Литература

Я умер. Наверное. Я слышал шум машин, проносившихся где-то совсем рядом с моей головой. Асфальт подо мной вибрировал, отдавался глухим металлическим лязгом – шел трамвай. Я не чувствовал своего тела, только звуки и эта вибрация в затылке. В глазах мелькнули цветные всполохи, которые сменились белым световым пятном. Мне не было страшно. Я словно очутился в невесомости. «Сейчас я полечу по тоннелю навстречу свету, как в этих идиотских передачах “Жизнь после смерти”, —мелькнуло в голове, — Как глупо… Никогда не верил в эту хуйню — и на тебе, лечу по какой-то небесной канализации». Но произошло нечто совсем иное. Вокруг выросли неясные очертания предметов, они слегка колебались. Воздух, как мне показалось, был полон мелких светящихся точек. Одни точки носились туда-сюда, сцеплялись, разлетались; другие застывали, колеблясь, в виде контуров деревьев, покореженных легковушек, поребрика, чугунной решетки сквера. Как будто кто-то взял объемную бесцветную картинку и добавил к ней эффекты на компьютере. Как будто я смотрел на метель за окном из глубины огромного темного зала. Одни точки носились хаотически, другие двигались строгими потоками. Там, где у меня должен был быть пояс, расходились концентрические круги. Внутри этих кругов лился слабый поток частиц. Мать вашу, это же мобильник! Мобильник звонит, гады! Сволочи! Что с моими глазами?

Рядом переливался сгусток непонятной энергии, похожий на тучу мошкары, которая вьется над костром долгими летними вечерами. Это ничем не напоминало человека. У него не было тела, лица, глаз, ушей, голоса; я даже не представлял, каким образом оно может передавать мне информацию:

— За что? — Меня-то за что?

— Ненавижу! — Подумал я.

Сгусток вскипел, колыхнулся:

— Простите!

* * *

За три часа до этого я принимал экзамен в маленькой облезлой аудитории рядом с деканатом. Начались первые теплые дни, кто-то распахнул все окна, отодрал с рам пожелтевшие бумажные ленты и клочья серой ваты. Осталось только четыре студента – три девушки и парень, который постоянно лез ко мне с вопросами, на каждом семинаре. Он прекрасно знал весь курс, я вообще не представлял, зачем этот Рома идет отвечать последним. Может, издевается, хочет подловить молодого препода? Хуй ему в рот! Еще посидит. По пустой графе ведомости неторопливо ползала оса, и я не трогал ее, чтобы не нервировать студентку, которая уже полчаса мучилась передо мной.

— Задайте мне дополнительный вопрос! — В который раз потребовала эта красноволосая кобыла в брючках, чудом державшихся на бедрах. Специально, как я понял, уронила зачетку перед моим столом и нагнулась, сверкнув узкой полоской черных трусиков. Будто меня интересуют такие соплячки.

Открыл ее пыльную зачетную книжку, прочитал имя-фамилию. Ее я точно ни на одном семинаре не видел. Половина зачетов не сдана. Протрахалась весь семестр?

— Ольга Валерьевна, на пересдачу. Следующий!

У студентки с трусами наружу аж морда перекосилась. Дверью долбанула так, что посыпалась штукатурка, а моя оса взлетела и направилась прямиком к студенту-заучке. Он ее прихлопнул томиком Шопенгауэра. Кстати, я его так полностью и не прочитал со студенческих лет. Да, я не читал «Мир как воля и представление». Если кто-то узнает, стыда не оберешься. А этот Рома-жополиз, наверное, читал. Вечно на первой парте, вечно смотрит в глаза, отвечать лезет первым, словно вот-вот отсосет. Ненавижу таких, ненавижу. Как вспомню, что сам так же сидел перед старым хером Егором, блевать охота.

Следующая студентка картинно сползла со стула и наврала, что у нее сердечная недостаточность.

— Неявка и сдавать со следующей группой. Идет? А сейчас – за липовой справкой к кардиологу.

Томное выражение ее глаз стерлось. Она села прямо, как суслик, и вцепилась в листочки бумаги с какими-то каракулями.

— У меня правда стенокардия!

— Почему бы сразу не сказать, что не готовы? Со следующей группой! — По-моему, голос у меня в это время был на редкость мерзкий, ну да ничего, пусть знают, что в жизни не только ртом работать надо, чтобы что-то получить, но и немножечко, самую малость, — мозгами.

В дверь просунулась седая башка завкафедрой — старого хера Никифорыча:

— Антон Яковлевич, на пару слов! — Зря вышел, старпер шипел в коридоре, что я совсем с ума сошел, что эдак половина несдавших припрется на следующий день к нему, и чтобы больше я такого не делал. И нам нужны хорошие оценки для отчетности, а я как бельмо на глазу у всей кафедры. И еще какой-то студентке Алексеевой нужно обязательно поставить хотя бы трояк, потому что у этой студентки мама – сестра декана.

Из приоткрытой двери аудитории донеслось отчетливое: «Козел!» — И затяжные рыдания. Ненавижу истеричек! В прошлом году какая-то Валя Лесконен ревела каждый раз, когда я задавал ей самый невинный вопрос, вроде «Который час?» или «Почему бы вам не сесть поближе?» Я уже не говорю об экзамене, я ей тогда втихаря поставил «отлично» и прогнал дуру с богом. Видите ли, у девочки был невроз! Так шла бы со своим неврозом работать дворником, пиздища тупая, — у них труд на свежем воздухе, успокаивает очень, я сам иногда люблю снег разгребать во дворе на даче. И лед колоть. Только перчатки от лома рвутся.

— Егор Никифорыч, эта? — Я кивнул на дверь.

— Эта, эта, — понизил голос профессор. — Антоша, я не прошу от вас слишком многого. Поставьте «три», и пусть катится к черту. Баба с возу — кобыле легче.

Студентка Алексеева по-прежнему сидела у моего стола, поджав передние лапки, измазанные тушью и соплями. С некоторым вызовом подняла потекшие глаза. Ее впалая от фитнеса грудь время от времени судорожно вздымалась, дергались сутулые плечи.

— Итак, ваша мама – сестра декана? Пять, Дина. — Я красиво расписался в ее зачетке. — Идите домой, Дина. Обрадуйте тётю.

Студентку Алексееву как ветром сдуло, и я краем глаза заметил, что жополиз-Рома показал ее спине фак.

Между прочим, на Восточном у нее бы не вышло, будь она хоть внучкой Вербицкой. Там совсем другие понятия и расценки. Так я и сказал этой парочке. Испортил девочке праздник: ах, бедная девочка, ах, злой Антон Яковлевич! Ах, подставил девочку! Итак, погнали дальше.

Следующая студентка сообщила, что вещь-в-себе это определение бога по Ляйбницу, и под микроскопом можно увидеть много вещей-в-себе. Это на самом деле — клетки. Каждая клетка разумна и наделена собственной душой, и в каждой клетке разлита частичка божественного начала.

Я слушал минут двадцать, наслаждался ее ответом. Девочка незаметно переехала на глобальные проблемы современной цивилизации и долго рассказывала, как плохо придется человечеству, если настанет ядерная зима. Она заключила свою речь красивой фразой о важности учения Ляйбница для современной жизни и экологии в частности.

В общем-то, студентка мне даже понравилась. С ней было, по крайней мере, весело. И мордочка у нее была симпатичная, и одета она была в скромные белые бриджи и закрытую блузку. Я задал милой девушке пару дополнительных вопросов, она не смогла дать определение диалектики по Гегелю, и я вполне дружелюбно предложил прийти на пересдачу.

Милая девушка достала мобильник-раскладушку с цветным экраном, откашлялась, прощебетала:

— Алло, мама? — Нетерпеливо поболтала ногой, уронила туфлю, которая чудом держалась на носке. — Антон Яковлевич, мама хочет с вами поговорить. — Студентка протягивала свою раскладушку с камерой. Мама в мобильнике хотела знать, сколько я беру.

«Спроси моего сутенера», — Мысленно ответил я.

— Поставьте моему ребенку хорошую оценку! — Бесновалась невидимая мама, пока я выводил прямо в ведомости «неуд». Обычно мы его не ставим, потому что все идут на пересдачу.

— Привет маме. — Я протянул девочке испорченную зачетку. — Вас что-то не устраивает?

Признаться, я ожидал бурной истерической реакции. И она таки случилась. Пока девица орала, я чувствовал, как дрожат мои руки. Стервища швырнула сумку на пол, раскатились тюбики с косметикой. Я поднял какую-то тушь, протянул ей учтиво. Рома тоже ползал рядом на коленях, подбирал всякие мелкие говнючки. Сгребли ее хозяйство обратно, словно мусор в совок.

Повесили сумочку ей на локоть. Девица отпрянула и так же вылетела в коридор. Привычно посыпалась штукатурка. В стене над дверью уже образовались длинные серые трещины.

— Ну что, Рома, одни мы с тобой остались?

Рома поднял красивые карие глаза, как будто видел меня впервые. Что-то мне не понравилось в движении его юного тела на стуле, он как-то слишком явно на нем развалился и оперся локтем о стол, словно собрался покорить меня с первого взгляда.

— Отвечать будешь или автоматом поставить?

— Отвечать. — Улыбка как нервный тик. Чего он вечно лыбится?

Когда я брал его зачетку, заметил, как похолодели кончики его пальцев. Вниз мне вообще смотреть не хотелось, я догадывался, что творится с Ромой, и почему он торчал весь семестр за первой партой, шпионил за мной на улице, штудировал немецких философов. Нормальный мужик не будет с удовольствием читать эту хуйнищу. Я просмотрел шесть исписанных вдоль и поперек листов формата А-4, пока этот гад тяжело дышал и покрывался испариной. Не знаю, отчего этих ублюдков так тянет на гуманитарные дисциплины. Взгляд Ромы уже сделался мутным, веки с дрожащими ресницами наполовину прикрыли глазные яблоки.

— Ладно, и так всё знаешь.

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, и тут уж я сам наскоро расписался где надо и вылетел из сраной аудитории, шваркнув дверью так, что на пол рухнул здоровенный кусок штукатурки. Этот говнюк увязался за мной, с несчастной харей, как побитая собака, и я метнулся в сторону деканата, размахивая белым флагом-ведомостью.

Своды низкого потолка только и мелькали наверху, а солнце полосами било из окон в коридоре. Я слетел вниз по лестнице и вырвался наконец из сырого гроба, в котором провел уже лет четырнадцать. Приземистое квадратное здание осталось за моей спиной. Перебежал площадь и переулками пробрался к Большому проспекту. Купил там в ларьке шесть бутылок пива, влез на спинку скамейки, впечатав тяжелые подошвы ботинок в сиденье. Поддел зажигалкой первую крышку – отлетела с громким хлопком. Первую выжрал почти залпом, вторую – глотками, третью уже смаковал, зажимая большим и указательным горлышко, а указательным и средним – сигарету.

Помню, на мне были клетчатая ковбойская рубашка, джинсы и футболка с серпом и молотом. В продолжение четвертой бутылки я уже плакал, что не могу снять штаны, — так припекло. Перед глазами стояли оранжевые круги, и когда я жмурился, веки все равно пропускали солнечный розовый свет. На уши давил постоянный шум – шелест листьев, визг детей. Где-то затрещал компрессор. Я затарился посерьезнее и отправился к набережной по единственной узенькой улице, на которой еще осталась мостовая, выложенная булыжником. Где-то по пути проебал свою майку, и на всякий случай завязал рукава рубашки узлом на шее. Солнце стояло в зените. Во дворах — сыро и тихо, плесень на стенах, вечный строительный мусор и кошачья вонь, разбавленная ароматом сирени. Сирень подгуляла, ветки обломаны нищими бабками. Продаются сейчас у метро за полтинник.

В тенистом садике около набережной земля оказалась перепаханной, со следами стальных гусениц на жирной коричневой грязи. Куча мусора у зассанной эстрады. Четыре дерева спилены по частям, шершавые колоды еще хранят запах свежей древесины. Сидеть можно.

Где-то на середине пузыря с кошерным «Флагманом» понял, что за мной кто-то наблюдает. Сделал широкий приглашающий жест. Рома-жополиз уселся на соседнюю колоду, по-девичьи сжал длинные ноги и сплел тонкие чуть кривоватые пальцы.

В этот чертов садик меня заносило с завидной регулярностью. Ушлый Рома подлавливал меня тут не первый и не второй раз, приходилось проставляться, чтобы не трепался в группе. В результате у этого урода каждую неделю было халявное бухло. А хоть бы и привел их? Ой-вэй, Антон Яковлевич – алкоголик! Что может быть веселее?

Я прицелился и снес башку очередной пивной бутылке, ёбнув ее о колоду. Бутылка немедленно вскипела пеной.

— Обкончалась. — Сказал Рома, — и я отдал мокрую бутылку, стараясь не коснуться его треморной руки.

— А теперь слушай сюды, даун. — Язык у меня заплетался, но я еще вполне ничего себе соображал. — Ебал я тебя, твою группу, твой курс и твой факультет. Прекрати за мной таскаться.

Он кивнул и уставился на мои руки с горлышком и наполовину скуренной сигаретой.

— Посмотри на меня. Чо ты видишь?

Рома молчал и пялился на тлеющий кончик.

— Ты видишь идиота, который в свое время дрочил на Ницше, не пошел из-за этого в Политех и возится теперь с кучкой дур и пидоров вроде тебя. Ты пидор?

— Не знаю, не пробовал. — Студент стрельнул глазами исподлобья.

— Нахуй тебе эта учеба? Хочешь стать как я? Мне тридцать два года, жены нет, детей нет, деньги капают только с подготовки к вступительным. Делать больше нихуя не умею, как видишь.

— И лекции у вас — полное говно, и жизнь ваша — тоже говно, — несмело добавил Рома. — У вас водка льется. — Обхватил мое запястье своими паучьими пальцами, придав бутылке вертикальное положение. Кожа вокруг ногтей до мяса обгрызена — невротик, срань болотная, а не парень.

— Верю. Верю, что говно. Я процентов восемьдесят и так забыл из того, что учил когда-то. У тебя-то лекции будут лучше. Когда ни с кем не ебешься, думалка хорошо работает. С душой читаешь, как завкафедрой. И Кант был онанюгой, и остальные твои любимчики. И ты таким будешь. Чо, не веришь?

— Худшего препода, чем вы, я в жизни не видел. — Он вытащил бутылку из моей руки и поставил на неровную землю, зажав кроссовками. — Я только с вами и могу так общаться. Мне с другими некомфортно. — Нагло залез в складки моей рубашки, вытащил из нагрудного кармана сигареты. Сам раскурил и заставил затянуться. Может, считает, что так быстрее трезвеешь?

— Да не пизди. Хуй у тя в горле застревает. Комфортно ему… Ну чо ты вокруг суетишься, как жена? Ты еще ботинки с меня сними — и тапочки в зубах. Ты зачем сюда приперся? Поговорить о Гегеле? Послушать, как пьяный препод несет поебень? Делать больше нехуй? В твоем возрасте любой нормальный парень встречается с девушкой. С девушкой, понятно? Найди, блядь, такую же заучку и ей мозги еби. И как рабочий и колхозница, нах. Вся эта хуйня тебе в жизни никогда не пригодится. Только перед бабой выебнуться, какой ты начитанный.

Губы дернулись, тень в собачьих глазах — задел падлу.

— Рома, семья – основная ячейка общества. Понял? — Сигарета выпала у меня изо рта.

Рома проорал мне в ухо, что понял.

— Семья – основная ячейка общества, так что нахуй философию — и пошли по бабам.

Он опустил ресницы. Отросшие за зиму волосы свесились на лицо. Мотнул головой, пряди взлетели и упали в беспорядке.

— А я настаиваю. Видел, тетку «Скорая» увозила после защиты? Стенокардия. Она рыдала на носилках — сорок лет, живет одна, зато научная степень. Тебе это надо?

— У меня девушка есть.

— Врешь, мудак! Целка ты.

— Ну, допустим, вру. — Рома снова полез в мой карман. От шероховатой бумаги на фильтре заныли передние зубы. Вдруг у него герпес?

— Антон Яковлевич, зачем вы так? — Поднес зажигалку, только что на колени не встал. Я выдохнул облачко дыма, чтобы у него запершило в горле, — астматик. Убогий.

Снова изогнулся:

— Дайте, пепел стряхну.

— Подставь ладонь.

Его рука дрогнула, когда кончик сигареты, потрескивая, впился в кожу. Зрачки заблестели и расширились на секунду. Он прикрыл глаза:

— Спасибо…

Я пнул бутылки и пошел к набережной по рыхлой земле, спотыкаясь и попадая в рытвины. Нога запуталась в проволоке, откуда-то вылез ржавый металлический штырь.

— Антон Яковлевич, вы куда?

— Отъебись! — Я спрыгнул на тротуар и теперь балансировал на поребрике.

— Антон Яковлевич, под машину попадете! — Обхватил сзади, сука, и тащит назад, как баба мужа-алкаша.

— Не смей ко мне прикасаться! Руки убери, ЧМО!

Мимо на полной скорости пролетела маршрутка. Я потерял равновесие и завалился назад, придавив студента.

— Антон Яковлевич, вы с собой покончить хотели? — Голосил Рома.

— Нет, придурок! Я не хотел! Меня тошнит от таких, как ты! Лапы убери с меня, и всё! — Пихнул его под ребра, отряхнулся. Вдалеке показался мой трамвай, и я хотел поскорей добраться до остановки.

— Я вас никуда не пущу в таком состоянии. — С идиотическим упорством повторял этот обсос, цепляясь обеими клешнями за мой голый торс, — как обнимался, сука, это было совсем невыносимо, его холодные пальцы, шершавые, скользили по моей коже, мокрой от пота. Это ж ваще пиздец как неприятно — когда ты кого-то на дух не переносишь, а он тебя еще и трогает, обжимает, падла!

Колесные диски мелькают где-то рядом, еще, еще, еще. Я пытаюсь высвободить локти. Знакомый лязг по рельсам, асфальт вибрирует, шаркают покрышки.

— Пусти, блядь! Мой трамвай!

* * *

— По-моему, вы не совсем уловили суть философии. Я говорил, вы плохой препод. Та пьяная поебень, которую вы несете, — это ваши онтологические воззрения как раз. Так что философию – в жизнь. — То, что недавно было моим студентом, продолжало мыслить.

— Из ничего не выйдет ничего. — Ответил я.

Огромная плотная масса была окутана тонким слоем неизвестной энергии. Кто-то прял из бесцветной дымки тонкую нить. Энергия отрывалась от неправильной сферы как хвост кометы; невидимые пальцы закручивали ее по спирали. Другие сгустки сцепились с нами и неслись теперь, как по винтовой лестнице, в одном направлении. Я смутно чувствовал, что там, в конце пути, что-то происходит. Какой-нибудь Господь или Абсолют вбирает кванты смысла, а я — комбикорм, воспитанный в истинной вере. Я — его еда, пища, хлеб насущный, забитое и освежеванное домашнее животное. Оно нас просто разводит, как кроликов, как овец. Как коров. Сначала доит, выкачивает эти самые мысли; потом — на мясо.

— Не мясо, а тонкая энегрия.

— Без разницы. Рома, ты веришь в квантовую физику?

— Раньше не верил.

— Я тоже. Этого не должно быть. Всё должно кончиться. Темнота – и ничего больше нет.

Другие сгустки переливались воспоминаниями о родных; мелькали картины сочных лугов, прорезанных узкими лентами ручьев с прохладной галькой на дне. На лугах паслись тучные стада коров с рыжими пятнами на белых чистеньких боках. Маленький комочек грезил о хомячке. На чьей-то плите оплывал каплями пластика выкипевший чайник. Голый Рома стоял передо мной раком, упершись левой рукой в асфальт, а правой дрочил, тварь поганая. Кто-то жрал клубнику со сливками, девушка примеряла гору туфель и перебирала груды мехов, счастливый ребенок долбился в «Варкрафт» с хуевой тучей таких же подростков. Сгустки вытягивались, заплетаясь в единую нить тысячами цепочек.

Выблевал! Холодные ладони на диафрагме. Сильный удар. Темно-зеленая крона дерева и пятна света.

Я с трудом разлепил склеенные сухие губы:

— Онтология — пое…