Литература

Соседнюю коммуналку расселили всего месяц назад. Я думал, там будет офис — нагнали целую бригаду маляров-таджиков, мне было видно, как они красят стены в бледно-розовый офисный цвет. Потом пришла такая же бригада электриков и сантехников.

Противно выла дрель, воняло клеем и краской. У моей двери постоянно появлялись какие-то ржавые трубы, мотки провода, мешки с битой плиткой и выломанным паркетом. Если меняют трубы — скорее всего, не офис. Да кому нужен офис на втором этаже? Значит, там кто-то будет жить.

Естественно, я не интересовался происходящим. Ну, разве что пару раз ходил ругаться из-за того, что они сваливают строительный мусор мне на порог.

В первый раз там были какие-то невнятные таджики, а во второй раз — эта. Хозяйка. В задрипанных тренировочных штанах, в безразмерной кофте с капюшоном и карманом на пузе. Уставилась на меня как продавщица советских времен.

— Извините, не могли бы вы убрать мусор у меня под дверью?

Прищурила веки с выцветшими ресницами:

— А что, сильно мешает?

— Сильно.

— Ну-ну.

И в этот момент мне показалось, что не она, а я сам устроил весь этот бардак. Более того, я вообще не должен здесь находиться.

Она шмыгнула носом, оглядела меня всего от майки до тапок:

— Еще вопросы есть?

Я обалдел от такой наглости.

— Если вопросов нет, вы свободны. — Соседка развернулась и бодро пошла на кухню.

Оттуда донеслось, довольно громко:

— УБЕРИТЕ его вонючий мусор. Если он такой нервный.

Я себя считаю человеком спокойным. Уравновешенным. По крайней мере, всегда считал. Но мне тогда хотелось вмазать по этим ее бесцветным ресницам, по тонким ненакрашенным губам, по плоской груди. Мне хотелось взять эту бабу за шкирятник и возить по влажной, только что отштукатуренной стене. Она не была похожа на женщину: какой-то невозможный подросток, дворовый гопник. Из тех, что когда-то, в конце восьмидесятых, отнимали у меня мелочь по дороге в школу. Отнимали и говорили: «Гуляй».

Она вышла на площадку с сигаретой, чиркнула дешевой зажигалкой. В ее взгляде читалось это самое слово. Она поджала губы. Видимо, я портил интерьер своей персоной.

— А вы не беспокойтесь. Уберут, уберут. Прямо щас и уберут.

Я позорно смылся.

Она ездит на замызганном «Рено». Машина дорогая, но по виду не скажешь. Такое впечатление, будто эту тачку угнали бомжи, а потом держали месяц на свалке. Я не понимаю: ей лень заехать на автомойку или она так поступает специально: мол, смотрите, плевала я, как мы выглядим — я и моя тачка. Впрочем, ее возят. Молоденький брюнетик в строгом костюме подкатывает каждое утро на другой машине, без единого пятнышка. Шофер или охранник, а может, и то и другое. А может, и больше, чем просто охранник — уж больно смазливая харя. Интересно, о чем он думает, когда имеет эту моль в серых тряпках? Она ведь моль — бесцветные ресницы, тусклые волосы, бледная кожа. Я думаю, последняя секретарша в ее офисе одевается лучше, чем эта стерва. Тоже своего рода гордыня — мол, посмотрите, я могу купить любую вещь, но тряпки меня не интересуют. Что самое забавное, я никогда до этого не обращал внимание на то, как девушки одеты, как накрашены. Моя бывшая злилась, что я не замечал ее новую прическу, новые туфли и прочее. Видимо, безобразное запоминается сильнее.

Я стал чаще курить на лестнице, чтобы намозолить стерве глаза. Она смолит как мужик лет сорока, электрик или сантехник; на указательном пальце коричневое пятно от никотина. Я никогда не протягиваю ей зажигалку — она говорит, ее раздражают предупредительные мужчины, которые дают прикурить, помогают надеть пальто и встают, когда в комнату входит дама. Еще ее бесят мужчины, целующие даме ручку — «потому что они козлы». Я попросил уточнить, в чем выражается их козлиная сущность. Она ответила: «Когда мужик целует бабе руку, он на нее смотрит как блядь».

Я сам никогда не ругаюсь матом. Вообще никогда. Мать говорила, что курят и ругаются матом только проститутки. Мама вообще была женщиной строгих правил, за это я ненавидел ее от 14 до 16, когда мне дико хотелось трахаться. А потом она умерла, и мне до сих пор стыдно, хоть я и понимаю, что сделал для нее все что мог. Наверное, это старомодно — не пить, не материться, но что поделать, я такой.

Сегодня, когда возвращался домой, увидел, что она выносит на площадку мусорные мешки — первый, второй, третий, шестой. Такое впечатление, будто не выбрасывает мусор неделями. Еще бы, она занятая женщина, ей можно превращать свое жилище в хлев.

На ней простые черные трусики, короткая маечка с тоненькими бретельками — и больше ничего. Даже тапки не надела.

А меня как будто и нет. Стерва. Я стою в метре от нее и отпираю свою дверь. Не замечает. Вообще не замечает. Ей наплевать, что рядом стоит мужчина и смотрит на ее голые ляжки. Я для нее такой же атрибут парадной, как ступени, стены, перила. Как будто ей принадлежит весь особняк, и она может расхаживать по нему в костюме Евы — где вздумается. Этакая, знаете ли, аристократка. Разве аристократки замечают лакеев на лестнице?

Ключ заело. Этому замку лет тридцать. Он был здесь поставлен в год моего рождения. И я, как полный кретин, ковыряю в скважине железкой, а она выносит пакеты. Ноль внимания.

Бутылки, коробки из-под пиццы, из-под какой-то ресторанной еды. Готовить она наверняка не умеет. Стерва. Конечно, живет одна — для кого ей готовить. Или так: не умеет готовить, потому и живет одна.

Я тихо молюсь, чтобы чертов ключ провернулся, наконец, в своей норе.

— Здравствуйте. — Говорит она за моей спиной.

Я краснею.

Она откидывает прядь с мокрого лба, втискивается между мной и дверью, делает едва заметное движение рукой. Вот, собственно, и все. Открыла.

— Спасибо... — Я протискиваюсь в дверной проем.

Она опускает глаза. Недвусмысленно. Заметила. Стерва!

— Ааа... Да не за что.

И все. Разошлись по квартирам.

Я еще не успел переобуться, слышу визг:

— Пошел ты на хуй!!!

— Сама пошла, сука ебаная!

Выскакиваю на площадку — вижу, смазливенький водитель тащит ее за волосы. Наверное, с лестницы сбросить хотел. Я, как полагается, подбегаю, чтобы этой стерве помочь. Она:

— Отвали!

Изловчилась, врезала своему альфонсу по причинному месту, того скрутило. Я себя почувствовал так неприятно, будто она мне самому врезала. Даже помог этому парнишке встать и довел его до машины. Поднимаюсь обратно, эта курит, глотая слезинки. Даже не оделась. Говорит:

— Ага, спасибо, что помогли этой гниде.

Я:

— Да пожалуйста.

Сейчас я пью чай с бергамотом, жду Петю и думаю: вернется этот ее хахаль или не вернется? Скорее всего, нет. Стерве на роду написано быть одинокой и никем не востребованной. Выкинула этого паренька вместе с мусором — вроде как генеральная уборка. По идее, у нее должна быть домработница, но я ничего похожего не видел. А может, эта стерва просто не хочет афишировать то, что происходит в ее жилище — кто знает. Одно я знаю точно: сам я с такой бабой не стал бы спать, даже если бы от этого зависела моя жизнь и судьба человечества в целом.

По коридору шаркает соседка Марья Михайловна, скрипит старыми половицами. Я уже выучил походку каждой бабки в этой квартире. На кухне льется вода — наверное, кошелка тоже решила поставить чайник. Когда же загнется эта Михайловна... Мне книги негде ставить. А есть ведь и рукописи, и старые конспекты, и целые пакеты распечаток в смежной комнате — от всего этого бумажного хлама идет пыль, тут и астматиком недолго стать. Выхода у меня два: или подсыпать стрихнина в соседкин чайник, или отсканировать рукописи, а потом слить их на диски. На прошлой неделе я так же помог Пете, потому что в его «однушке» ногу было негде поставить, бумаги и связки книг лежали прямо на полу. Когда мы с ним ходим по букинистическим магазинам, я всегда прошу не набирать ненужных вещей. Петя каждый раз божится, что все это ему нужно «для дела». Его макулатуру мы позавчера отвезли в дар факультетской библиотеке, а заодно я унес и пластинки с Рахманиновым, потому что Петин проигрыватель давно не работал, а мой в отличном состоянии.

Уже девятый час, я начинаю злиться на Петра, это в его стиле: попользоваться твоими услугами, а потом притвориться, что занят чем-то архиважным. А если он и придет — я не намерен разбирать хлам всю ночь. У меня в девять утра семинар, и желательно было бы хоть немного поспать. И, кстати, было бы неплохо найти «Теорию функционального синтаксиса» Мустайоки, но раскопать что-то в таких завалах нереально. Меня злость берет, что я потратил на нее триста с лишним рублей, положил ее на видном месте, а потом она куда-то испарилась, как только стала мне нужна.

Петя звонит в дверь, уже без десяти десять. Я улавливаю легкий запах коньяка. Он старается не смотреть мне в глаза — я рад, что ему стыдно.

— Мог бы и не приходить. — Замечаю я.

— Прости. — Он уворачивается, идет в мою комнату.

— Петр, тебе известно, который час?

— Мне насрать, который час. — Он падает ничком на мою кровать. Во-первых, на нем пальто, это негигиенично. Во-вторых, мне просто неприятно, что он лежит на моей постели.

— Я не буду рыться в макулатуре на ночь глядя.

— Тогда просто сделай мне кофе. — Он садится, потирает виски. — Почему на лестнице баба курит? Пьяная. Стоит и курит. Даже без штанов.

— Мужика прогнала, вот и курит. И я тебя скоро прогоню.

— Можешь не стараться. Меня уже прогнали. — Его губы дрожат. — Эта сволочь. Пэтэушник. Наркоман...

Я ретируюсь на кухню. Не дай бог, он примется рыдать на моем плече. На лестницу нельзя, там курит эта брошенка. Черт бы ее подрал, почему она не может курить у себя в квартире? Почему надо обязательно выставлять себя на всеобщее обозрение? Ей что, общения не хватает?

Я ставлю турку с холодной водой на средний огонь, достаю банку с молотым «чибо». Слава богу, кроме меня тут живут одни пенсионерки, продукты можно держать на кухне, никто не стащит. Вода греется медленно, и хорошо, можно потянуть время. Глядишь, он проревется и избавит меня от этой сцены. Плачущий мужик тридцати трех лет — зрелище не для слабонервных. Тоже, какого черта приперся?

— Ах, простите, Евгений Александрович!

Я вздрагиваю от его голоса. Он возникает в дверном проеме, манерно опирается о косяк.

— Проститте, Евгений Александрович, что докучаю вам своей ничтожной персоной. — Он делает реверанс.

— Петя, не юродствуй.

— Женя, прости меня, пожалуйста? Мне правда не с кем поговорить. У меня нет друзей. Разве эти мрази — друзья? Они мне горло перегрызть готовы, все до единого. Знаешь, что сказала Сашиха?

— Меня не интересует, что сказала твоя «Сашиха».

— Женя, она сказала, что я сам виноват. Беру со студентов натурой. Ну не мразь, а? Видит, что мне плохо. И издевается. Даже не потому, что она меня не любит — ей плевать на мои чувства. Просто еще один повод поржать. Тупо поржать.

Он кладет подбородок на мое плечо:

— Ты воды перелил. Дай, я лучше сделаю. Доверься женщине.

Мне хочется стряхнуть его с себя, щетина колет шею. Что за мода — бриться триммером.

— Женя, у тебя есть что-нибудь выпить? А то я схожу, пока одиннадцати нет.

Кофе остыл. Он возвращается с коньяком, грязная вода стекает с подошв.

— Эта опять курит. Хотел с ней поговорить, послала на хуй. Сумасшедшая баба. — Петя хихикает. — Ну, где там твой ментальный мусор?

Я делаю широкий жест:

— Владей!

Мы приступаем. Сначала подоконники. Стопки рефератов третьего курса. Брезгливо перебираем эту пачкотню, наполовину содранную из интернета. Малолетки истребляют леса нашей Родины на свои гнусные распечатки. Бумага кое-где покоробилась, а чернила потекли, это все снег из форточки.

Потом стеллажи. Петя уже как следует нажрался, и я боюсь, что он упадет со стремянки. Каждую книгу он по привычке начинает проглядывать, приходится их отбирать, он злится. Я выдираю у него очередной учебник, Петя поднимает его повыше, читает с выражением:

— Основной функцией семьи является продолжение человеческого рода, то есть рождение и воспитание детей, передача духовно-нравственного и культурного наследия новому поколению. Семья обеспечивает развитие личности в течение всей жизни человека. Характер семьи, ее духовное и моральное здоровье во многом определяют характер человека, правильное воспитание подрастающего поколения и в конечном итоге развитие всего общества. Понял? А мы с тобой — духовно-нравственный балласт. Ибо! Подрастающее поколение срало и клало на наше культурное наследие вообще и на нас в частности. И вообще, оно рожает исключительно по залету. Если баба не залетела в шестнадцать, она не залетит уже никогда. Сделает карьеру и тэ дэ, а потом будет курить на лестнице без штанов. Думаешь, этой бабе нужна семья? Думаешь, ей нужны дети? — Петя теряет равновесие, хватается за воздух. — Думаешь, ей нужен мужик?

— Ничего я не думаю.

— Правильно, не нужен. Современная баба — она баба только номинально. На самом деле это бесполая самка, ну, как пчела или муравей. Асексуально-самодостаточная мразь.

— Слезай.

— Хочу семью. — Он снова чуть не падает.

— Слезай, ты пьян. — Мне приходится держать его за ноги. — Все, не надо мне помогать.

— Женя, мне нужен мужик.

Стремянка дергается, я еле успеваю отскочить. Он летит на пол спиной вперед, сверху каскадом льется моя монография. Книгу так и не выпустил —у него развит хватательный рефлекс.

— И совсем не больно. — Он улыбается, непонятно чему. — Дурацкая книжка. Старомодные представления о семье, как о паре эм плюс же. Мать — хранительница домашнего очага и воспитательница детей. Отец приносит домой деньги. Трое детишек. Морально здоровых, заметь, которые вырастут и будут сношаться с противоположным полом. И потом создадут такую же здоровую семью, а вся эта хуета вместе составит морально здоровое, преуспевающее общество. А такие как я передохнут, и так нам и надо. И такие как она передохнут тоже. Нахуй пидоров и теток без штанов.

— Ты ударился головой? — Спрашиваю я участливо.

— Такие как мы не будут заражать общественную мысль своей гнилой рефлексией и глубоко эгоистичным нытьем. А такие как она не будут отнимать у мужика его законную функцию самца и главы семьи. И все будет тип-топ. Обгоним по рождаемости арабов. А потом и китайцев.

— Я вызову тебе такси.

— Женя, прости. Я буду сидеть тихо. — Петя забирается с ногами в мое кресло.

— Я не хочу, чтобы ты тут сидел. Я спать хочу.

— Спи. — Улыбается Петя.

— Между прочим, в этом нет ничего смешного. Мужчина должен содержать семью. А женщина — воспитать троих детей, за которых перед людьми не стыдно. Педерасту не понять.

— Правильно. Куда уж нам, дуракам, чай пить. — Он спускает ноги на пол.

— Я все-таки вызову такси.

— Я тебе настолько неприятен? — Он сразу становится серьезным, каким-то холодным и отстраненным. — Хорошо, не буду навязываться. Мне казалось, у меня есть друг. Errare humanum est.

— Прости. У меня всего одна кровать. Мне завтра рано вставать. Я не имел в виду...

— Да ничего, ничего. Сам виноват, приперся со своими проблемами. Кстати, дай Ломброзо почитать.

— Да хоть совсем забирай, он мне не нужен.

Петя утыкается в очередную книгу, и я перестаю для него существовать. Через некоторое время его прорывает цитатой:

— Женская любовь есть в сущности только особый вид материнского чувства; многие органы, служащие собственно целям последнего, сделались половыми только впоследствии; наконец, любовное чувство, питаемое женщиной по отношению к мужчине, есть следствие не полового влечения к нему, а той преданности и подчинения ему, которые развились в ней путем постепенного применения к жизни... Вникаешь?

Я начинаю клевать носом. Время от времени просыпаюсь, потому что он деликатно тычет пальцем в мое плечо — видимо, чтобы я не пропустил что-то важное из его ночного бреда. Каждое такое пробуждение — как прыжок в ледяную воду, я умоляю его отстать, читать молча.

Внезапно я понимаю, что нас в комнате трое: он, я и она.

— Поехали. — Говорит она.

Я тут же одеваюсь и безропотно спускаюсь вниз, сажусь в ее машину. Даже в темноте видна засохшая грязь на кузове, я испачкал колено.

— Не сперма. Ототрешь. — Замечает она.

Внутри у меня все замирает от этого голоса, сладкий холод разливается по кровеносным сосудам. Я хотел бы ответить, но не могу выговорить ни слова.

Она зло вставляет ключ зажигания, поворачивает сильными пальцами, давит на газ. У нее это хорошо получается — вставлять и давить. Мерзлые комья снега стучат по днищу. Мне потрясающе неуютно, в салоне пахнет никотином и кожей. Я смотрю перед собой и не понимаю, куда мы едем — огни, высотные дома, серая дорога, аптеки, ларьки, остановки, заправки.

— Ну?! — Говорит она.

Я разглядываю ее профиль — восковое лицо и недлинные выцветшие ресницы, веснушки на носу. Рыжие волосы. Странно, раньше были пепельными — может, покрасилась?

Ее губы кривятся:

— Возраст?

— Тридцать.

— Семейное положение?

— Холост.

— Вредные привычки?

— Курю. Иногда пью. Сегодня не пил.

— Я сама курю. Неактуально. Образование?

— Высшее. Доктор наук.

— Умный, да?

— Не знаю. Наверное.

— Если вы такие умные, почему вы такие бедные? — Она чиркает кремнем дешевой зажигалки. — Ладно, проехали. Наследственных заболеваний нет?

— Нет.

— А психических?

— Тоже нет.

— Группа крови?

— Первая.

— Резус-фактор?

— Положительный.

— Годится. — Она обнажает мелкие желтоватые зубы.

Я не решаюсь спросить, для чего это годится. Молча смотрю вперед, в темноту, прорезанную лучами фар. Слева мелькает неоновая вывеска «ЛИСЬЯ НОРА», и снова темнота.

Она тормозит.

— Вылезай!

Я не спрашиваю, зачем вылезать, и почему я должен это делать, и кому должен, и почему именно здесь. Выпрыгиваю на мокрый рыхлый снег. В свете фар видны стволы сосен, а сверху — темно-фиолетовое ночное небо, затянутое облаками.

— Давай! — Командует она.

Я стою в оцепенении, по-прежнему не понимая, что ей нужно. Я не могу даже пошевелить губами, открыть рот, чтобы спросить. Она бьет меня в солнечное сплетение, я падаю в снег, но почему-то не чувствую холода. Она по-прежнему босая, в майке с тоненькими бретельками и черных трусиках. Ей тоже не холодно. Я слышу, как она расстегивает «молнию». Садится на меня своим невесомым телом. Ее волосы ритмично взлетают и падают на фоне белесых облаков. Я изо всех сил пытаюсь почувствовать хоть что-нибудь. Я словно нахожусь в безвоздушном пространстве. Мысли проносятся с бешеной скоростью: хочет ребенка — от меня — почему — биологический отец — неправильно — унизительно — а почему бы и нет — хоть так... Я пробую перевернуться и войти сверху — может быть, тогда? Ее тело впечатывается в снег, все глубже и глубже, сереет, стирается. Очертания ее лица полностью исчезают с белой неровной поверхности.

Я различаю перекрестья белой ткани, приподнимаюсь. У меня в ногах лежит одетый Петя — голова запрокинута, правильные невыразительные черты. Я вспоминаю свой сон, и мне начинает казаться, что все это было в реальности: половой акт с безликой женщиной, неясная цель, никакого удовольствия.

Петя открывает глаза, разглядывает лепнину на потолке. Морщится:

— Я вчера напился и нес какую-то чушь.

— Наверное.

— Я этого не говорил, о-кей?

На полу в ряд стоят черные мешки. Петя вяло машет рукой в их сторону:

— Вот, собрал за ночь.

— А если мне что-то из этого понадобится? — И правда, мог бы хоть спросить, что мне нужно, что не нужно.

— Весь мусор на тот свет не заберешь. — Бесстрастно отвечает он и направляется в сортир.

Я оглядываю стеллажи, поредевшие толпы скучных книг, старые обои. Лет десять назад я бы сошел с ума от мысли, что буду жить в этой бумажной коробке, а сейчас — ничего, терпимо. Где-то в дальнем конце коридора слышен шум спускаемой воды.

На первую пару мы уже опоздали. Перед тем, как открыть дверь, я заглядываю в глазок. Она там, на лестнице. Мы стоим в передней и терпеливо ждем, когда она уйдет.