Литература

Дорогая моя, Наташа!

Я хочу рассказать тебе свои мысли по порядку, всё как сейчас вижу, только боюсь, может, выйдет не так уж гладко и ровно, как хотелось бы. Сложно поведать, холодно и терпеливо «истину страстей моего горячего сердца» и то, какую увидел я тебя в последние месяцы ушедшего года.

Все эти годы, проведенные вместе, рассказали нам друг о друге столько, что можно целыми днями вспоминать истории из нашей жизни. Мы успели изучить наши привычки, мечты и желания, интонации, жесты и мимику, и многое другое. Заверяю –– я тебя знаю хорошо.

Мне не составляет труда отличить твое обычное поведение от иного, ранее незнакомого –– вот на это-то я и обратил внимание, на то, что какие-то изменения происходят, но я не мог понять какие. Логика, наблюдательность, обобщения здесь ни причем, как и здравый смысл, тоже –– это скорее было похоже на интуитивные выводы, основанные на передаче невербальной информации, заставившие почувствовать неладное… Но подсознательно шла невидимая работа: мозг выдавал сообщения незаконченными предложениями, мелькали отрывки картинок –– что-то смутное, неуловимое тревожило меня, пропали аппетит и сосредоточенность. Я собрался, решительно взял себя в руки, чтобы не накручивать себя понапрасну и на время ощутил спокойствие. Но…

Однажды, где-то в конце ноября, мы сидели на кухне вечером и болтали. Ты говорила, а я слушал, слушал и слушал, через какое-то время смысл слов перестал до меня доходить, стал интересен твой голос, я посмотрел на тебя без всякого умысла, просто бросил быстрый взгляд и поразился: твой голос не состыковывался с твоими глазами –– это было наваждение, я не верил себе! Твой взгляд… холодное пренебрежение, презрение, граничащее с ненавистью.

Утром я всё вспомнил и отогнал дурные мысли –– ведь ты помнишь мои вечерние состояния? Мнительность на почве, сказал я себе и решил приводить себя в порядок –– начал по утрам набирать воду из бювета и строить планы новой жизни в следующем году.

Но движение продолжалось: вечерами я бегал по карте, собирая артефакты, а ты коротала время у телевизора. Исчезал на несколько дней и был вне досягаемости. Но ты предпочитала сидеть дома. Что тут поделать? Быть всё время с тобой, не общаясь с друзьями, оказалось невозможным. Ты требовала от меня именно этого. Безвылазно торчать перед зомбирующим монстром, увлекаться тем, как парни и девочки выясняют свои отношения, натянуто закатывают истерики и притом строят дом; эта ненавистная реклама с безумными придурковато-улыбчивыми рожами; сериалы… Я пару раз попытался провести вечер по такой схеме, но я увидел твое лицо –– мне захотелось к друзьям в бильярдную. Особенно я поразился, когда серию прервала реклама, и никакого перехода я не увидел –– ты смотрела рекламу как продолжение фильма, ни один мускул не дрогнул на твоем лице, ты также неотрывно пялилась на экран и пила чай с вареньем. Тебе одинаково интересно было смотреть фильм, рекламу, риэлити-шоу, новости, кулинарные рецепты, встречи дальних родственников…

Первая декада декабря открыла давно забытое чувство. Как бы его описать? Когда мы жили в прошлой квартире я видел ожидание моего выхода из квартиры –– я шел курить и видел, выйдя из комнаты в прихожую, мигание зеленого огонька на базе, когда возвращался, видел, как зеленый огонек тухнет, я проходил в комнату, а ты читала книгу, так вся была увлечена ею. А я нервно брал телефон и встречал твой взгляд, повтор же высвечивал какие-то три цифры… Я тебя, помню, спросил тогда: «Ты звонила?» А ты нагло соврала: «Нет». А до перекура я договорился о встрече с друзьями и номер, по которому я звонил, должен был остаться в памяти телефона. Об этом я и сказал, а в ответ ты меня послала подальше, чтобы я не лез к тебе с глупыми предположениями. Ты сказала, что хотела позвонить, но передумала, раскричалась, устроила истерику, слезы. Прибежали мама и папа, сделали мне выговор, а тебя увели на кухню успокаивать. Ведь мы тогда думали, что ты в положении. Папа вернулся и вдобавок влепил мне звонкую пощечину, от которой у меня замелькали звездочки перед глазами. Я взял гитару, сыграл «Summer time» и поехал на стрелку. Отвратительное чувство ненужности. Вот такое появилось чувство.

Потом я начал «читать» тебя. Так, чтобы не оскорбить тебя, да и получалось само собой, как телевизор смотреть с нечетким изображением. Как я это делал? Просто смотрел на тебя и слушал, задавал вопросы самые безобидные и делал выводы. Никаких сознательных усилий на тот момент я не прикладывал, действовал как обычно, понимая, что причина заложена во мне, в моем поведении, и я пытался вести себя по отношению к тебе корректно –– я и так в мае чуть не сжег все мосты. Вспоминаю гармонию в наших давних отношениях (как под «Птицу» не успев на трамвай, танцевали на ночной остановке и не было никого кроме нас и нам было всё равно) и испытываю ностальгию по тому теплу, которое исходило от тебя пару лет тому, а теперь, начало декабря, ты стоишь в метре от меня, но нет –– бесконечность. Когда беспокоишься, что тебя не любят в голову закрадываются глупые мысли. Я умолял отбросить сомнения, но видел тебя и задумывался. Твои порывистые движения, твоя быстрая, порой бессвязная речь начали меня тревожить. И эти намеки на тундру и местных оленеводов, что это было –– безумный поток слов или провокация –– не могу понять.

Однажды вечером я вновь поразился твоим глазам –– они были особенно привлекательными потому, что были красными, с расширенными зрачками и характерной стеклянной поволокой; ещё они горели, смеялись надо мной; этот веселый взгляд я увидел ещё пару раз и промолчал –– мало ли что привидится, но глаза говорили ярко не только тогда, но и потом тоже… Тогда я спросил тебя, заходил ли кто-нибудь к нам, ты ответила –– нет… А носить ты стала майки с длинными рукавами.

Вот тут-то я сознательно затаился, как в шахматах, делать вид, что ничего не происходит подготавливая контрудар (прости, военный жаргон в семейной жизни на тот момент был к месту). Я вынужден был затаиться, делать вид, что ничего не вижу, что я пьяный больше, чем на самом деле –– даже начало получаться. Псих, не правда ли? А дальше было одно из самых бредовых изобретений декабря (вторая декада). Когда кажется креститься надо или проверить свои опасения, но проверку опасений делать не хотелось. Не хотелось узнать худшее, но выбора у меня не было, и я рискнул.

Письмо уже писалось перед отъездом, когда ты задала два вопроса. Ответ –– нет. Забеспокоилась, чтобы ничего там себе не надумал. Я уже письмо в чистовик переписываю! Когда ты хотела «раскрутить» беседу на «эту» тему… не хотелось вступать в обсуждение: пусть бумага поможет нам. Сложно говорить не раз, испытав собственную глупость в разговоре с тобой на такие темы: письмо, поэтому и появилось; ведь стремления услышать мои соображения я не заметил, а наоборот –– всё опровергнуть. Ау! В этот раз услышишь?

Пойми меня правильно ––Я НИ В ЧЕМ ТЕБЯ НЕ ВИНЮ –– я не собираюсь отрицать то, о чем молчишь ты. Молчала и не сказала, хотя эгоизм мой могла, возможно, поправить. Просто с моей стороны раскаяние пришло слишком поздно.

Рискнул –– это, значит, унизился до уровня низкого для меня, недостойного, упал, опустился. А результат получился положительный.

Помнишь, я часто в это время спрашивал, не приходил ли кто? Ты говорила, нет, и злилась. Всё очень просто, когда я уходил я вставлял в дверь малюсенькую бумажку, естественно понаблюдав, не вываливается ли она сама по себе, ( опыты проводились без тебя), наловчился –– бумажка крепилась прочно, и я уходил. Когда я сделал это первый раз, чувство собственного достоинства сыпало приговор за приговором, краска заливала лицо, но решение не изменил. Вернувшись, мне стало совсем не по себе –– бумажка лежала на полу, постороннему взгляду неприметная, так бумажка и всё тут. Спросил, не заходил ли кто, ответ –– нет. Одного раза было мало и пришлось повторить, нередко бумажка лежала на полу, а ты говорила, нет. (Правда, помню один раз я, как только вышел, вспомнил, что забыл дома деньги, вернулся и увидел бумажку на полу –– так что не факт, но…)

Что дальше? Параллельно меня беспокоили ощущения от наших ночных занятий. Точно, что-то было не так. Как-то ты пряталась от меня что ли, ссылаясь на усталость, на что-то ещё, попросту говоря, уходила в сторону. Но почему ты молчала? Ведь я всё равно люблю тебя. Любил…Навязчивая мысль диктует мне, что и впредь, наверное, буду любить. По правде, говоря, честно сказать не могу. Подлая прагматичная черта –– необходимы гарантии, а где их взять и кто их кроме меня сможет дать? Нужны ли они тебе?

Ещё один вечер. Ты агрессивно нападала, я не заводился, но ты сказала, что изменила мне, а я сказал, что мне всё равно. Ты это сказала так, чтобы, разумеется, всерьез я тебя не воспринял. Только это тебе и надо было. Ему всё равно! А я думаю, что любой ответ был бы воспринят недружелюбно, Нужен был скандал.

Когда ты спросишь правду, я солгу, когда же правду прошепчу, ты не поверишь. Выглядело очень похоже: «За победу! За нАшу победу!»

Сегодня я сходил в поликлинику. Меня направили на анализы.

Меня мучают некоторые физиологические ощущения. Понимаешь, я бросил употреблять всякую дрянь, чтобы в трезвом здравии во всём разобраться, оглянувшись назад –– вот, что я вспомнил, делал, здесь изложено в опасении одной болезни. То, что мы обсуждали 19-е и 25-е декабря было моей хитростью –– эти две даты резюмировали мои соображения (раненного мозга?) Теперь можно подумать и, но это было бы уже слишком. Ревность, подозрительность –– мои враги, они ослепляют меня, и я с ними борюсь всеми силами. Май не повторится –– к маме съезди, отдохни. Главное, что прочтешь ты письмо в поезде. Но зачем ты сейчас пошла в аптеку?

Это письмо я написал из-за подозрения на страшную болезнь, со дня на день будет готов результат. Если предположения врачей не подтвердятся, тогда всё будет джаз. Если же анализы дадут другой результат, то разговор будет непростой, но для меня и тебя уже абсолютно бесполезный. Я склоняюсь к первому варианту, на него уповая.

С любовью, вечно твой Захар.

P.S. За нашими спинами мелькнула черная тень, а жизнь прекрасна