Литература

Народный художник СССР Иван Белков, гордившийся своим званием, всегда представлявшийся и подписывавшийся им, второй год работал над картиной под названием “Горящая Русь”. Он – семидесятилетний, увядающий - давно, еще в период первой неопределенной задумки начал считать эту картину делом своей жизни, и к этой мысли привык. Запланированная композиция была такова: на главном плане полотна была горящая порушенная церковь с выбитыми окнами, а перед ней, возле похожего на открытую рану черно-красного провала входа шла казнь – комиссары расстреливали верующих, собравшихся на крестный ход в защиту храма. Иные были убиты (среди них – сам священник, который лежал, обхватив разбитую икону), иные выронили хоругви и кресты и боязливо сжались в кучку. А центральной фигурой, выражавшей идею всей картины, Белков представлял человека, который, выйдя впереди всех, глядя в ружейные стволы, поднимал с земли выроненную кем-то хоругвь. Особенно удался погибший священник: четко, очень естественно было его худое усталое лицо с открытыми мертвыми глазами, с высоким желтым лбом и тонкими сухими, бесцветными губами. Этого священника Белков по памяти написал со своего умиравшего друга – художника Савельева, к которому в последний - отходной период его болезни ежедневно два месяца подряд ездил дежурить в больницу. И от этого еще важнее и дороже стала ему картина.

Полотно было почти окончено, но оставались детали. Так, Белков никак не мог как следует написать свет от горящей церкви. Он получался плохо - слабо и наигранно, и от этого и сама картина выглядела неубедительно. Белков трижды брался писать свет, каждый раз по-новому, но ничего не выходило, и от накопившейся неуверенности в себе он снова и снова оставлял работу.

Как-то вечером, выведя собаку на прогулку, он зашел дальше обычного, в другой район. Вдалеке, между слитых черных силуэтов зданий пронзительно мелькало что-то яркое, кварцево-фиолетовое; оттуда же шел приглушенный шум. И Белков пошел на этот шум. Там был пожар: горел шестиэтажный хрущевский дом. Вокруг него шла суета: двигались игрушечные фигурки людей, слышались беспорядочные крики, пожарные машины окидывали все вокруг быстро движущимся синим круговым свечением. Шипел гасимый огонь, горьковато пахло дымом. В свете двух направленных на дом пожарных прожекторов, один из которых мигал, хорошо было видно пылающее здание. Белков увидел горящие окна, из которых рвалось грубое темно-синее пламя, потрескавшиеся, начерневшие стекла, опаленный кирпичный фасад. Это было то, что надо для картины, и, забывшись, не замечая ничего – ни шума и криков, ни движущихся фигурок людей, Белков стал запоминать подробности пожара, пытаясь не упустить первое яркое впечатление.

Рядом с домом он заметил тоненькую березку, порывисто качавшуюся на резком ветру. Каждый ее редкий, жесткий листик четко контурировался на дымном и расплывчатом фоне горящего дома. “А березка ведь … она как Россия. Как удачно, как хорошо она здесь. – подумал Белков. - И - сейчас как раз ноябрь – как тогда. Как будто бы знак. Надо обязательно, обязательно включить”. Он остановился на месте. Его мысль привычно заработала, выбирая на картине такое место для деревца, чтобы не нарушить масштаб и не раздробить композицию. Вдруг его собака – сильная и молодая широкогрудая овчарка, уже давно рвавшаяся вперед, выдернула поводок из его вялой руки и кинулась куда-то в серую темень возле пылавшего дома. Белков стряхнул оцепенение и, опомнившись, пошел за ней. И чем ближе он подходил, тем четче и четче в гулком трескучем шуме различались людские голоса. «Ну хотя бы ребенка помогите донести, не видите, нога обгорела!» - истерически кричала женщина.

«У меня документы ведь, документы остались!» - басил как из бочки другой голос –мужской, низкий.

«Да не хватает нам! Хотя бы еще две бригады нужно! Тут ведь вторая степень… Да, да! На Борисоглебскую!» – говорил по рации совсем уже рядом пожарный в колко светящейся оранжевыми полосами форме, и его тень в движущемся свете пламени то росла, то сжималась. “А название улицы! Святые мученики… Знак! Конечно же знак!” – подумал все больше мистически настраивающийся Белков и ускорил шаг. Наконец, он увидел собаку. Она остановилась возле большой всклокоченной кучи и, принюхиваясь, тянулась к чему-то шевелящемуся. Белков подошел ближе, и когда зрение приспособилось к темноте, увидел, что шевелящееся – это молодая женщина, одетая в легкое серое, расстегнутое пальто. Она на корточках, мелко дрожащими руками разбирала неряшливый ворох мятой одежды и часто, приступами всхлипывала, вскидывая узкие плечи. “Вам помочь?” – громко спросил Белков, опускаясь рядом с ней на колено. Женщина не ответила. “Может помочь чем?” – спросил он опять, уже чувствуя неловкость. Она обернула к нему измученное лицо, блеснула застекленевшими от слез черными глазами и что-то хотела ответить, но ее губы дрожали, она не смогла и отвернулась. А он, глянув на ее попачканную черным спину, на сбившийся назад большой узел шарфа, растерянно поднялся и отошел. “Андре-е-е-е-е-е-й! Помоги-и-и-и-и-и-и!” – провыл вдруг с надрывом мужской голос где-то далеко позади. От этого чужого неестественного звука Белков дернул шеей, будто его толкнули в спину и пошел - скорее, скорее, подальше от ненужного и страшного. Но бессильная, тонкая фигурка женщины, ее мокрые щеки и блестящие глаза четко отпечатались в памяти, и все больше ему казалось, что он очень уж быстро, резко ушел от нее. И чем дальше он был от пожара, тем сильнее и как будто бы точнее было это ощущение. “Как отшатнулся… – наконец выразилось оно в словах – и будто бы металлом по стеклу проскрипело от этих слов: в груди сразу стало неуютно и тесно. «А что же было делать? - попробовал он убедить себя. - Рядом что ли стоять? Какой смысл?» Но убеждение не помогло, и сам факт самоубеждения, оправдания еще добавил неуютности. Белков ускорил шаг, но пошел не напрямик, а дворами, между черных глухих громадин домов, пытаясь затеряться, деться куда-нибудь от давящей скованности. Однако, снова возникшие мысли о тех подробностях, которые он запомнил и о том, как лучше внести их в картину постепенно заслонили остальное.

Дома он сразу, не задерживаясь, чтобы не расплескать собранные впечатления, не снимая даже осенней куртки, прошел в мастерскую. Там включил дневную лампу, сдернул с “Горящей Руси” ткань и принялся за работу. Увлечение было велико: быстро и аккуратно наносил он мазок за мазком. Иногда от нетерпения начинала дрожать рука, и тогда он отводил ее от холста и, унимая себя, проворачивал кисть в пальцах. Наконец, устав и выдохнувшись, он лег тут же, в мастерской, на кушетке, укрывшись пледом. Но все не мог уснуть и несколько раз вставал, снова включал лампу, брался за палитру, смешивал краски и дописывал новые штрихи. Так он и не заснул до утра, и едва дождался восхода, чтобы посмотреть как картина смотрится при дневном свете. Оказалось: прекрасно – и только тогда он в счастливом утомлении уснул.

Теперь оставалось самое главное и самое сложное, приберегавшееся напоследок - то, чем можно было легко все испортить. Надо было написать лицо центрального персонажа – человека, поднимающего хоругвь. Белков который раз перебирал про себя типичные образы, которые есть у любого художника, но все давно наработанные типажи здесь не годились – все они в этой картине были бы или слишком хрестоматийными, или чрезмерно яркими и невозможными. “Из жизни, из жизни натура нужна!” - думал Белков и ходил взад-вперед по мастерской. И снова ему повезло. Перебирая написанные на заказ портреты, он заметил один – необычный. На нем был мужчина с очень волевым, резким, почти квадратным лицом, словно вырубленным по дереву. Но при этом оно было как будто бы и обычным, легко переносимым из воображаемого в действительность. Белков представил это лицо у главного персонажа – и оно прекрасно, точно подошло. Он взял кисть и начал работать, вспоминая о человеке, с которого писал этот портрет. Это был предприниматель Казаров, владелец крупной компании. Белков когда-то по заказу его жены написал их пятилетнюю дочку – красную, тяжеленькую, здоровую и вертлявую девочку, которую он успокоил только заставив держать яблоко. И матери этот портрет с яблоком так понравился, что она после убедила мужа заказать собственный портрет для приемной. Белков вспомнил первую мысль о Казарове – неуклюжем и как раздавшийся дуб широком: “Кряжистый какой!” И вспомнил, что это слово, сказанное и несколько раз повторенное про себя, просмакованное на языке, показалось ему таким точным и метким, что он пронес его через всю работу над портретом, и передал в позе – в прямых, строго параллельных ногах и крупных руках, широко расставленным по подлокотникам большого, тугого, кожаного кресла. Ту же кряжистость Белков в своей знаменитой манере передавать характер в руках, воплотил и в переплетающемся рисунке синеватых вен, мощно вздувшихся на безволосых красных руках. Он вспомнил также сам сеанс, как несколько раз просил Казарова расслабиться в кресле, но тот все равно выпрямлялся и напрягался - будто твердел. “Ну ведь жизнь, - радовался Белков находке. – Настоящая, живая натура”. И продолжал писать, все больше чувствуя и понимая, что получается очень хорошо.

“Уж не он ли это за благотворительность награду получал? – думал художник. - Золотое… Золотое, кажется, сердце… То ли за музей, то ли за детский дом…” Белков вспомнил церемонию награждения и человека, вперевалку шедшего между рядов, но, хотя сейчас ему хотелось, чтобы это был Казаров и он сильно напряг память, но все-таки вспомнил только то, что и на церемонии ему так показалось, и что он даже проводил того человека через головы сидящих рядом. Но теперь не вспомнил, признал ли тогда Казарова. “Он, наверное. Все же он. Такой же медведь”, - уверенно, вслух - пересиливая сомнения, сказал себе художник.

…Через два дня за своим завершенным портретом явился сам Казаров. Белков был известным художником, и к нему неудобно было присылать.

- А это тоже я? – спросил он, заметив себя на большом, теперь уже завершенном холсте, выставленном в центр студии.

- Да, - ответил Белков, - Называется «Горящая Русь». Вам нравится?

- Любопытно. А что это у меня … у моего … персонажа за флаг в руках? – спросил Казаров с заминкой.

- Это хоругвь Божьей матери Державной.

- Очень хорошо, - сказал Казаров. И, чуть почмокав, будто целуя, сморщенными губами, пробежавшись твердым быстрым взглядом по пылающим окнам церкви и комиссарам, снова добавил: “Очень хорошо”. Затем сложил на груди крупные жилистые руки с толстыми непрозрачными ногтями, приняв ту позу, в которой у него выражалось удовольствие.

- А где картина висеть будет? Вы ее продаете? – спросил он.

- Нет, не продаю. Возможно, отдам когда-нибудь в музей. А на 420-летие Московского патриархата в будущем году, передам на выставку в Государственную Думу.

Казаров неуклюже и произвольно двинул плечами. “А вы по историческим событиям писали?”- спросил он. И Белков стал рассказывать, что задумал картину во время давнишнего путешествия в Днепропетровск, где ему на экскурсии показывали восстановленный Свято-Покровский храм. Рассказывая, он вспоминал все новые подробности того, как ему пришла идея картины, и объяснял значение персонажей, каждый из которых был особым символом. Он много говорил, в возбуждении быстро, не окончив предыдущего, переходя с одного на другое.

- Ну, спасибо вам за все, Иван Анатольевич, - прощаясь, сказал Казаров, крепко стиснув одной рукой протянутые Белковым холодные тонкие пальцы, а другой - вручая конверт с гонораром. - И звоните, если что, - добавил он, показав взглядом на визитку, заранее из бумажника присовокупленную к конверту.

- Да, да, конечно. Я буду рад! – быстро ответил еще не отошедший от увлечения художник, принимая деньги. И, не пересчитав, убрал их тут же в дубовый секретер. “Строительная фирма “Алекс-Тренд” – нелюбопытно поймал он глазами выпуклую надпись на карточке, задвигая лакированный ящик.

Казаров вышел из здания и, качнув машину, сел, устраиваясь на кожаном, удобном, переделанном под его больной левый бок ортопедическом диване. Водитель тут же завел и тронулся с места. Уже тут, глянув еще раз на лежащий рядом портрет, Казаров решил обязательно рекомендовать Белкова своему другу и бывшему однокласснику Рочинскому. “Все-таки крупный, хороший мастер. Настоящий профессионал”, - подумал он.

Вдруг зазвонил телефон. Казаров привычно утопил пальцем плавную кнопку в деревянной панели и мягко скользнула вверх перегородка из звуконепроницаемого стекла.

- Казаров слушает, - неживым рабочим тоном сказал он в трубку.

- Алексей Валерьевич! Это Возинцев беспокоит. Помните проблемный дом? Тот, что на Борисоглебской?

- Да, помню. Решилось?

- Вот только что. С утра была комиссия, дом признан нежилым, ветхость - 77 процентов.

- И Куликов подписал?

- Вы знаете, не хотел старик, пока сам не прошелся по зданию. А там такое! Третий этаж полностью выгорел, аж батареи оплавились. Стену пальцем насквозь проткнуть можно. Так что подписал, куда ему деваться.

- Хорошо. Замечательно. Когда расселять будем?

- Да, пошел, пошел уже процесс. А потом еще месяц, ну полтора максимум – старый короб снесут, и – можно наш объект ставить, - воодушевленным голосом стал говорить Возинцев то, что и так хорошо было известно Казарову.

- Ну отблагодарите там.

- Тридцать пять, как договаривались?

- Сорок дайте!

- Будет сделано, Алексей Валерьевич!” – с готовностью, бодро ответил Возинцев поднявшимся хрипловатым голосом.

Казаров положил трубку и опустил стекло.

“В офис?” – не оборачиваясь спросил водитель, замедливший машину во время разговора, чтобы не пропустить выезд с шоссе и не делать потом большой крюк по МКАДу. Казаров посмотрел в окно. Утром ударил первый морозец: было свежо и ладно. Солнце, уже поднявшееся в глубокое и пустое синее небо, ярко обдало аккуратные параллелепипеды домов, аляповато раскрашенные придорожные киоски и выстроившиеся вдоль дороги мерзлые деревья, празднично убранные инеем и сверкающие в неподвижном и чистом воздухе.

“Погоди! Давай по Москве до обеда прокатимся”, - сказал Казаров. Машина, ускоряясь, понеслась по твердому, цепкому шоссе, уверенно шурша широкими шинами. Казаров положил руку на обтекаемый кожаный подлокотник, медленно сжал и разжал повлажневшую ладонь. Все было хорошо в этот день.