Литература

Рома Кактус

Теорема колбас

Идите на хуй! – скажет Слон в силу собственного толстокожия. Ебитесь в рот, - скажет Удав. И устало сверкнет глазами. Только Рома Кактус смолчит, улыбнется и подымет взгляд туда, где птицам вольная стихия, и гадить на прохожих гордых оттуда им не западло.

Страх, неуверенность лежат за кромкой злобы. Грубость оправдана и прощена на должном уровне: огромное африканское животное увидело мышь. Так будет и с тобой. Когда на пороге покажутся люди в черном, двое мужчин, и спросят у тебя:

- Ты Этот?

- Этот, - ответишь ты, перекладывая утреннюю бутылочку пива из одной руки в другую.

- Нет, - скажут они. – Ты не Этот.

И уйдут, оставив тебя почесывать голень тапком. Ты долго будешь разглядывать их спины, затем этикетку, затем, быть может, плюнешь им вслед. Возможно, ты сразу забудешь эту историю, чтобы вспомнить ее значительно позже. И якобы совершенно случайно. Заплакать в сизом угаре и в компании таких же сизых друзей. Когда градус алкогольной прострации сузит и без того узкую щель бойницы твоего восприятия. Ты останешься один. Перед собой. Поверх гротескного фона, сотканного парами праздника. И тут всплывут эти крамольные педерасты в похоронных костюмах и их отутюженное «ты – не ты». А значит – тебя нет.

Да, Рома Кактус тоже будет напуган. Просто, он и в самом деле никакой не Рома Кактус, а Роман Анатольевич. А Роман Анатольевич, в свою очередь, подумает «а нас нет, нас нет, нас нет, НАС НЕТ!!!» Словами Егорки Летова. Чьи заигрывания с буддизмом мне гораздо ближе, нежели сам буддизм.

Насколько дорога привязанность к своему закостенелому Я для указанных Слона и Удава, настолько же дорога для Ромы Кактуса творческая свобода. Отрицание оформившейся корки – постоянный рост. Молодость. Пусть она будет вечной! И при постоянной эволюции оставаться верным себе. Здесь не может быть сомнений. Здесь сразу вилы в бок за прыжки на месте.

Теорема колбас. Этот набор слов мне приснился. Он станет названием моего рассказа. Который, я надеюсь, Вам понравится. Здесь моя смелость. Здесь я – это я.

Теорема колбас – Рома Кактус

Хираньягарха!

- Император Актавиан никогда не служил в морской пехоте.

- Засунься! Он даже сандалии шнуровал особо. Правда, это его не спасло.

Сантехники, - подумал Олежка, глядя на парочку в одинаковых оранжевых телогрейках, сидящую на железной ограде. Свешенные ноги мужчин касались бахромы асфальта. Неряшливо растоптанного башмаками прохожих и продавцов мороженого. Черные ветки деревьев будоражили воспаленных дворников. Там и сям снующих в поисках мусора. Это они, они, гадкие, оставили природу без обеда и должности. Оборвав все листики до единого. Заявив однажды на Всесоюзном Саммите Дворников, что и в кронах может крыться кака. Сантехники продолжали:

- Давай не парь мне: все знают, что на приеме у Визави он держал «Нью-Йорк Таймс» кверх ногами. Ни один уважающий себя морпех не станет есть рыбу после такого. А он ел. И шпроты и кильку в томатном соусе.

- Да, но ты же знаешь, что это в типографии напутали, и вложили листы не той стороной. Газету он держал как раз правильно. Только с титульника юбка свисала, оголяя гарнитуру. И собственно! Кто сказал, что килька в томатном соусе – рыба? По-моему, так птица. С неопределенным лучком и микробактериями. Вот хек – рыба!

- Ага. Хуёв тебе с микробактериями! Пока Старший Египтолог не примет окончательного решения – братскую могилу считать рыбой. Хотя меня тоже напрягает…

Сантехники ругаются, - подумал Олежка. Он нес свою большую жевательную конфету домой. В нагрудном кармане. Даже кусочка не попробовал. Мимо школьниц, растерзанных чьей-то близорукой и неукротимой страстью. Мимо Сержантов Пепперов, во всем фрачном, и зажатых мамаш с кулями младенцев. Нес кусочек счастья, не на секунду не прекращая войны с прохожими. Трудовые массы, заляпанные производственными фекалиями, ржали невпопад над витриной ювелирного магазина. Нет на вас Ленина, нет на вас Каплан, - подумал Олежка.

- Стой мальчик, - сказал один сантехник. – Куда это ты идешь в клетчатых штанишках?

- Домой иду, дяденька. У нас с сантехникой лады полные. Не извольте беспокоиться.

- А чистишь ли ты раковину по субботам рекламируемым и только рекламируемым средством?

- Чистю, - соврал Олежка.

- Смотри у меня. Мне домой к тебе прийти проверить – как жевательную конфету в синей обертке отобрать.

Разные глаза мальчика уставились сантехнику в подбородок. Гладко выбритый, надо сказать. В левом была неподдельная искренность. Которую не купишь в лучших магазинах города. Вечных приятелях церквей и тюрем. Разбросанных по городу ковровыми бомбометаниями. Наугад и на авось. Как и полагается.

- О! – Олежка показал на воробья, усевшегося потрошить пакет с жареной картошкой.

Гортанными криками птица запугала бомжа, хозяина пищи и прыщавой грязной физии. Воробей как раз принялся смаковать добычу, в то время как праведный пальчик Олежки уставился на него подноктельной грязью.

- На ливерную колбасу! – сказал второй сантехник, и оба они тут же избавились от мандариновых шкурок телогреек.

Из-под одежды сверкнула сталь. Хромированные торсы покрывали выпуклые узоры. Два ртутных солнца зажглось на улице. Свет стекал с сантехников холодными струйками. Серой лавой бугрились мускулы. Пара ослепительно-белых, вероятно выстиранных рекламируемым средством, крыльев раскрылась за спиной у каждого.

- На докторскую, - прошептал сжавшийся Олежка. Обе руки он прижал к нагрудному карману, несколько закрываясь плечом.

- Да, - подтвердил второй ангел и, по всей видимости, хотел, было, продолжить, но взмыл в воздух вместе с первым.

Первый ангел с золотистыми кудряшками на голове. В руке держит сачок из хоккейной клюшки, баскетбольного кольца и сетки-рабицы. Второй, с такими же кудряшками, только цвета пубертатного леса. Сжимает бейсбольную биту. Официальное оружие всей гопнецкой кодлы. Но его это, похоже, не смущает. Он готов ринуться в заварушку с пернатой задницей и натворить ей делов вторичного назначения.

Разъяренный воробей вперил в летучих сантехников свои яростные зенки. Повернул голову, поднимая лапку. Сжал боковые пальцы, средний выставив напоказ. Идите на хуй! – подразумевает этот жест.

Олежка тем временем прижался к бомжу. Теперь они затряслись вместе. Как два сопливых рефрижератора. Времен гласности. С неполноценным сроком годности и ценной пустотой во чреве.

- Ноль секунд до боя ночи! – произнес бейсбольный ангел.

- Вихри ветра по углам! – продолжил первый.

- Кто подаст кусок залупы?

- Кто отдаст свои часы?

- Изучаем днем и ночью… - сказали вместе.

- Теорему колбасы… - проблекал впутавшийся бомж. И тут же накрылся пакетом с мусором и покровом беспамятства.

Ангелы раздались в стороны, с разных углов фокусирую солнечный свет на птицу. Воробей недоуменно зачирикал. Его слепили. Как вонючую пластилиновую ворону. Из лупы прожигая несчастное создание.

Ветки замерли в испуге. Не решаясь колыхнуться. В ожидании развязки. Этой нарочитой драки. Солнце с неба. Машет клювом. И чирикает стервозно. Птиц, к земле прижатый хуем. Сеткой-рабицей серьезной.

- Напрочь выкинем сомненья.

- И оставим олигархов.

- Мыть полы для населенья.

- Чтобы не было соблазна!

В банку из-под майонеза посажен тот, кто не слово. Со скрежетом навинчена крышка. И слышны приглушенные стоны про алиби и адвокатов. Нет дела.

- Вы свободны, - ангел-блондин обратился к бомжу и Олежке. – Граждане Рабовладельческого Строя! Тирания и гнет упрятаны туда, где им давно и место. Ничто больше не будет смущать вашей покорности и затрагивать заслуженную любовь к жареной картошке. Этому символу века и холестериновых бляшек по всему ебальнику. Так сосите же соки из грязных пальцев, вкушая благодать и успокоение. И подмывайтесь только тем растворителем, что прошел все круги стандартизации и сертификации.

Ангел-сантехник спрятал банку в карман треников, откуда ни возьмись на нем появившихся. Посмотрел сурово на собрата.

- Тааак! Гистофий, как мог ты про ливерную колбасу-то ляпнуть?! В нем же другие аминокислоты! Это азы теоремы. Их даже дети знают, - блондин указал на Олежку.

- Ну, я… ты понимаешь, как непросто нам, блатнякам?

- Я и знать ничего не хочу. На переплавку.

Небесная клешня выпрыгнула из облака и утащила зеленоголового ангела. Туда, где только свет. И запрещены все порно-журналы.

- И вот так всегда, - заявил сантехник-ангел. – Сначала спорит невесть о чем, а потом еще и теорему колбас не знает. Нет, не те нынче кадры. По двадцать пять выпустят враз. А что толку, лишь дым в лицо, да перхоти кусочки. Пора ковать гранит науки, не отходя от стойки бара! – вглядывается в Олежку. – А ты смышленый малый. Не то, что эта бестолочь. Чуть воробьишку битой не перехуячил. Урел долбанный!

- Зачем Вы так строго, он же Ваш напарник был.

- Напарник… Хорошо еще воробей попался. А случись чего серьезное: и что он будет делать со своей битой и познаниями нищего орангутанга?! Прыгать и чесать подмышки?! Пока его товарища пиздят кованым сапогом!

- Ну, все же это не повод называть его урелом. А вдруг у него тамагочи остался некормленый?

- Мдам. С урелом я, пожалуй, погорячился… Тебя как зовут?

- Олежка.

- Называй меня Теофилькой. Меня так маман звала. В те славные дни. Когда серебряный чайник был полон кипучего чая, - ангел чуть поднял голову и закрыл глаза.

- У тебя же не может быть мамы. Тебя зачали на плавильном заводе.

Сантехник оборвался и сказал гнойным голосом:

- Да знаю я! Помечтать не дадут. Злыдни кругом. Может, это самое простое счастье, на какое можно претендовать. Увы, данное не каждому.

Замолчали. В это время пьяный велосипедист насмерть сбил кондуктора автобуса. Защелкали четками католики. Померещилась чеширская улыбка. И только блев дядя Васи в ящик из-под корейских огурцов был нормален и не вызывал опасений. За будущее Родины. За целостность границ и рамок. За элитарность золотой молодежи.

Цыгане вели на цепи пингвина. Они уже всем надоели. Толпа жаждала экзотики и невзначай плевала им в спины семечковой лузгой. Малолетние клеенюхи содрали все объявления. Может, поэтому так одиноки были улицы, хлопающие в ладоши автомобильными колесами. Где-то резали свинью. Или опаздывали в гости. И тащили за уши детей. Вредных, изворотливых, упорчатых. Нет на них Мэри Поппинс с плеткой. Она бы научила их, как воровать противозачаточное старшей сестры. И лопать его с апельсиновым соком. Ей-богу!

- Слушай, Олежка. Ты, я гляжу, много продвинут. Сможешь пойти в черную роту. И задать жару тамошним пентюхам! Выучи это, оно тебе поможет, - и запел.

В море ландыши пасутся

Серебристые тюлени

Видя нас все обоссутся

Встанут дружно на колени

Со времен царя Гороха

Кропотливые старанья

Навязали люду кроху

Пирога самосжиранья

И затихнет скрип телеги

И уймется плач младенца

Мы задушим ваши неги

Мокрой тряпкой полотенца

Каждый станет колбасою

Плоти накормить полено

А какой конкретно скажет

Пресвятая теорема!

- Не забывай ее! – сказал ангел.

И улетел. А Олежка пошел дальше. Небо сводило спазмами. Огорошенные налогоплательщики сыпались из рваной раны подземки. Пахнуло кондитерской. Стук поезда превозмогал собственную скуку. Впереди клали плитку.

Буду учиться, заниматься спортом, - решил Олежка, угодив в радужную лужу. Стану как Суворов. Чтоб быть готовым. Когда придет доктор и постучит в мою дверь градусником.

9 января 2006 г.