Раньше всех обычно вставал Достоевский. Испуганно озираясь по сторонам, он выходил покурить в коридор, где тут же наталкивался на санитаров, заботливые руки которых возвращали его в палату. Достоевский вырывался и злобно кричал проклятия им вслед. - Федор Михайлович, но вы же писатель! Уймитесь же, наконец! Будьте выше их! – не выдерживал Тургенев и всплескивал руками. – Полно вам, батенька… Ничего не отвечая, Достоевский хмурился, потом забирался на свою койку и продолжал дописывать продолжение «Преступления и наказания», исподлобья поглядывая на окружающих. Наговорившись с Богом, вставал Толстой. Тяжело вздыхая, он делал приседания и наклоны. - В свои 65 вы просто огурчик, Лев Николаевич! – восхищался Пушкин. - Ох, спасибо, Сашенька. Спасибо, голубчик…, - краснея не то от смущения, не то от физической нагрузки, отвечал Толстой. А Пушкин заливался нездоровым смехом, колотил ногами, наебывался с кровати, вставал снова и писал креативы на удаффком. - Аффтор – жжот, - манерно выговаривал Белинский, прихлебывая чай с мятой. - А вам, Михаил Юрьевич, пора бы йад пить, - добавлял он с чувством собственного комментаторского достоинства. - Это почему? – возмущался Лермонтов. - Правильно! Правильно! – вторил Добролюбов. – Ибо нех! В десять часов утра все писатели шли в столовую завтракать. - КГ/АМ! - Убей сибя апстену! Раздавалось из отделения для буйных. - Эх, молодежь, молодежь…Никакого уважения к русской классике, - сокрушенно вздыхал Тургенев. - Старый пердун! – кричал Маяковский в ответ, запустив куриным яйцом в писателя. Сдерживая слезы, Тургенев качал головой и вытирал сюртук. - И вам не стыдно, Владимир Владимирович? – с укоризной говорила Ахматова. - А хули, - подергивал плечами бритоголовый Маяковский в футболке «Pit Bull». – Даешь дорогу молодым! Потом Гоголь брал по ошибке солонку Блока с кокаином и начиналось самое интересное. Забравшись на стол, он очерчивал мелом круг вокруг себя и кричал: - Вы все – мертвые души! Вы все – мертвецы! Санитары клали его на носилки и стремглав везли на электрошок. - Доиграешься, ох, доиграешься, Коленька, - тревожно шептал Чехов, перебирая исписанную Хармсом салфетку. Потом все писатели шли на прогулку, а Пушкин совращал аптекаршу. Пользуясь моментом, находчивый Булгаков вмазывался морфием и входил в астрал под стоны кончающих любовников. На улице тем временем писатели золотого века играли с писателями серебряного века в футбол. На воротах у первых стоял Тютчев, которому все время разбивали очки. - Давай, Афоня! – кричал он, выбрасывая мяч Фету, и писатели золотого века мчались к воротам серебряных, которые бдительно охранял Хлебников. Вечером все собирались в столовой, чаевничали, дули варенье с плюшками и обсуждали состояние дел современной литературы. Писатели золотого века современную литературу не принимали категорически. Серебряные относились снисходительно. Футуристы даже приветствовали. - Нет, но вот этот плагиатор, который про голубое сало писал, меня больше всех раздражает! – напыщенно говорил Чехов. - А про меня там не написано! Про меня там не написано! Ха-ха-ха! – радостно восклицал Лермонтов. - Или еще этот недоумок… Который над текстом Фурманова извращался… - Пелевин – говно, - устало говорила Гиппиус, отрываясь от книжки Донцовой. А потом, лениво разглядывая ногти, добавляла: - Сорокин – тоже говно. - Она ведьма! – вскакивал Маяковский и начинал бить поэтессу шваброй по голове. Санитары оттаскивали его под руки, уводили в карцер. - Хам! – кидала Гиппус, одергивая блузку. - Зиночка, но вы тоже поаккуратней; ведь знаете, что у Володи нервишки шалят… - вступался Бурлюк. Поскрипывая прокуренными костями, в столовую входил Горький. - … Ага? Шалупонь апсуждаите? Будь мои годы, я п их…, - Горький скалился, растопыривал пальцы и замирал, поверженный ревматизмом до приходы сестры с инвалидной коляской. Когда разговор заходил о сетевой литературе, Тургенев плакал, приговаривая «не сберегли, ох, не сберегли; а я предупреждал ведь… предупреждал…» - Не ссы, Иван Сергеич! – хлопал его по спине Пушкин. – Хочешь, почитаю мой новый криатифф? - Ниибаццо, - вытягивая губы трубочкой и оттопырив мизинец, говорил Белинский, что означало его «адабрение». И все слушали Пушкина. - Ну и сукин же ты сын, Саша…, - шипел Достоевский. Толстой громко ухахатывался. - Аффтор жжот, пиши исчо! – сквозь слезы смеха говорил Добролюбов. А потом все ложились спать. Среди ночи санитары привозили Гоголя с обожженной головой, клали на кровать и уходили, тихо скрипнув дверью. - Коля, Коля, ты жив? – спрашивал Пушкин, высунувшись из-под одеяла. Гоголь не отвечал, а только задумчиво смотрел на потолок, рисуя в наэлектризованном воображении тройку белых коней, мчащихся по дороге. |
проголосовавшие
комментарии к тексту: