Литература

- Кристина?

Я молчала.

- Кристина, ты спишь?

Она заворочалась рядом – тяжелая, грузная, сначала медленно, точно проверяя, не прикидываюсь ли я спящей, потом сильней. Руки двигались быстро - вот она напряглась, словно пытаясь отодвинуться – как будто это возможно. Меня замутило. Сука не замечала: самозабвенно закрыла глаза, задышала, словно собака в жару, часто и хрипло.

Замерла.

Я не шевелилась, потом приоткрыла глаза, глядя на часы. Минутная стрелка двигалась издевательски медленно. Должно быть, она уже спит. А если нет? Проснется, и из-под ресниц уставится выпуклыми, злыми глазами. И спросит: «А ты не спала, что ли? А на что ты тогда смотрела? Или следишь за мной?» Сильно ударит по рукам и сама завизжит от боли.

Конечно, она не проснулась, как не просыпалась никогда. Кончив, она всегда становилась сонной, и вскоре засыпала, лишь изредка бормоча во сне мое имя. Мне ли не знать? Я ее хорошо изучила, всю – вплоть до складок ночной рубашки особого покроя. Конечно, ее приходилось шить на заказ, как и многое другое. У меня у самой была точно такая же.

Уже засыпая, я глядела на потолок и думала лишь о том, чтобы сука исчезла, и не липла ко мне. Жирная, гадкая дрянь – словно ошметок моей же плоти, только и умеет, что тереть руками застарелую, никому не нужную пизду. Мне не верилось, что в этот момент она думает о мужиках, слишком жалкое у нее становилось лицо, когда горой трясущегося мяса она мычала от удовольствия. Об этом не напишут в ее любимых романах. Там пишут приторные слова: «она вздохнула», «она затрепетала», «она содрогнулась». Вот – содрогается – мощное, скользкое от пота создание, слишком близко от тебя – каждое прикосновение чувствуется на твоей коже, а в августовскую жару это невыносимо.

Следующий день – пятница. Дни расписаны строго, по честному – и мы обе уже давно не пользуемся календарями. Каждый день – драгоценность, мы их ценим, отмеряем бережливо и жадно. Каждый свой день, конечно.

Так или иначе – пятница – это ее день, и мне никогда бы не пришло в голову его нарушить. Священное, и прекрасное чувство: вспоминается мамочка – а у нас была мамочка, хотя многие в это не верят – она учила нас очень многому – как делить игрушки, к примеру, или книжки и сладости. Как делить дни. «Вы же сестры» - проникновенно шептала мамочка – «вы одно, вы должны все делить пополам». Мы кивали.

Мамочка умерла лет пять назад, а то и больше. Но мы продолжаем делиться, не представляя, как можно иначе – все должно быть по-честному, а дни – драгоценность.

Но этот день Алисы, и значит, сегодня мне придется тащиться за ней, сначала в макдак, где меня будет выворачивать от одного запаха еды, а потом на собрание религиозного кружка – где она будет закатывать глаза, и вдохновенно говорить о спасителе, и о том, как сильно он нам помогает, а вокруг будут сидеть и сверкать глазами тощие любительницы сплетен, и поддакивать, и похлопывать ее (и меня!) по плечу. Не выношу, когда меня касаются. Я дергаюсь, а сестра добродушно, разнежившись во всеобщей любви, говорит:

- Ну что ты, Кристина. Простите ее, мисс, мы плохо спали этой ночью. Давление.

И дамы сочувственно вздрагивают, и рассыпаются в ответных извинениях.

Но это еще терпимо, пусть и продолжается из года в год. Хуже другое – ей не хочется таить несчастья, она готова прокричать всем о нашей жизни – благо, любопытных много. Она обожает репортеров – из любых, самых замудоханных сельских газетенок, тех, что звонят рано утром и нарочито вежливо спрашивают, можно ли нас посетить. Бесконечный поток писак из желтой прессы, которых я не выношу. Но эти хотя бы избегают сочувствия – задают самые грязные, поганые вопросы. Как мы ходим в туалет? Как мы занимаемся сексом? Идиоты. Взгляните на меня – я рано разжирела, у меня грязные волосы, а платье давно пора выбрасывать – да только заказать новое у портного встанет в копеечку – это ведь спецзаказ. И Алиса не краше, уж поверьте. Как, по-вашему, мы занимаемся сексом?! Втихомолку дрочим – мне хотя бы хватает такта дождаться, пока Алиса точно уснет, а ей уж больно не терпится, часто плюет даже на это.

Но пятница – это ее день, а потому мы принимаем в гостиной еще одного репортера, а она распинается о том, какое поразительное единение между нами, и как мы чувствуем друг друга, и как поддерживаем, и о духовной близости не забывает, и о сестринской любви, и как это, в сущности, прекрасно – быть сиамскими близнецами.

Утром я лежу в постели, а она с упреком разглядывает меня, но молчит. И правильно. Этот день – мой, а то она с охотой сходила бы в церковь, или полила бы цветочки. Она жаворонок, всегда просыпается раньше, и таскает меня за собой – сонную и злую. Она не может представить – как это – валяться в кровати без дела, не заняв руки даже вышиванием. Но молчит. Мамочка хорошо ей пояснила, как нужно делиться днями, чтобы все было правильно. Поэтому я буду лежать. И утром я выпью кофе, а потом пойду в рощу, там недавно сделали красивую дорогу, а туристов пока нет, спокойное местечко. И может быть, почитаю книгу.

В нашем доме все давно уже приспособлено и подогнано для двух сестер, сросшихся в районе солнечного сплетения. Кнопка для вызова скорой помощи – у изголовья. Кнопка для вызова домработницы – у двери. Всюду перильца, за которые можно придержаться – мы ведь чаще оступаемся, чем обычные люди. Еще одежда. Вот уж что я и впрямь ненавижу. Обтягивающее исключается, платья по крою напоминают скорее халаты, застегивающиеся на спине, ей-богу, как у пациенток дурдома. Я же уже говорила о наших фигурах? Поди, разберись, то ли раздобрели от походов в макдак, то ли от малоподвижного образа жизни (а ты попробуй, попрыгай с этим мешком на груди), то ли виноват обмен веществ, которым нас наградила мамочка.

И так как я сегодня иду на прогулку, и мне пофиг на навязчивый телефонный звонок (небось, дозванивается еще один бумагомаратель), мы держимся за перильца, и аккура-а-атненько спускаемся вниз по ступенькам. Естественно, вокруг уже куча мелюзги, кто-то пялится, кто-то свистит, и вся эта шпана, конечно, кладет на толерантность – в гробу они ее видали. И почтальон разглядывает, прикрываясь газетой. Я иду – глаза в асфальт, и изредка кошусь на сестру. А ей хоть бы хны – лыбится.

- Ой, мистер Крайсли, а как ваше колено? Билли, доброе утро, передавай привет матушке!

Благо за нами они не побегут, нужны мы им, им сейчас посудачить интересно, ну и пусть болтают. А в роще прохладней, и ноги на тропинке вовсе не так устают, как на асфальте и бетоне, да и Алиса подбодрилась, ножки переставляет резво, и мы с ней в ритм привычный вошли – идем боком конечно, ну да нам не привыкать, мы еще в детстве приспособились.

С ним мы столкнулись, когда Алиса уже начала уставать, и ныть, что день, конечно, мой, но пообедать не мешает, и что прогулку пора заканчивать, сколько можно? Я остановилась ей высказать все, что думаю, и в этот момент он и налетел на нас, из-за поворота.

Поначалу уж и не знаю, что он подумал – стоят две толстые бабехи, и вроде как обнимаются, и вроде как спорят. Лесбы, наверное. Нас с сестрой часто за лесб принимают. Потом разглядел. Как-то весь покривился, и обошел аккуратно – стараясь не смотреть.

Моложе нас – лет на семь, не меньше. Волосы мокрые, купался он, что ли. Но сильнее запах – такой запах только в августе и только от молодых мужиков – виноградом пахнет, не вином, а именно виноградом – и горькой травой. Меня повело. Сестра глянула вслед и захихикала.

- Красивый какой, прямо как по МТV крутят.

- Ночью опять не усну, дрочить начнет, - промелькнуло в голове. Я взглянула на нее, и меня затошнило, внезапно, я инстинктивно метнулась с дороги в траву, и Алиса не успела за мной. Наши ноги заплелись, и мы обе рухнули в пыль.

Меня рвало. Перед глазами плыли зеленые пятна. Я почувствовала на висках прохладные ладони – сестра придерживала мои волосы. Ждала.

- Это тебе голову напекло, - весело сказала она по дороге домой, - говорила я, хватит гулять, жарко ведь очень. А придем, надо будет пиццу заказать. Ты как, Кристин, а? Я бы с грибами съела.

Я шла рядом и молчала. В голове гудело. Попыталась нащупать привычную ненависть к ней – толстой, полубезумной стерве, но не ощущалось ничего. Словно все выблевала наружу вместе с желчью. Полное, холодное безразличие к куску мяса, приставшему, пришитому к груди навсегда, несмотря на все походы к докторам и полурыдания матери: разрезать – разъединить.

Я воткнула ей нож в живот, как раз, когда она раздевалась, собираясь ложиться. Это было не очень удобно, и, наверное, слишком больно для нее – но по-другому не получалось. Конечно, она не умерла с первого удара. В любовных романах всегда убивают ножом в грудь, но в нашем случае это было невозможно. Пришлось бить повторно – и еще несколько раз, я ожидала, что она начнет орать, но она лишь пищала – пронзительно, и долго, и, к счастью, не переставала жмуриться – мне не хотелось видеть ее глаза. Она даже не пыталась дотянуться до кнопки сигнала у кровати. Впрочем, я бы не дала ей этого сделать. Окончательно затихла она лишь через полчаса, руки ее слабо дергались еще минут сорок. Я не была уверена, что она умерла, но времени было много, и делить его было не с кем. Я могла подождать.

Естественно, мамочка подбрасывала нам книги о таких же существах, как мы. Это были книжки о странных детях, эти детишки росли в цирке, и на них глазели так же, как и на нас, и срастались они по-другому. Кое-кто делился даже телом – две головы на туловище, я бы сошла с ума. Эти детишки вырастали, женились, любились (секс смаковался в книгах особенно – в паре случаев были черно-белые снимки). Дети говорили, что чувствуют радость, и близость….(этому я цену знала), дети умели делиться друг с другом игрушками.

Если их нельзя было разделить, то умирали они вместе, сначала один – потом, через несколько часов, второй – я смутно догадывалась, что от разлагающейся крови шло заражение, но кто его знает? Я не врач, я сомневалась.

Что умру, я понимала прекрасно, но это было абсолютно неважно. Важно было другое. Несколько часов еще есть, так или иначе. А потом нас засунут под землю, в огромный, сделанный особо, гроб. Сиамские близнецы. Любящие, любящие, блядь, обожающие друг друга. Вместе в послесмертии.

Этого я никак не могла допустить, и терпеливо выпиливала кусок мяса из солнечного сплетения Алисы.