Литература

Какое-то странное чувство. Предчувствие ли, сознание – спокойствие души перед грозой событий, волнение за каждый тщетный миг, прожитый в этом предчувствии? И даже не потерянное время, скорее гложет сокровенное знание о будущем, догадка, интуитивный прорыв в события, которые еще только произойдут.

Я не напряжен. Спокоен, расслабился, вытянул ноги – я принял позу человека, который переборол, сжег, испепелил и добился аннигиляции волнующей его причины. Когда вы у зубного врача, самое простое – это думать, что вы ждете очереди в гардероб, где вам выдадут пальто, где вы наденете пальто, где вы возьмете в руки и наденете это чертово пальто, черное чертово пальто, чертово пальто, боже мой, боже, это чертово пальто!

Учитель медленно подходит к столу, словно всю жизнь тренировался на роль Сталкера, берет ручку – музыка гудящих ламп растет, ширится, и вот уже мы оплетены косматыми волнами, корпускулы белыми эманациями вовлекают нас в святую пляску смерти, вздыбливают волосы, крошат уверенность и рождают дикий, подколенный страх. Учитель не обводит нас картинно взглядом, не бегает ручкой вперед-назад, нет. Он все делает отточено и верно – но даже малейшие секунды ожидания томят.

Этот страх остается на всю жизнь – страх перед выбором, который не зависит от тебя. Страх смерти – это страх выбора. Сегодня ты, или сегодня твой друг.

Я? Стекло обрушилось, в голове мелькнул кадр из какого-то фильма. А может из детства (впрочем, детство у меня было достаточно сытое, так что пожаловаться на засилье подобных кадров я не могу): Пустая комната, радостные желтые обои освещены лишь лампой – большая, грушевидная, она свешивается на проводе и заслоняет все, что только возможно, даже саму себя, превратившись в ночной маяк, в Бога или тот пресловутый туннель, который видят люди, возвращающиеся из комы

Ненужно громыхая партой, вылезаю, спотыкаюсь о чужой портфель, глупо улыбаюсь веснушкам на лице обернувшейся девочки. Ее детские ужимки силятся подчеркнуть презрение к проигравшему, но ее выдает бесстыдная радость увильнувшего человека. Увильнувшего на этот раз – нет, я выше, я никогда не буду смотреть так, когда гудение ламп разобьется вашей фамилией, и Бог призовет именно вас к ответу.

Голос Учителя мерно читает задание. Все в полной тишине, кажется, что его голос присоединяется к пляшущим лампам, сношается с ними, расщепляется на гортанные звуки и повизгивание, хотя ни того, ни другого в его речи на самом деле я не слышу. Он мужчина – одно это возвышает его в глазах любого из учеников. Девочки текут на первых партах, когда он проходит рядом, мальчики хотят его избить, но могут лишь оглашать собственную браваду перед такими же сопляками. Его голос чарует, и мне хочется сесть к нему на колени, обнять, прижаться к груди, заплакать. Пусть бы он гладил меня по голове, утешал, повторял смущенно – не надо, Ванечка, не надо.

Но Учитель строг. Он закончил читать и хмуро посмотрел на меня – ханыгу с немытыми, спутанными волосами. Широкая отцовская рубаха вылиняла на локтях, а воротничок покрылся катышками, их не видит лишь некрасивая подслеповатая Оля, у которой я часто прошу в долг, но никогда не отдаю. Оля одевается опрятно.

Всеми силами я стараюсь подавить ненависть к себе, собственной слабости. Этим рукам, которые никогда не могут взять спокойно мел, этим шаркающим ногам, сгорбленной спине, патлам и дикому косноязычию. Мне плохо, у меня апатия, но я должен, обязан – и Учитель смотрит строго. Он презирает меня, но его презрение слаще меда, его презрение для меня словно новогодний шар и фейерверки в темном небе – когда он вздыхает так тихо, вздыхает и говорит: «Ну что ж», когда на своем стуле-вертушке отворачивается от меня, сердце падает в тоске и беспричинной надежде. Его презрение возбуждает плоть, мне хочется тереться о стены, о парты, об учеников, мне хочется сорвать с себя эти тугие штаны и тереться о дерево так, чтобы Учитель видел, чтобы он презирал меня, чтобы он негодовал и кричал, и даже покраснел – и, о Боже, схватил бы указку и отстегал меня по ягодицам, не щадя свои руки, в гневе, чтобы галстук сполз, чтобы пуговица от рубашки внезапно щелчком отлетела и закатилась в черную дыру, где никто никогда ее не достанет, и не будет искать.

Он молчит, молчу и я. Вздыхает еще раз.

Единственное, что я делаю с удовольствием – кладу мел, этот отвратительный кусок щенячьей мочи, который дотрагивался до моих рук, скользил и щекотал своей невообразимой сухостью кожу, рассыпался, попадал под ногти, крошился и шипел, пока я выводил им условие задачи на доске.

Мел-мел-мел, как же это отвратительно – хоть я и люблю отвратительное, и даже, возможно, когда-нибудь полюблю и мел, но сейчас он сводит меня с ума. Его гладкие края, чуть сточенные – что особенно неприятно – яркий белый цвет, издаваемый звук и ощущение, будто ты держишь в руках совсем, совсем не мел, нет – в твоих руках его брат, мраморный камень, который корежит и снимает стружку с гладкой доски. И меня начинает трясти, я бросаю его, но Учитель строго говорит: «Подними», я слушаюсь. Боже, я бы слушался его постоянно, ночью бы спал на ковре рядом с кроватью, а днем готовил и приносил в пасти свежую газету – хоть в наше время никто и не читает газет. Боже, как же ты жесток к сыну своему, что страдает в этот час на пороге юношества!

Хочу сказать в оправдание собственного внешнего вида. (Пусть мне и не нужно оправдание в ваших глазах – потухших глазах обывателей, мертвых желудков, пораженных ожирением первой, второй, а чаще всего самой последней степени. Как только я вижу вас, мне хочется взрезать тонким скальпелем эти набухшие образования, чтобы оттуда разлился чернильно-белой рекой сладковатый, приторный гной. Но вернемся к моему внешнему виду).

Итак, дорогие мои, мой внешний вид - хамство по отношению к справедливому и жестокому Учителю - не являлся моей виной. Точнее – являлся ей лишь отчасти. Пить я любил, на чем друзья, или просто случайные люди зачастую меня ловили, не оставляя шанса хоть раз показаться Учителю в примерном виде светловолосого юноши, мытого счастливого мальчугана, который широким шагом выходит к доске и пишет, пишет, пишет, счастливо улыбаясь, строчит. Брови Учителя вытягиваются кверху, щеки розовеют; затем он начинает смеяться: долго, страшно, хватается за живот, падает. Живот лопается, и оттуда течет гной, гной, гной, а я становлюсь на колени, торжествуя в собственном раболепии, слизываю, поднося во рту, как птица-мать, умирающему его гной. Я возвращаю его липким поцелуем к жизни, – о, Аид! Для ублажения своей монаршей персоны, ты возжелал бы лицезреть наше несчастье ежедневно и ежечасно, не переставая потешаться, или, быть может, следить подернутыми тысячелетней бессонницей глазами, пытаясь разглядеть в этой абсурдной картине смысл нашего, и, кто знает, вполне возможно – и собственного существования.

Я просыпался в чужих квартирах, хватая пересохшим горлом грязный пивной воздух, поворачивался и блевал на пол. Я никогда не блевал, будучи пьяным – всегда на утро, или через день, страдая от поноса и головных болей. Я подумал о том, чтобы стошнить на Учителя, но придушил эту мысль еще до того, как осмелился себе в ней признаться – только сейчас, когда воспоминания висят в тумане, когда лишь яркие из них или наиболее бережно спрятанные просыпаются и разворачиваются перед внутренним взором во всей своей омерзительности, я могу признаться – да, иногда мне хотелось бить и унижать Учителя, смешаться с толпой этих недоносков. С иным смыслом, иными целями, с совершенно иными чувствами – безграничной любви и преданности – мочиться на него, унижать и обзывать, громко и бесстыдно. Я мотал головой, стараясь отогнать образы расправы, тотчас забывая о них – потому что это было присуще моей стыдливой природе – но они возвращались, затмевая рассудок.

Класс превращался в скопище маленьких гоблинов, их явно забавляла моя неожиданная лихорадка, но Учитель не смотрел, он уже поднял карандаш.

.

Воспоминания уводят меня к старому полуразрушенному дому, каких было много в 90-е годы на набережной Обводного канала. Всего через одну стену был обычный двор, в котором пацаны играли в футбол, весело визжа, а девочки прыгали на скакалках, сосредоточенно, с таким видом, будто решали теорему Ферма или думали о запретных позах, включенных в последний, никогда не изданный том Кама-сутры.

Мы с другом забрались на второй этаж по стропилам и торчащим из стены кирпичам, это было не сложно – признаюсь, я не большой любитель подобных приключений. Как из бойницы мы видели весь двор, все то, что я описал выше – эти голоса обрели плоть, и бегали там, и орали. Все эти маленькие гоблины, которых хотелось ковырять острой крышкой консервной банки, отрезать им пальцы, распихивая по многочисленным карманам их мамаш. Большой палец правой ноги от мальчиков я бы засунул во влагалище девочкам, и так оставил сушиться ко дню Валентина.

Подумав обо всем этом, я распалился и притянул за талию Друга – теперь он для меня был Друг с большой буквы, и Виталик это прекрасно понимал. Он оттолкнул меня - вкладывая в этот жест больше презрения, чем физической силы, затем сам притянул за воротник и неожиданно облизал языком мои губы. Слева направо, одним движением, после чего снова оттолкнул – и я, отброшенный, сел на прежнее место.

Виталик расстегнул пуговицы на своей рубашке – легко и небрежно – задрал футболку и сел ко мне на колени лицом к лицу. Он был чуть выше, а я, вдобавок, горбился – его соски оказались прямо передо мной. Я поднял глаза, молчаливо взывая к его доброте, и он смилостивился и кивнул. Жадно впившись в сосок, я ласкал его языком, лизал, легонько прикусывал зубами, терся об него носом, я изображал беззубого младенца – закусывая губы, одними ими плотно прижимался и посасывал, дотрагиваясь попеременно то ими, то языком.

Я продолжал играть с его грудью, пока он не схватил меня за волосы и отдернул. Я слегка взвыл, Виталик усмехнулся, обнял меня левой рукой и, не выпуская волос, впился губами, проникнул горячим языком, втянул мой язык в себя – и я не остался без ответа. Я терзал руками его спину, ища доступа к телу, плотно сжимал его губы, покрывая их полностью или давая это сделать ему самому, я утопал в нем – но он продолжал держать меня за волосы. Затем так же внезапно он дернул сильнее и отстранил меня.

Виталик принялся говорить – спокойно, без злобы, как автомат, который поперхнулся собственной газировкой и принялся выплевывать ее равными порциями, ни мало не заботясь о наличии стаканчика в подающей нише: «Ты сучка, ты грязная сука, ты бездарность, ты кусок говна, ты растекшийся кусок дерьма, слышишь?» - он несильно дернул меня за волосы, и я кивнул головой, - «Мерзость, ты воняешь, потливая свинья, грязная потливая свинья, малолетняя прыщавая дешевка, шлюха», - на слове шлюха я мелко задрожал. Виталик заметил это и отпустил мои волосы. Затем он встал, обошел меня сзади и сказал снять джинсы. Я спустил их и трусы до колен, Виталик за моей спиной проделал то же самое, затем подсел ко мне, упершись своим горячим членом в ямочку между ягодиц. Он обнял меня и медленно спустился рукой к члену, погладил икры, плавно взобрался наверх. Он целовал меня в шею, а я молчал и дрожал. Затем он схватил меня за волосы, дернул их, принялся тереться своим шипом о спину, размазывая естественную смазку по позвоночнику, я прерывисто задышал, но Виталик потянул за волосы и прорычал – очень тихо, почти шепотом, или мне показалось: «Не дыши, шлюха!» Я замер.

.

Затянутое в саван время кружится – облетая птицей-матерью мою постель – а вокруг разверзся спокойный космос, и лишь звезды - горящие безжизненные светила - составляют компанию нам.

.

Очнулся – и снова безнадежный мир, спокойный в своем скандальном величии. Я лежу в постели, одетый, только джемпера на мне нет, а рубашка расстегнута – при более внимательном рассмотрении некоторые пуговицы оказались оторванными. Надо мной склонился Учитель, и больше в комнате никого нет. Видимо, я потерял сознание. Его лицо так близко, и ощущение, что мы в комнате одни, делает все простым.

Я снова прикрываю глаза, внезапно приподнимаюсь, обвиваю его своими руками-веточками и целую.

Целое мгновение – это целый мир. В нем можно состариться, умереть, призвать к ответу, потерять разум и оседлать пространство – единственное, что нельзя сделать – это ускорить этот миг, потому что сознание не спешит. Снова космос, и я в нем не один.

Я и Учитель, мы сидим не постели, а края одеяла свешиваются в пустоту. Он смущен, его взрослое, увитое первыми глубокими морщинами лицо, прячем глаза, словно ребенок, словно виноватый в чем-то ребенок. Момент напоминает мне урок, биение сердца, ощущение рядом почти неслышимого дыхания соседа по парте, по боли и звуку ламп. Это воспоминание – и это та черная стрела, которая разбивает зазеркалье мига вдребезги, потому что миг длился лишь секунду, хватившую Учителю на то, чтобы разорвать мои некрепкие объятия.

.

Он отпрянул, неловко вытирая рукавом губы, чертыхнулся – первым его порывом было выйти, но – и тут я понял, что сорвал семафор, что дорога открыта, что поезд несется в бездну, и нужно добавить скорости, чтобы въехать в ад на полных парах, как победитель, а не как жертва стечения обстоятельств. И я сорвал повязку со слепой планеты: голая и уродливая, она предстала перед собой в зеркале, в первозданной монструозности, на которую способен лишь человек и плоды его творчества. Так долго девственная, ты превратилась в чахлый обоссанный куст, с жилистыми короткими корнями, торчащими в разные стороны. Планета, ты видишь себя, но вместо ужаса в твоих глазах стоит смешанное чувство удивления и кокетства – ты нравишься себе во всей нарядной мерзости, какой облек тебя человек.

Я скинул одеяло, сбросил рукава со своих лапок, встал на колени и пополз к Тебе, мой Демон. Ты сначала истошно закричал, вжался в стену. А я капал слюной и закусывал губы, переставляя лапы, будто я участвую в постановке на детском утреннике, и на моих ногах ласты. Топ-топ… топает звереныш. Ты сглотнул.

Я подполз и обнял твои ноги, уткнулся мордой как собака – в промежность. И… ощутил. Ты был возбужден, Учитель, ты был возбужден – и всегда был возбужден, когда вызывал меня, за твоей показной глухотой и нарочитой небрежностью скрывался Демон, который борется в тебе сейчас, борется с самим собой, потому что ты сам – Демон, и Демон в тебе борется лишь с Демоном, тогда как ничего святого никогда не было в помине, и есть только боль и смерть, только гнев и депрессия.

Ты пытался вползти в стену, отойти, но не трогал меня руками. Я заметил, что ты закрываешь лицо, хватаешься за волосы – но ты был не в силах оттолкнуть меня, потому что прямо на глазах человека свершалось соитие Демона с его ягненком. Я тяжело дышал высунув, я дышал собакой, стал собакой, породнился с этим животным.

Для начала я обнюхал найденное Сокровище, и запах пришелся мне по душе – я задышал часто-часто, а потом лизнул – через штаны и, наверное, через спрятанные за строгими штанами ужасные широкие трусы, в которых член болтается как использованный презерватив в руке брезгливой девицы. Теперь и Ты задышал прерывисто, заскулил как щенок, даже заплакал, но собакам нет дела до слез их хозяев – собакам нужен только Его Величество Член.

Коронация Его Величества назначена… на сейчас. И я стянул с тебя штаны, низвергнул все, что нас соединяло кроме как любовников прочь, и ты, не признаваясь в этом, отдался мне, отдался полностью весь, без всякого (возможно ли оно было?) сомнения. Демон ворвался в твою голову, но ты, ты, ты…. Ты был Учителем, и я бы не смог полюбить Тебя без того, что ты был им. Сколько свернутых церковных половиц измызгано моей собачей мочой, драным волосом из задниц бездомных собак, их слюной и липкой собачей спермой – нет, не этим занят мозг, мой милый, не этим. Ты знаешь, ты всегда знал, всегда-всегда-всегда, помнил о моей слабости, искуситель, о моем телесном недуге, о бешенном, свирепом свойстве предметов и вещей вызывать странную брезгливость.

Моя мать не могла мыть посуду – совсем, и совершенно отказывалась заниматься этим женским занятием в любое время, даже когда отец работал весь день и возвращался домой усталый, злой и нетрезвый – даже тогда он довольствовался едой из грязной посуды, если он сам, или кто-то из гостей не помыл ее заранее. Проблема была всего одна – и пусть она не покажется вам презрительно мелкой и никчемной – мать не могла слышать скрежетания металла о металл, или скрип стекла, когда его обтирают. Все это не было шуткой, ни в коем случае – однажды, от резкого звука она упала в обморок, и отец долго приводил ее в чувства, бешено круша все в доме в поисках нашатырного спирта.

Плача, он поднял мел. Я вздрогнул и перестал лизать. «Ав?» - спросил я, доверчивый пес. Учитель продолжал плакать с расстегнутыми штанами, но рука его твердо легла на доску. «Рррр!» - сказал я и нахмурился. Учитель принялся писать.

Я бился в истерике, в то время как мой любимый садист и нежный мучитель писал на доске одно за другим, снова и снова повторяя, всего одно – одно слово, один вопрос, который мучил его и, полагаю, мучит до сих пор. Я метался по комнате на карачках, прятался под стол, свалил небольшой изысканный столик и бумаги с него. Я алкал спокойствия, я жаждал тихой будки и цепи, где нет-нет-нет этого скрежетания, где белый мрамор не снимет невидимую стружку с зеленой керамики, но Боже, нет…

Тогда он бросил мел, подтащил меня к доске, выпростал из трусов член и засунул его мне в рот, зачем-то убаюкивающее гладя по голове. Он начал напевать что-то медленно и покачиваться в такт – назад, вперед, назад, вперед. Мою голову он держал крепко за волосы, мне лишь оставалось покорно раскрыть рот и стараться не задеть клыками Его Величество – ведь я верный пес.

.

Из школы он уволился со скандалом, потому что отказался отрабатывать положенные законодательством две недели, и просто ушел в тот же день. Я никогда его больше не видел, но часто вспоминаю. У меня никогда не было его фотографий, поэтому облик Учителя постепенно заострился и приобрел черты нескольких известных актеров и писателей, которые, в отличие, всегда перед глазами.

Я устроился учителем в школу после ВУЗа, мои мысли упростились до нескольких формул, а жизнь стала похожа на колесо, которое неспешно крутится, передвигая сидящего по дороге. К цели, которой для каждого из нас является смерть, все более частая гостья и привычная подруга, чем ближе мы подъезжаем к конечной станции. После того случая со мной произошли две перемены: я перестал бояться мела, и стал все чаще замечать, как люди забывают о том, что длящийся процесс интересней, чем его окончание, даже если всегда казалось, что к окончанию мы и стремились. Прочитанная книга остается позади, съеденная пища больше не доставляет удовольствия, полученные знания не приносят радости, а сбывшаяся мечта перестает быть, собственно, мечтой, оставляя после себя незаметную рану, которая имеет привычку кровоточить, когда нас оставляет желание жить и идти дальше. Причиной таких мыслей я нашел только одно – задаваемый человеком вопрос «Зачем», и могу с уверенностью сказать – счастье можно найти лишь там, где вопрос остается без ответа.