная обстановка. И люди злые до жопы. Ну, так вот, лягу я почитать, а она ко мне, у ног ляжет и хвостом машет. Радостная такая псина. Полюбили мы друг друга за год. На работу ее не брал, оставлял на цепи дом сторожить. А стерегла она исправно! А когда приходил усталый, Лайка мне настроение поднимала. В дом ее пускал, кормил, разговаривал с ней. Хех, дуреха, только морду чудную делает и смотрит, навострив уши. Лайка, говорю, сидеть! Сядет. Лежать, говорю! Ляжет. Понимала, меня, значит. Лапу давала и руку нюхала, тыкая мокрым носом.

Ровно год прошел. Уезжать не хотел. Нравилось мне здесь, да и сумму уже приличную накопил, еще хотел! Чтоб если на моря, так на самые теплые!

А однажды, вот, злой домой прихожу. Поцапался с Серегой, напарник мой. Пиздел что-то не по делу, ну я и взбесился. Ага, вспомнил, о Солженицыне спорили-то.

-Мудак, - говорит он, - твой Солженицын! Еще тот мудак! Пиздешь у него сплошной в «ГУЛАГе», а ты веришь, наивный!

-А чего бы мне не верить? – говорю я, - он и под запретом был и на Западе печатался, потому что ему здесь рот затыкали! Ему есть что сказать, а правда, она знаешь, как нож в живот…

-Маяковский, - вот это поэт! А все остальное – мудота! И Солженицын твой мудень, самый настоящий. Не верю я ему, хоть ты что говори!

-Да пошел ты на хуй, - говорю, - Не веришь, - дело твое. Мне мозги не еби, пили, давай!

-И ты на хуй иди со своим муднем!

Я пилу бросил, варежку снял с руки, да как дал Сереге! Как дал просраться! Не знаю, что на меня нашло. А он встал как вкопанный, и стоит, на меня смотрит. А я развернулся да упиздил домой. Иду, значит, все горит во мне, снег пинаю и плюю под ноги. Чертила, думаю, Никитич мужик что надо, поймет все правильно.

Прихожу, Лайка встречает меня радостная. А я, псих, дал ей с ноги по заднице. Заскулила сучка, назад пятится. Дверью хлопнул, не впустил ее, на улице оставил.

На койку улегся, дурно что-то стало. Даже в столовую не сходил. А жрать хочется то! Лежу, в потолок смотрю, а часы все тик-тик, тик-тик. И вьюга поднялась, за окном слышно хорошо. И часа не прошло, слышу звон: к ужину созывают. Сегодня, пораньше смена закончилась. Серегу жаль, но мудак, он и есть мудак. Правильно? Лайка чуть слышно скулит за дверью. Тоскливо стало, впустил ее – карабин расстегнул. Накормил. А она жопой водит, смотрит на меня, будто и забыла, что я ударил ее. Задницей крутит, по своей животной глупости, поела. Глядит, значит, пасть разинула, язык розовый вывалила. Вот радость то!

Я на кровать сел, потешаюсь над ней, за гриву тереблю. Она, дуреха, жопой ко мне повернулась, и давай о колено тереться. Хвост задрала. Чешу ей шерсть, всей пятерней ровняю, нравится ей! В азарт, что называется, вошла. Я с койки-то слез на пол коленками и давай играться с ней, а она, животина, все задницу ко мне строит. Я ее мордой пытаюсь повернуть, а она морду воротит и сует зад под руку. Заигрался совсем с ней, тут чувствую, хуй кровью наливается. Чудно, думаю, руку в штаны засунул: член горячий, торчком стоит! Ну, дела, думаю! А сам того не замечая, правой рукой живот ей чешу. Чешу значит, и тут задел ее пизду собачью… Она вся мокрая, ручьем сочится. Я ладонью провел, пальцы липкие стали, поднес к носу, понюхал. Тут член мне в руку мою левую так и уткнулся! Она, сучка, все жопой ко мне, в рот ее ебсти! Машинально завожу палец ей в пизду. Узенько-то как! А пизда все сочится и сочится! Аж, шерсть в окружности мокрая вся…

Я привстал на коленях и подвел задницу лайки к себе. Оттопырил двумя большими пальцами шерсть на ее мохнатке и постарался аккуратно ввести член в нее. Лайка чуть взвизгнула и начала судорожно трясти задом. Я ввел поглубже, и вот, я уже почти весь в ней, но больно узко… Смотрю на ее очумелые глаза, псина клыки оскалила и рычит, но кусать не кусает. Я схватил ее за задние ляжки, лапы сжал ей, чтоб не дергалась, и тихо начал водить хуем. Спустя две минуты я кончил, пытаясь воткнуть ей глубже, настолько глубоко, насколько мне позволял мой торчащий член…

Лайка завизжала громче и попыталась меня укусить за руку, сжимающую ее заднюю лапу. Я отпрянул и тяжело дыша, упал на кровать. Собака, визжа и поджимая зад убежала в угол комнаты. У меня пересохло в горле, я словно рыба, выброшенная волной на берег, хватал спертый воздух. Пахло пиздой! Настоящей пиздой, мать вашу!

Я сжал от восторга кулаки и зажмурил глаза. Открыв их, я не смог сдержать истерический смех.

Утром я встал на редкость бодрым и веселым. И ни на минуту не вспомнив о вчерашней ссоре с Сергеем, я оделся, выпил горячего чаю и вышел за дверь. Лайка не попадалась мне на глаза, должно быть, она дремала под кроватью. Признаюсь, я не сразу обратил внимание на ее отсутствие.

Повстречав по дороге к объекту Серегу, я извинился перед ним, сказав что был не прав и пожал ему руку. Серега простил меня охотно, но думаю обиду таки затаил. Веселое настроение сменилось печалью во время работы: я вспоминал вчерашний вечер и, вдруг, понял, что когда выходил из дому, собаки в комнате не было. Меня терзали смутные сомнения, а что если она сбежала?

Возможно, я причинил ей вчера боль, а собаки очень обидчивы, ни то, что люди, у них все забывается. Я посмотрел на Серегу, он живо водил пилу рукой, обнажая мне белый рад зубов, одного зуба явно не хватало.

-Ты извини, Серега, я пойду пораньше. Может, в медпункт, заскочу, рука побаливает

-Да ничего, но я предупрежу Никитича.

Я ушел опять досрочно. Конечно, с рукой у меня все было нормально, я поспешил домой.

Лайка лежала под кроватью и сердито смотрела на меня. При любом приближении моей руки к ее морде, она скалил зубы и рычала. Я предпочел не беспокоить ее, а пойти в столовую. Приду, может сучка утихомирится?

Любимые гречневая каша с рыбной котлетой, это я всегда уплетал, дай божок! Но сейчас гречку я смолотил с подливой, котлету же завернул в салфетку и сунул в карман. Как раз по столовой Толя дежурил, помощник главного повара, я отдал ему не раз, прочтенный мной «Архипелаг ГУЛАГ» и поблагодарил его.

Котлета привела лайку в живность, она поела и принюхиваясь стала бродить по комнате. Я уже сидел на кровати, сжимая хуй через карман, и посматривал за ней. Мне пришла в голову мысль взять намордник. Вчера она чуть ли не схватила меня за руку, черт его знает, чего можно ожидать от псины. Я также побоялся, что повредил ей чего-то там. Но к Марише вести собаку на осмотр было б не разумно, к тому ж, слишком подозрительно. Да и сама Лайка не особо подавала виду, что ее что-то тревожит. Она даже легонько помахивала хвостом, должно быть в знак своего ко мне расположения, но близко по-прежнему не подходила.

В дверь постучали. Я в нерешительности заметался по комнате. За дверью некто кряхтел и сопел. Мне пришлось отпереть, на пороге стоял Павел Никитич с бумажным свертком в руке.

-Проходите Павел Никитич. Проходите, гостем будет, – впустив в дом бригадира, я ногой, словно шлагбаумом перекрыл выход. Лайка сложила лапы и уставилось в проход между моей ногой и полом.

-Здравствуй, Андрей. Разыгралась стихия, вон аж, как! Крыльцо замело, ты на утро не забудь метелкой снег то разгрести. Засыплет к чертовой матери, не выберешься.

-Хорошо, Павел Никитич. Сделаю…

-Паша. Ты ж мне как сынок!

-паша, - робко повторил, я. – Присаживайтесь, я вот тут вам стульчик поставлю у печки. Сейчас чайку поставлю…

-Не кипятись, у меня, что покрепче есть! – Павел Никитич достал из-за пазухи бутыль водки. – А стаканы достань.

Я вытащил из-за стола два стакана и поставил на стол. На столе уже лежал развернутый на газете шмат сала.

-Мож, закусь, какую, Паш?

-Так есть же, чего гоношишься? Ты лучше садись вот со мной рядом. Расскажи, почему раньше смены уходить стал, случилось чего?

-На тут такое дело, понимаете, руку потянул. Совсем невмоготу стало, но сейчас уже на поправку иду.

-Ну да, понимаю. – Павел Никитич отвинтил крышку от бутылки и налил в оба стакана с половину каждый. – Конечно, понимаю! Я то думал, у тебя случилось что, посерьезней… Рука то херня, заживет!

Я начал догадываться, к чему клонит бригадир. Выпил залпом водку и поморщившись чуток уставился на Лайку. Она приподнялась и осторожно подошла к столу, сало учуяла. Я достал из-за стола нож и отрезал грубую кожу от шмата. Протянул Лайке. Сучка радостно замотала хвостом и принялась жрать.

-Я понимаю, о чем вы, - говорю я. – Мы с Серегой случайно сцапались. Больно хреновая у него политика…

-Хреновая, говоришь? – Павел Никитич выцедил из стакана все, что в нем было, и налил еще, после того как отрезал здоровенный кусок сала. – Значит, хреновая, ты говоришь? А он ведь мне пожаловался, сыкло он, самое настоящее. Сообщи, говорит, в нужные инстанции, что в бригаде, мол, пропагандируют антисоветчину. Я чуть было не сдержал себя, чтоб в морду ему дать. Ты же знаешь, у нас здесь своя жизнь. Свой труд, своя психология! Александр Исаевич нам как отец родной, мы, как ни кто его понимаем. А эта паскуда, вычуренный интеллигент, гэбэшникам грозится написать. Ох, Серега-Серега…

Павел Никитич тяпнул еще и зажмурился, занюхивая салом.

-Я эту суку давно приметил! Был у нас тут один столичный, а тебе не рассказывал, Андрюх?

-Нет, Павел Никитич. Расскажите-ка, - проявил я лживый интерес.

В домашнем тепле, у печи, я здорово опьянел. Все сидел и следил за псиной, изредка поглядывая на бригадира и в знак согласия с ним, то и дело мотал головой. Лайка уселась рядом с Никитичем, виляя задом, принялась тереться об его ноги. Бригадир того не замечал. А я, тем временем, ощущал, какое-то чувство волнения, глядя на собаку. Хотел, чтоб она села подле меня, потому незаметно похлопывал себя по бедру и мысленно повторял команды «ко мне» и «рядом». Лайка меня не слушалась.

-Денис Слуцкий его звали. Как сейчас помню. Его из столицы к нам якобы за тунеядство прислали. Стройте Слуцкий, говорят, дорогу, вам обязательно зачтется. Семь месяцев в одном коллективе прожили. Интересный человек был… поэт, по роду деятельности.

Рявкнули еще по стакану, на донышке бутылки заплескались пятьдесят заветных грамм. Я облизывал сухие губы и нервно стучал себя по бедру. Что-то при этом бубня под нос.

-А поэт хороший. Он мне тогда стихотворение посвятил. Я вот с этим стихотворением в сердце уже добрый десяток живу:

…В коллективе сплоченном

Дымит работа, угли дымят.

Между колокольным звоном,

Лишь топоры и пилы свистят.

Поем мы песню дружно,

А елей - сотни тысяч!

Кулак железный – бригадир Никитич,

Исправно делу служит!

После Павел Никитич ударил кулаком по столу, от чего Лайка содрогнулась, и я, признаться, от неожиданности чуть в штаны не наложил, и укрылась под столом. Я запустил под стол руку, пытаясь нащупать ее. Пошарив рукой, я уткнулся ей в бок? Погладил псину по спине, и рука моя застыла на ее заднице. Я стал медленно сползать от задницы к ляжке и медленно запустил руку между задних лап. Пизда у нее была влажной, я смочил себе пальцы, нащупывая дырочку указательным…

Но тут же Никитич вновь ударил по столу, и я отпрянул на табурете.

-Великий поэт, можно сказать, был! – прохрипел бригадир.

-А что с ним случилось? – Я сложил руки на лице, обнюхивая пальцы и проявляя лживый интерес. От этого запаха меня всего передергивало. Приятная, дурманящая дрожь разносилась по всему телу. Я прямо-таки разомлел!

-Кажется, спор шел о каком-то известном писателе… - Никитич задумался. – Запамятовал о ком именно, но точно помню времен революционных. Схлестнулись Слуцкий и его напарник Димка Вишняков. Так же за бутылкой спорили, как вот сейчас мы с тобой сидим. И чего это Димка стал корчить из себя знатока? Не понятно. Паршивец, блядун еще тот, весь поселок выеб, включая пьяных мужиков! Ха-ха-а! Короче, дело приняло у них жесткий характер. Уже не знаю кто кого первый, но Слуцкий ткнул вилкой прям в грудь Диме. Тот помер сразу же, видать в сердце попал. Хрен его знает… А парня жаль. Ну, во всем положительные черты есть, правда ведь? Зато мужики в поселении теперь спать будут спокойно! Хахаха! Мдя…

-А с ним то что, со Слуцким? – заинтересовался я.

-А что с ним. В столицу отправили. Говорят, суд был, больше ничего о нем не слышал. Может, жив еще. Может еще пишет чего… Ох, восхитительный поэт был:

…Дымит работа, угли дымят.

Между колокольным звоном,

Лишь топоры и пилы свистят…

Мы оба замолчали. Каждый погрузился в свои раздумья. Ночь спустилась, в покрывшемся льдом окне мела вьюга. Мороз остопиздил, но куда от него деться? Лайка оживилась, она кружила у ног бригадира. Мне вдруг стало печально.

-Ну что, сучья морда? Ебаться хочешь, а? - Павел Никитич, играючи, пошлепывал Лайку по заду. – Ебаться хочешь, вижу! Говорил я тебе, Андрей, не бери ты пизду себе. Сучка, она и есть сучка. Я завтра кабеля своего приведу, он то выебет ее следует, навсегда запомнит! Ах ты, сучка, такая!

Бригадир встал, застегивая тулуп и напяливая поглубже ушанку.

Я сердито глядел на Лайку, от чего, как мне казалось, она все игривее заводилась и кружила возле Никитича.

-Ладно, будет тебе, - успокаивал собаку бригадир. – А ты, Андрей, слушай и мотай, что называется, на ус. Много в жизни хуйни случается. Серега, он конечно паскуда, но и с тварью можно общий язык найти. Понял?

-Понял, Павел Никитич. Спасибо. – Я пожал черствую руку бригадира. – Доброй ночи, Павел Никитич.

-И тебе – доброй, Андрюш. Да, и не проспи завтра.

-Хорошо, постараюсь. Я заведу будильник.

-Прощай, - бригадир захлопнул дверь за собой.

Я запер замок, сел на табурет и вздохнул. Оглядел стол, на столе лежал недоеденный шмат сала, я поторопился скормить его Лайке. Надо было чем-то задобрить сучку. Я сидел и упорно выждал 15 минут, сжимая в руках намордник, (который одолжил у соседа) и наблюдал за псиной.

Прошло какое-то время. Лайка съела шмат и, по всей видимости, осталась очень довольной. Я поспешил надеть на нее намордник. Она долго ворочала мордой, для нее это было непривычно. После чего я потушил свет и стянул с себя штаны. Корчась на коленях, я развернул псину к себе задом. Немного поводил пальцем у нее в промежности, с запястья каплями на пол стекали ее собачьи выделения. По-моему, достаточно влажно, подумал я. На этот раз я предпочел быть более аккуратным. Направив правой рукой залупу, левой я придерживал псину. Начал медленно вводить хуй. Туда-сюда, туда-сюда… лайка повизгивала и издавала рык недовольства. Должно быть, намордник ей очень жал. Я постарался его расслабить, не прекращая случаться с ее животной пиздой. Во второй раз, теснота компенсировала глубину ее щелки, я более усилено водил членом. С задержкой, пытаясь продлить удовольствие от сношения. У меня получалось все лучше и лучше. Создалось ощущение, что мы созданы друг для друга; что мы оба чертовски хотим друг друга.

Я кончил, размазал сперму по пизде. Я хотел еще. Я готов был ебсти ее до потери пульса, но псина мне этого не позволила. К тому ж, я заметил, она кончает по три раза, обливая таки мои яйца приятно пахнущими выделениями, еще больше меня возбуждающими! И для нее вполне достаточно моего одного раза…

Ни одну суку я так не возбуждал, и ни одна сука так не возбуждала меня, как это делала моя собака!

Она принялась слизывать с пизды плоды нашего совместного удовольствия. Я обнял ее морду ладонями и смачно поцеловал. Собака фыркнула. Да, поцелуи менее приятны, нежели… а может попробовать в задницу? Да нет же, подумал я, что может быть лучше ее пиздищи!? И все же надо попробовать.

Я уткнулся в одеяло и начал засыпать праведным сном ангела. Но меня напугали мои мысли. С этой поебкой, я все больше стал относиться к Лайке как к вещи, как к машине для ебли! Но ведь она живая, она всамделешняя, так же ломается, как настоящая баба с пиздой человечьей. Впрочем, это, скорее, природа всех сучек на земле и за ее пределами. Несколько поразмыслив, я заснул с новым для себя чувством, с чувством настоящей любви!

На утро меня ждала разбушевавшаяся стихия. Голова трещала, я совсем отвык от алкоголя. Я вскипятил чайник и попил чаю. Лайка была радостной, я скормил ей, что было в запасе. На улицу выходить у меня не было ни какого желания. К тому ж протрубила сирена. Три гудка, они значили прекращение рабочей смены, или же вообще ее отмену. Это несколько подняло мне настроение. Я поиграл немного с Лайкой, в последнее время, мне кажется, мы стали лучше понимать друг друга. И отношения наши стали походить на человеческие.

Я все же пересилил себя, укутался в тулуп и вышел с метлой на крыльцо. Через минут двадцать я окончил работу, крыльцо по-прежнему заметало снегом, но дверь уже свободно открывалась. На улице ни души, все сидят по своим каморкам, чаи гоняют. Неожиданно за спиной послышался хруст снега. Я обернулся. Слегка похрамывая, по направлению к моему дому, шел бригадир Никитич со своим кабелем на привязи. Я оцепенел на месте.

-Убрался уже? Ну, здравствуй, Андрюш!

-Здравствуйте, Павел Никитич.

-Вот. Как и обещал. Устроим сегодня твоей сучке праздник! Кхе-хе.

Я впустил гостей в дом и запер дверь. У меня было желание прогнать бригадира к ебени матери, но я не мог этого сделать.

Мы выпили еще по кружке чая, поговорили о том, что объект закончить не успеваем, что надо бы выходить сверхурочно. В общем, обсудили проблемы руководства и подчинения. Тем не менее в такую непогоду работать было невозможно. Даже и говорить не стоило об этом. Я и не говорил, я молчал.

-Ну что, веди свою Лайку что ль. – Бригадир потер ладони, снял со своего кабеля поводок.

Я нехотя сделал шаг к своей сучке, она отринула в сторону, боязливо посматривая на кабеля.

-Ну, смелей же! – Никитич был явно в нетерпении.

-Да она вообще-то… приболела, немножко. – Пытался слукавить я.

-Ничего, вылечим!

Мне ничего не оставалось, как насильно взять собаку в руки. Лайка кусалась и царапалась когтями. Я надел намордник ей, еле сдерживая слезы, и удерживая, поставил перед кабелем. Пес обнюхал жопу моей собаки и, не долго думая, ловко вскочил на нее и принялся метиться в ее щелку. Я отошел в сторону, Лайка, вроде, сдерживала себя. Она стояла, задние лапы тряслись, она косилась на меня печальным обвиняющим взглядом. Я не мог сдержать ее взгляда, отвернулся и уставился в окно, покрывшееся инеем.

-Пошла! Давай, Дружок! Сделай ее! – Потешался бригадир.

Я закрыл глаза, напрягая все мускулы, сжимая кулаки. С глаз текли слезы, чуток и я взорвусь! Этот ебучий кабелюга дерет мою Лайку! Мою любимую собаку! Мою любимую Лайку!

Я резко развернулся, увиденная картина еще больше взбесила меня! Пес хуярил мою Лайку по полной, пасть открыта и слюна сочится! Нравится суке! Платить надо за все, и ты мне заплатишь! Я с ноги ударил пса в живот, тот отскочил к стенке и заскулил как последняя шавка. Никитич удивленно смотрел на меня, я занес над ним кулак:

-Уводи своего пса, иначе же обоих вас выебу! Ну, быстрей же!

Павел Никитич, ошалевший, собрал шмотки и поволок пса на улицу. Я захлопнул дверь и упал на колени. Лайка сидела, понурив морду. Я обнял ее:

-Прости меня! Прости, бога ради, Лаечка моя! Лапочка моя! Тебя единственную люблю! - Я целовал ее шерсть, прижимая собаку к груди. – Уедим, любимая! Уедим, завтра же! Обещаю! На моря поедим, вместе! Только ты и я, моя любовь!