Литература

- Сюда, скорее, сюда! Помогите, человеку плохо! – отчаянный надрыв, с которым голосила призывно махавшая издали женщина не оставлял никаких сомнений в серьёзности ситуации. Неподвижно черневшее у ног женщины скорченное тело напоминало набитый до отказа мешок, казалось, сейчас его подхватят и зашвырнут в кузов грузовичка заскорузлые крестьянские руки.

Зов немедленно возымел действие: молчаливые вспотевшие люди в истрёпанных робах густого болотного цвета с готовностью побросали мотыги, никуда не спеша и радуясь нежданной передышке, поплелись через поле. Антон отпустил черенок, намереваясь следовать за остальными, но, сделав несколько нерешительных шагов, остановился. Звавшая на помощь женщина присела на корточки возле распростёртого на земле бесформенного туловища и, скрыв его от взгляда Антона, мелко зашевелила руками, очевидно расстёгивая пуговицы на спецовке упавшего. Со всего поля равнодушно брели к ней утомлённые работой и зноем односельчане в широкополых соломенных шляпах. Антон быстро огляделся, ища глазами бригадира, и вскоре увидел его массивный коротко стриженый затылок – с достоинством пошевеливая могучими плечами, бригадир нехотя двигался к месту происшествия. Вокруг лежащего уже сгрудилось десятка два склонивших головы земледельцев, остальные, пытаясь изобразить друг перед другом озадаченную торопливость, подходили всё ближе.

Антон ещё раз осмотрелся по сторонам и убедился, что никто за ним не наблюдает. Вообще, обстановка складывалась на удивление благоприятная, даже помощник бригадира не так давно ушёл зачем-то к деревенскому старосте. Это означало, что ещё как минимум с четверть часа его на плантации не будет. Такого случая могло больше и не представиться. Приложив ладонь козырьком ко лбу, Антон поглядел на верхушки деревьев, над которыми взметнулся в горячем воздухе столб серого дыма – видимо, что-то жгли в деревне – после чего, уверившись, что всеобщим вниманием надолго овладел потерявший сознание односельчанин, зашагал прочь.

Следовало как можно скорее достигнуть границы поля, сразу за которой простирался совершенно дикий овраг, заросший высокими, в человеческий рост, папоротниками. Антон шёл, чуть пригнувшись, в надежде, что отвратительная мутная зелень взмокшей от пота робы послужит ему хотя бы маломальским подобием маскировки. Никто до сих пор не окликал его, хотя он и отошёл уже на приличное расстояние. И, тем не менее, радоваться удачному побегу было ещё очень рано – Антон то и дело тревожно косился на караульную вышку, с нелепой наглостью торчавшую посреди поля. Своей нескладной статью она походила на вобравший в себя все соки почвы гигантский сорняк. Оттуда вполне можно было ожидать автоматной очереди. По крайней мере, вертлявый краснощёкий тип из деревенской канцелярии, по понедельникам проводивший с сельчанами беседы о несомненной пользе каждодневного упорного труда, заверял, что охрана уполномочена администрацией поселения в случае необходимости действовать самым решительным образом. С особой настойчивостью он упирал на то, что крестьянам надлежало оставить всякие мысли о бегстве из деревни: по его словам, тщательная работа руководящего аппарата, стремящегося не допустить столь нежелательных прецедентов, переводила эту затею в разряд неосуществимых. Впрочем, в его увещеваниях и так не было никакой нужды: за последние пять лет никто не предпринял ни единой попытки тайно покинуть деревню. Именно это, как надеялся Антон, и могло дать ему шанс: покорная уверенность земледельцев в том, что любые мечты о побеге - безрассудство, не могла не ослабить бдительности караула.

…Казалось, стоит только обернуться, как тотчас за спиной чей-то голос, налитый бряцающим нахальством, рявкнет: «Эй, ты там, бля. Далёко собрался? А-ну живо обратно». В мучительном ожидании окрика, Антон шёл, глядя под ноги, на растрескавшуюся от засухи, какого-то нездорового пепельного цвета землю. Солнце, как и обычно в это время дня, расплескавшись кипящей ртутью, пекло свирепо и самозабвенно. Воздух застыл в неподвижности, лишь на горизонте колебались прозрачные волны миража.

Чем ближе становился желанный рубеж, тем всё более отдалённой и недосягаемой представлялась Антону цель. Мысль о том, что каждый шаг может стать последним, с равномерностью маятника навязчиво стучала в голове. И только скатываясь по заросшему репейником склону в спасительный овраг, Антон позволил себе не сдерживать торжествующий вопль. Теперь они почти наверняка не смогут отыскать его след. Он ушёл. В деревню он больше не вернётся. Осознание этого привело Антона в буйный восторг и, не разбирая дороги, он ринулся в папоротниковую чащу. По дну оврага бежал ручей, в сплетениях травы пестрела гладкая круглая галька. Свежая тень папоротников и ещё каких-то напоминавших раскрытые зонты растений навевала умиротворение и создавала иллюзию полной безопасности. Однако, задерживаться здесь не было времени – быстро ополоснув в ручье вспотевшее лицо, Антон зашагал дальше. Идти пришлось едва заметной кочковатой тропой через заросли разлапистого кустарника, поэтому по противоположному склону оврага он взобрался весь исцарапанный, ожесточённо отмахиваясь от сонмищ мелких, но чрезвычайно больно кусавшихся мошек.

Выкарабкавшись из оврага, Антон внимательно осмотрелся. Поле, на которое он вышел, пребывало в запустении, и, хотя, где-то вдалеке покрякивал трактор, местность, тем не менее, выглядела довольно дикой. Антон долго бродил среди полынных кустов, прежде чем, всё-таки наткнулся на терявшуюся в траве узкую колею, идти по которой было чуть удобнее.

Впереди виднелся подёрнутый знойной дымкой лес и, насвистывая, Антон направился в его сторону. Нестерпимая жара, кровоточащие порезы на щеках, возможный розыск и общая неопределённость – всё это не имело никакого значения. Антон впервые очутился за пределами деревни, обрушившаяся на него свобода была настолько неожиданной, что он ещё не вполне осознавал, как следует ею распорядиться. Главной чертой его многолетнего существования там, в деревне, была безобразная кислая ясность. В пять утра он выходил из своей провалившейся в землю по самые окна хижины и, стоя посреди двора, захламлённого грудами битого кирпича и ржавого железа, от нечего делать, наблюдал за тем, как соседи, не сходя с крылец убогих домишек, опорожняют мочевые пузыри, или громко, с упоением сморкаются. После этого завтрак в длинном бараке, навечно пропитанном замысловато сочетающимися запахами конского навоза и человеческих небритых подмышек. Дальше – построение у входа в здание канцелярии, после чего все трудоспособные жители деревни под водительством бригадиров, на самом деле, выступавших, скорее, в качестве надсмотрщиков, отправлялись на поля. Рабочий день обычно завершался с наступлением сумерек, и это время Антон ненавидел особенно остро. Он плёлся в деревню, шаркая подошвами по земле от усталости, его окружали боязливо-немногословные, грязные люди, каждый из которых мечтал об одном: выхлебать тарелку жирного бульона в вонючей столовой, после чего сразу повалиться на нары и уснуть. Как ни странно, жители деревни, в основной своей массе, не находили такой порядок вещей возмутительной дикостью. Со скорбными минами и завидным терпением они годами несли свой крест, как какой-нибудь неподъёмный чемодан, который, однако, непременно надо было куда-то дотащить. Даже малейшее отклонение от заведённого распорядка и установленного хода событий, вызывало у односельчан решительные возражения. Понятное дело, никому из них не взбрела бы в голову сумасшедшая мысль о побеге.

Собственно, один официальный, и даже поощряемый властями способ вырваться из деревни всё же существовал – для этого необходимо было перевестись рабочим на Комбинат. В поле зрения Антона как раз замаячили три уродливые полосатые трубы, вытянувшиеся над далёким лесом, и ещё какое-то громоздкое, формой напоминавшее перевёрнутый стакан сооружение, из которого в безоблачное небо рвались клочья густого белого дыма. Многие из тех, кто устроился на Комбинат, через месяц-другой возвращались в деревню похудевшими и измученными, нередко со следами ожогов на руках, лица их были серыми от въевшейся в поры мелкой пыли. Но выразительнее всего были глаза – в них читалось глубокое отвращение к этому миру и какое-то умудрённое уныние, словно им довелось насмотреться такого, отчего прежняя видимость гармонии, или, вернее, примирения с окружающей действительностью переставала быть возможной.

Именно по этой причине сельчане предпочитали оставаться в родной деревне, зная, что их ждёт хоть и непростая, зато размеренная и привычная жизнь, лишённая каких бы то ни было потрясений. Их однообразные дни проходили, один за другим, в тяжёлых трудах, значение и осмысленность которых не подвергались сомнению. Старикам, в силу возраста, позволялось не выходить на полевые работы, но они, тем не менее, каждое утро шагали пыльной дорогой, в общем строю. Им было неуютно оставаться в деревне, которая в дневные часы становилась пугающе-безлюдной и окутывалась тревожной предгрозовой тишиной. Довольно часто кого-то хоронили: происходило это, обычно, по утрам перед выходом на работу, в спешке, унизительной, как для погребающих, так и для самого покойника. Цинковый, или, в тех случаях, когда умерший был чиновником из канцелярии, кленовый ящик несли на окраину деревни, к поросшему огромными толстыми соснами холму, под которым и располагалось кладбище. Яму быстро забрасывали комковатой красной глиной, после чего торопливо расходились. Иногда на кладбище выпускали пастись скот. Антону невыносимо было даже думать о том, что и его однажды закопают в эту твёрдую изъеденную трещинами землю. С омерзением представлял он, как по его могиле будут топтаться козы и малолетнее готьё из подрастающих деревенских лоботрясов, имевших привычку время от времени забредать ночами на кладбище, для того, чтобы в скорбной тиши погоста с особым шиком выпить водки. Всякий раз эти размышления венчались унылым выводом: избежать подобного едва ли возможно. По крайней мере, кремация в этих местах не практиковалась, и фактически каждого, родившегося в деревне, спустя годы, неминуемо оставляли гнить в тесном ящике под мрачным, осыпанным хвоей холмом.

Исключение составляли те немногие, кому удалось бежать. Куда они девались, Антон не знал, как не знали этого и остальные жители деревни. Верно было только то, что лишь один почему-то вернулся обратно. Никто из односельчан не успел толком расспросить его – возвратившегося беглеца долго допрашивали, после чего двое бригадиров на глазах у всех показательно забили его палками насмерть прямо во дворе канцелярии. Этот неудачный побег произошёл пять лет назад, с тех пор и до сегодняшнего дня желающих попытать счастья не находилось.

Легенду, которая с незапамятных времён гуляла среди земледельцев, Антон всегда считал малоубедительной выдумкой, способной вызвать вялый интерес лишь у собирателей словесного фольклора – скучных бородатых типов, наезжавших раз в полгода и обыкновенно, топивших время в печальном молчаливом пьянстве. Согласно этой легенде, деревня располагалась совсем недалеко от моря – с самого детства Антон, и вправду то и дело, чувствовал в воздухе приносимую откуда-то ветром солёную влагу, над полем нередко с вызывающим гоготом кружили упитанные чайки. Если верить странному преданию, все кому удалось выскользнуть из деревни, неизбежно оказывались на берегу этого моря, где обретали душевный покой и полное удовлетворение от жизни. Чувство, что все замыслы воплотились с размахом, делало какие бы то ни было дальнейшие стремления совершенно излишними.

Чересчур серьёзно принимать всё это, конечно, не стоило – замученные своим беспросветным существованием тёмные крестьяне, сидя вечерами на покосившихся лавках и заплёвывая землю под ногами подсолнечной шелухой, могли нагородить немало всякой околесицы. Антон хорошо знал, на что способна фантазия мужика, пропустившего втайне от надзирателей пару стаканов ядрёной мутной жижи – продукта труда местных самогонщиц, поэтому, вероятнее всего, он не стал бы придавать этим потешным небылицам никакого значения. Озадачивала только чрезмерная рьяность, с которой администрация уже много лет пыталась искоренить казавшийся нелепым, но, тем не менее, прочно завладевший народным сознанием миф. Все усилия оставались тщетными. Не помогали ни лекции о вреде бесплодных мечтаний, базирующихся на общем бескультурье и отрывающих население от конкретных социальных и трудовых ориентиров, ни наводнившие деревню брошюры, с изощрённым цинизмом насмехавшиеся над верой в существование каких-либо материальных объектов за пределами поселения. И даже расклеенные на заборах листовки, провозглашавшие безапелляционную сентенцию: «МОРЯ НЕТ!!!» не приносили ощутимого результата – неясные толки продолжали бродить по деревне. Наверняка, всё, как обычно, было пустыми выдумками: райская жизнь у моря, подробностями которой взахлёб будоражили друг друга крестьяне, была настолько далека от деревенских реалий, и, вообще, от действительности, что рассматривать эту беспомощную легенду всерьёз было едва ли возможно.

Доводы разума, однако, по непонятным причинам не могли рассеять глупых и ничем не подкреплённых иллюзий. Теперь же, когда Антон, наконец, вырвался и, шагая через бушующий цветочными запахами непроницаемый лес, упивался свободой и прохладной тенью, ему почему-то больше обычного хотелось верить в эту дурацкую сказку. Снисходительно посмеиваясь над собственной доверчивостью и труднообъяснимым с точки зрения здравого смысла расположением к разного рода тёмным слухам, Антон вдруг ощутил исключительную решимость: он непременно отыщет это море, если, конечно, допустить, что оно, всё-таки, существует.

Ситуацию сильно осложнял тот факт, что Антон даже приблизительно не представлял себе в каком направлении необходимо двигаться. Ни единой живой души он до сих пор не встретил - это удивляло и настораживало. Тропинка, время от времени, терялась в чаще, хотя по примятой траве и иногда попадавшимся горсткам золы от костров становилось понятно, что люди всё-таки где-то есть и, вероятно, недалеко. Ноги уже слегка гудели от усталости, когда Антон вдруг набрёл на просторную поляну, заросшую колючим ежевичным кустарником. Утолив голод сочными чёрными ягодами, он позволил себе короткий привал. Хотелось курить, но ничего поделать с этим было нельзя. Сигареты в деревне выдавали дозировано – три «Явы» утром и две вечером. Утренние Антон выкурил ещё там, на поле. Оставалось одно – терпеть: вероятность встречи в этом диком лесу с каким-нибудь заблудившимся грибником, у которого можно было бы стрельнуть пару сигарет, представлялась достаточно сомнительной, и всё же, надежды терять не следовало.

Вечерело, но жара не спадала, напротив, воздух напитался влажной духотой. Солнце не спряталось даже тогда, когда совершенно неожиданно хлынул ливень. Антон запрокинул голову и с наслаждением подставил лицо частым и крупным каплям, наблюдая за тем, как поднявшийся ветер хлещет в вышине по зелёным шапкам деревьев.

Стемнело в лесу внезапно и как-то странно: плотная мгла будто бы поднялась из травы вместе с тучами звонких и необычайно нахальных комаров, пробираться среди разросшихся ветвей становилось затруднительно и небезопасно. Следовало, наверное, отыскать какую-нибудь поляну поуютнее, где можно было бы расположиться на ночлег. Очень скоро Антон нашёл подходящее место – чуть в стороне от тропы простиралась небольшая лужайка, изображение которой, казалось, он не раз уже встречал на тех скучных, но умиротворённо-милых пасторальных пейзажах, что так любили развешивать в своих кабинетах деревенские чиновники. К тому же, что немаловажно, тропинка отсюда просматривалась достаточно хорошо. Таким образом, внезапные появления из темноты неких непрошенных гостей были исключены, если конечно, предположить, что кому-то вообще могло взбрести в голову слоняться среди ночи по этому глухому лесу. С другой стороны полянки, правда, картина открывалась довольно жуткая – изувеченные лесным пожаром деревья с затейливо выгнутыми стволами застыли приземистыми жирными карликами, невыносимо страдающими от своего уродства.

На траве выступила роса, к тому же заметно похолодало, и Антон с неожиданной тоской вспомнил свою оставленную хижину, тёплую постель, в которую он в изнеможении валился каждый вечер. Серьёзность и даже более того, ужас всей этой нелепой ситуации, впервые с момента побега начинали приобретать резкие угловатые очертания. То, что никакого моря, скорее всего, нет, ясно было почти наверняка. Несмотря на сгущавшийся ночной холод, Антона прошиб пот, когда он вспомнил какую некрасивую и мучительную смерть принял тот бедолага, чья попытка бегства провалилась. Разумеется, о возвращении в деревню не могло быть и речи, независимо от того, как события будут развиваться дальше. Куда податься в том случае, если поиски ни к чему не приведут, Антон не знал, и страшно было даже думать о том, что обстоятельства, вероятно, в самом деле, скоро вынудят его озадачиться этим вопросом.

Борясь с подступавшим сном, Антон поднялся и с беспокойством всмотрелся в темноту. Где-то вдали тревожно лаяли собаки. Антон попробовал взбодрить себя мыслью о том, что если в пределах зоны слышимости обитают собаки, это может означать только одно – рядом непременно должны быть и люди. Тем не менее, ожидаемое успокоение не пришло, напротив, до оторопи отчётливо Антон вдруг ощутил свою детскую беспомощность в этих мрачных незнакомых местах. Внезапное и очень устойчивое чувство, что он здесь не один, заставило его с панической быстротой оглядеться по сторонам. Милый лужок, ещё только полчаса назад показавшийся ему идиллической картинкой из сельской жизни, теперь предстал малопонятным суровым миром, существующим исключительно по своим законам, таящим в себе нечто живое и тихое, но при этом на редкость недоброе. Обугленные деревья на пепелище напоминали статуи уродливых тёмных богов, вытянувших кверху кривые руки и истерично потрясавших кулаками. Отчего-то было ясно: тут просто не могут не водиться змеи. Антон понял, что, несмотря на утомление, заснуть здесь ему не удастся, да и вообще, находиться дальше в этом тягостном месте не оставалось никаких сил. Лай собак раздался уже, как будто, значительно ближе, чем прежде, но теперь к нему примешивались странные ухающие звуки, похожие на завывание ветра в печных трубах.

Холод и страх вынуждали идти быстро, и, хотя Антон, отчаянно напрягая зрение, старался не сбиться с дороги, всё же, то и дело он утыкался в такие колючие заросли, выбраться из которых обратно на тропинку стоило немалых усилий. К счастью, вскоре дорожка стала ощутимо раздаваться вширь и, покружив ещё немного меж деревьев, неожиданно вынырнула из леса, влившись в большое поле. Здесь было светлее, спокойнее, даже дышалось намного легче, и, обругав себя за приступ малодушия, которому он безропотно поддался там, в лесу, Антон вновь зашагал с прежним самообладанием и уверенной небрежностью в движениях. Сон решено было отложить до утра.

Он шёл, не останавливаясь, всю ночь и к наступлению рассвета, разбитый и до омерзения уставший от самого себя, еле передвигал ноги. Должно быть, за это время он отмахал приличное расстояние и мрачный лес, нагнавший на него страху вчера вечером, остался далеко позади. Местность вокруг была такой пустынной, а растительность настолько убогой, что становилось понятно: если море и существует, то совершенно точно не в этих краях. Жиденькие рощицы вяло шелестели пожелтевшими от засухи листьями, поля, раскинувшиеся по обе стороны, нагоняли тоску своей заброшенностью, чуть впереди громоздилось несколько поросших бурьяном отлогих холмов странной подковообразной формы. На едва успевшее взойти солнце наползали многослойные лиловые тучи. От всего этого веяло чем-то гнетущим и непоправимым. Чувствуя рассеянное безразличие ко всему и, в особенности, к едва ли достижимому далёкому морю, Антон пробрался вглубь чахлого осинника и, упав в траву, мгновенно уснул.

…Сколько времени миновало со дня побега из деревни, Антон представлял себе весьма смутно. Вначале он пытался, было, выстраивать в мыслях некоторое подобие календаря, фиксируя даты и дни недели, но довольно быстро сбился и вынужден был от этого намерения отказаться. Идти приходилось ночами – как только садилось солнце, безлюдные окрестности обволакивались зловещим сумраком, наполненным, к тому же, тысячей свистящих шорохов непонятного происхождения. Из-за всего этого страшно было даже на миг закрыть глаза, и ни о каком сне думать не приходилось. В дневные же часы, когда двигаться мешала невыносимая плавящая жара, Антон обычно отсыпался в тени деревьев, или бродил по лесам в поисках ягод, которые теперь составляли весь его рацион. К своей новой свободной жизни он привык довольно быстро и уже находил её скучноватой и малоосмысленной. В самом деле, с ним не происходило ничего примечательного, и уж совершенно точно, всё складывалось совсем не так, как предвещали наивные крестьянские байки. Несколько удивляли, пожалуй, лишь труднообъяснимые перепады настроения. Моменты уверенности в благоприятном исходе затеи без каких-либо видимых причин сменялись такой удушающей безнадёжностью, что Антон был не в состоянии идти дальше и часами лежал в траве, доводя себя до исступления мыслями о том ужасе, с которым будет сопряжено неизбежное возвращение в деревню.

Шёл он наугад, и иногда какое-нибудь растущее невдалеке от тропы дерево казалось ему болезненно знакомым, словно бы мимо этого места он уже проходил. Возможно, впрочем, так оно и было. Однообразие ландшафта начинало раздражать: редкие, кое-где заболоченные леса перемежались с унылыми в своей первозданной нетронутости пустошами. То и дело, правда, попадались поля, обнесённые глухими бревенчатыми заборами. Что выращивалось по ту сторону ограждений, и находился ли там кто-нибудь, Антон не знал, так как чувствовал непонятное опасение и поэтому старался на всякий случай не подходить к заборам слишком уж близко.

Людей за всё это время он видел только дважды. Человек, шагавший в отдалении через поле, заметив Антона, пошёл быстрее и, несколько минут спустя, скрылся в лесу. Ещё двоих Антон увидел как-то под утро – они долго, с напряжённым вниманием глядели ему вслед с вершины холма, беседуя о чём-то и оживлённо жестикулируя. Вообще же, налицо была странная тенденция: чем больше времени проходило с того момента, как Антон покинул деревню, тем сильнее притуплялась его потребность в человеческом обществе. И тот факт, что находившиеся неподалёку люди, то и дело каким-нибудь образом обозначали своё существование, нисколько не радовал и совершенно не добавлял спокойствия. Скорее, даже, наоборот: безмолвное запустение окрестностей метило здешних обитателей печатью какой-то тягостной угрюмой тайны. Благодаря ей, эти люди – скорее всего, простые крестьяне, наподобие тех, что остались там, в деревне – делались в глазах Антона расчетливыми и загадочными негодяями, вынашивавшими какие-то немыслимо вероломные замыслы.

…К морю Антон вышел настолько внезапно, что не усомниться в реальности происходящего было решительно невозможно. Случилось это мглистым душным утром, в тот час, когда предвкушение скорого забытья уже не давало сосредоточиться ни на чём другом. Всё было точно так же, как и обычно, внимание на себя обращала, пожалуй, лишь несколько более пышная и разнородная растительность. Антон ещё продирался через лес, когда у него вдруг перехватило дыхание от разлившегося в воздухе насыщенного свежего запаха. Впереди меж ветвей замельтешила пронзительная синева, посреди которой резко, с серебристыми переливами сверкали яркие пятна. Он ринулся в том направлении, спотыкаясь о кочки и проваливаясь в хлюпавшую под ногами топкую грязь. Слышно было, как где-то совсем близко волны с протяжным глухим рокотом обрушиваются на берег. Всклокоченный и небритый, с красными после бессонной ночи глазами, Антон выскочил из-за деревьев и ошалело осмотрелся по сторонам. Открывшаяся картина была величественной и восхитительной: окутанное дымкой море напоминало крупного сытого зверя, свернувшегося расслабленным комком и благодушного на вид, но готового в любой момент выплеснуть в прыжке свою безмерную силу. Распластав крылья, над тёмной водой кружили в поисках добычи жирные голенастые птицы. Антон на несколько секунд зажмурился, после чего снова открыл глаза с некоторым опасением. Вряд ли он удивился бы, обнаружив перед собой вместо моря привычный пейзаж – поникшие желтеющие деревья, заросли чахлого кустарника, вытянувшего свои корявые лапы над заполненными пузырящейся зеленоватой кашицей мелкими оврагами. Однако, море никуда не исчезло, оно дышало приятной солоноватой прохладой и двигалось, с вальяжностью разбивая буруны о прибрежные камни. Никаких следов пребывания человека вокруг заметно не было. От мысли, что всё это происходит с ним наяву, Антона слегка трясло, омерзительно подкашивались ноги. Последние отделявшие его от цели метры он преодолел бегом и, не снимая одежды, прыгнул в воду.

Дух ликовал, настойчиво требуя каких-нибудь славных ребяческих глупостей, и сдерживать эти порывы Антон был не намерен. Взбаламутив тишину пьяным воплем, он зачерпывал воду в ладони и пригоршнями подбрасывал её вверх, окунался с головой, выныривал, фыркая и поднимая брызги. В конце концов, ему надоело бултыхаться на мелководье, и он поплыл от берега, чувствуя необыкновенную лёгкость и размашистость собственных движений. Чистая и, невзирая на многодневный зной, довольно-таки холодная вода, казалось, сама удерживала его наплаву. С удивительным спокойствием, Антон пару раз даже позволил себе перевернуться на спину, хотя плавал, в общем-то, довольно скверно, и в другое время на подобное ни за что бы не отважился. Думать не хотелось ни о чём: унизительное прозябание в деревне, ночные дороги в пустынных, шелестящих бурьяном полях, безмятежность и гармония, которые он обретёт теперь здесь, у моря – это, как, собственно, и всё остальное, вдруг перестало быть хоть сколько-нибудь важным.

Лишь почувствовав, что дыхание начинает сбиваться, Антон развернулся и поплыл в обратном направлении. Выбравшись на берег, он с наслаждением стянул мокрую одежду и в блаженной истоме повалился на песок. Единственным его желанием было – уснуть, крепко и беззаботно, как в детстве…

Проснулся Антон оттого, что какое-то назойливое насекомое, звонко и монотонно дребезжа, вертелось прямо около его уха. Судя по всему, это был комар, и, похоже, достаточно крупный. Не поднимая век, Антон вяло взмахнул рукой, пытаясь отогнать комара, но жужжание не стихло, а, наоборот, стало ещё более пронзительным, близким и раздражающим. Сон, таким образом, был окончательно развеян, и Антон открыл глаза.

То, что он увидел не поддавалось никакому логическому обоснованию, ясно было лишь одно - творилось нечто ужасное. Антон поднялся и ошарашенно завертел головой по сторонам, лелея детскую надежду, что наваждение сгинет так же беспричинно, как и появилось. Когда же стало окончательно понятно, что этого не произойдёт, он натянул штаны, ещё не успевшие толком обсохнуть после купания, и медленно побрёл по песку, стараясь найти хоть какое-нибудь объяснение случившемуся…

Весь берег был заполнен людьми. Их голоса и, вообще, производимые ими звуки как раз и сплетались в тот однообразный гул, который Антон в полусне принял за комариное жужжание. По большей части, это были немолодые мужчины с обвисшими животами и скучающими помятыми лицами. Глянцевитые розовые лысины истекали потом. Толстяки полулежали в шезлонгах, откинувшись на матерчатые узорные спинки, или с измождёнными физиономиями бродили вокруг. То и дело они подходили к воде, для того, чтобы окунуть ступни в сбившуюся у берега вязкую илистую массу, после чего снова усаживались в свои кресла. У многих на головах печально белели уродливые бесформенные панамы, некоторые выдавливали что-то из тюбиков себе на кожу, нежными размеренными движениями массируя волосатые руки и ноги.

Рядом, у самой кромки воды стоял внушительного вида джип с затемнёнными стёклами и шестью огромными фарами на крыше. Из распахнутых настежь дверей салона по всему пляжу разносилось зловещее хрипение Леонарда Коэна, это удивляло и настораживало ещё сильнее. Около машины суетился раздевшийся до пояса татуированный амбал с багровым лицом и напоминавшей крупную дыню бритой головой – присев на корточки перед облезлым эмалированным ведром, он остервенело возил тряпкой по разложенным на песке резиновым коврикам.

Чуть поодаль от джипа, рассевшись на бревне, разливала водку по одноразовым стаканчикам компания каких-то тщедушных, но чрезвычайно горластых типов в одинаковых джинсовых шортах до колен. Недавно выпитое, видимо, только что начало действовать, поэтому типы распрямили сутулые спины и нахально обшаривали глазами близлежащее пространство, ёрзая от неодолимого стремления дать, наконец, знать о себе этому миру. Способ достижения желаемого при этом явно не играл никакой роли. Один из типов, опрокинув содержимое стакана в глотку и с кряканьем поднеся к сморщенному лицу ломтик кильки в томате, вдруг встретился взглядом с Антоном. По выражению сощуренных водянистых глазок отдыхающего было ясно – он уже чувствует себя хамоватым мачо и сейчас, вероятно, захочет блеснуть перед товарищами развязной храбростью, или, того хуже, остроумием. Так и произошло: тип отвёл чуть в сторону руку с килькой, не без натуги приподнялся с бревна и сильно картавя, обратился к Антону:

- Эй, брателла. Не угостишь хорошего парня сигаретой?

- Не курю. – ответил Антон, с изумлением осознав, что и в самом деле больше не ощущает нужды в куреве.

- Ну тогда и уёбывай отсюда – с пьяной лихостью выкрикнула килька и под дружный хохот компании уселась обратно на своё место.

Не вступая в полемику, Антон с достоинством продемонстрировал оппоненту средний палец и, направился дальше, сопровождаемый агрессивным визгом сидящих на бревне горлопанов. Ни один из них, однако, не предпринял попытки задержать его и продолжить беседу, пустив в ход иные, более весомые аргументы.

Антон медленно брёл по горячему и густому, как манная каша, песку, не особо представляя, куда и зачем идёт. Отдыхающие казались ему экспонатами какого-то несуразного паноптикума. Лоснящиеся жиром бочкообразные туловища, замерли в неподвижности, как разморённые на солнце ящерицы. Едва успев возникнуть в поле зрения, они тут же навечно исчезали в висящем за спиной душном мареве. Смрадный едкий дым чадившего неподалёку костра вызывал тошноту. Где-то истязали гитару и, заглушая её стенания, утробные, тоскливые, как зубная боль, голоса старательно вытягивали: «Я проснулся среди ночи, я понял, что всё идёт по плану-у-у…»

Лавируя между шезлонгами, Антон, несомненно, привлекал к себе внимание – за ним наблюдали удивлённо и слегка опасливо, как за впервые увиденным экзотическим зверьком. Рассеянно швырявшая камешки в воду брюнетка с одутловатым лицом и чрезмерно большой грудью, увидев его, приосанилась и упёрла руки в бока, силясь неприступностью позы изобразить надменное безразличие. Искоса оглядев Антона бархатистыми томными глазами, она, принялась вальяжно поправлять причёску, и, видимо, была весьма удивлена, когда он прошёл мимо, не выразив никакого интереса к её телу. Причина тому, впрочем, имелась самая веская: уверенная в собственной неотразимости брюнетка была до омерзения похожа на деревенского дурака Алёшу – жирногубого плаксивого увальня, которого взрослые подкармливали пряниками, а дети обкидывали грязью и камнями.

Антон отвернулся и посмотрел на подсвеченную солнцем серебристо- синюю гладь моря. По пояс в воде лицом к берегу стояла толстая бледнокожая старуха в открытом купальнике. С периодичностью приблизительно в полминуты она, кряхтя, похлопывала себя мокрой ладонью по выпяченному дряблому животу и плечам, после чего, грузно приседала, всякий раз, морщась и тихонько повизгивая от холода. Какие-то коренастые ребята в сопровождении прыщавых густо накрашенных подруг подплывали к берегу в вёсельной лодке. Парни безостановочно двигали тяжёлыми челюстями, сплёвывая в воду кожуру семечек и весело матерясь, подруги с невменяемым ржанием по очереди затягивались одной на всех сигаретой. Свистящий, как лёгкие астматика, магнитофон расплескивал вокруг лодки уродливый ритмичный скрежет. Невдалеке от берега восторженно барахталась в облаке солёных брызг чья-то вислоухая собака. Амбал, наконец, покончил с мытьём ковриков и, удовлетворённо сплюнув на песок, выплеснул из ведра в море серую мутную жижу.

Развалившиеся в шезлонгах люди, время от времени, лениво перебрасывались незначительными фразами, много и с явным удовольствием мусорили. Оставалось лишь удивляться, как за такой короткий срок им удалось разбросать здесь столько всевозможного хлама. Берег был усеян сигаретными пачками, спичечными коробками, шприцами и использованными презервативами. Но чаще всего колола взгляд тусклая зелень бутылок из-под портвейна «Ливадия» - видимо, отдыхающие, по каким-то таинственным причинам, питали к этому напитку особое почтение. В гнилостно пахнущей луже трудноопределимого цвета валялся брошенный кем-то полосатый матрас. Торчавшие из его распотрошённого чрева куски поролона повергали в беспросветное уныние, от них тянуло неосмысленной голодной дикостью, хаосом и энтропией. Антон поспешил отвернуться и с удивлением заметил ещё одну странность – вплотную к прибрежному лесу располагался покосившийся забор, за которым стыдливо ютились дымчатые приземистые строения с пустыми проёмами окон и обвисшими, как бельевые верёвки, проводами. Судя по всему, это были руины какого-то давно покинутого всеми детского лагеря. Убогие потускневшие граффити на обшарпанных стенах веранд вызывали отвращение.

Чувствуя острую потребность в каком-либо, пусть даже внешне бесполезном действии, Антон могучими прыжками приблизился к воде и с плеском погрузился в вожделенную прохладную синь. Отплывая, он заметил боковым зрением, как многие отдыхающие в изумлении повскакивали со своих продавленных кресел и судорожно заметались по пляжу. С берега доносились отрывистые возгласы, некоторые из толстяков с горячностью размахивали непонятно откуда взявшимися баграми. Погони, однако, не было – странная боязнь моря, не имеющая никаких видимых причин, заставляла этих людей бессильно топтаться на отмели и сыпать вслед Антону камнями и забористой руганью. Их визгливые наплывающие друг на друга голоса становились всё тише, и, оглянувшись, Антон поразился тому, как далеко заплыл – крохотные фигурки едва заметно копошились на фоне угрюмого лесного массива.

С самим морем тоже происходило неладное – тягучая, как кисель вода была подёрнута какой-то жирной маслянистой дрянью, то и дело Антон вплывал в небольшие озерца коричневатой пены. Воздух был напитан запахами канализационных стоков и разлагающихся растений. В довершение всего, Антон вдруг заметил, что возит ногами по песчаному дну, и от этого стало совсем уж тоскливо и обидно. Выпрямившись, он посмотрел на еле различимый вдали пляж и рассмеялся нервным звенящим смешком. Бредовая алогичность происходящего действовала угнетающе: отплыв от берега на добрую пару сотен метров и стоя, при этом, по грудь в воде, Антон чувствовал себя так, будто над ним зло и неостроумно подшутил кто-то всемогущий, недосягаемый и безнаказанный.

Висящее над водой плотное сальное зловоние вызвало у Антона приступ брезгливости. Захотелось, как можно скорее выскочить на песок и хорошенько чем-нибудь вытереться. Обратно он брёл с уныло опущенной головой и остановившимся равнодушным взглядом. На берегу, однозначно, не ожидало ничего хорошего. Толстяки приседали и размахивали руками, словно в каком-то бешеном танце, со всех сторон Антону салютовали их несуразные белые панамы. Чуть в стороне вдруг запылал внушительный костёр. Вокруг него уже грудилась небольшая толпа людей, подпрыгивавших на месте в плотоядном нетерпении.

Внезапно из скопления белых панам торопливо вынырнул странного вида человек и, покачиваясь, шагнул в воду. Внешне он разительно отличался от своих упитанных розовокожих собратьев – высокий, угловатый, с узким нелепо вытянутым лицом. Большие испуганные глаза и всклокоченные волосы почему-то делали его похожим на вывалившегося из гнезда птенца. Тощее тело парня сотрясала дрожь, вид его был настолько затравлен и жалок, что Антону неизбежно вспомнился персонаж развешанных по деревне топорных сатирических плакатов «Жертва алкогольной интоксикации». Зайдя по колено в воду, страдалец согнулся пополам и засунул два пальца в рот. Под тягостный аккомпанемент рвотных спазмов тощего, море вытолкнуло Антона на берег. Толстяки в белых панамах, неожиданно тихие и присмиревшие, смотрели, казалось, с каким-то злорадным сочувствием, когда он на негнущихся ногах проплёлся мимо и понуро опустился на песок.

Довольно скоро он обзавёлся собственным шезлонгом – лощёный очкарик из старожилов, свернув тонкие губки недоверчивым узелком, долго мял длинными белыми пальцами ботинки, в которых Антон пришёл из деревни, но, в конце концов, всё же дал добро на обмен. Было решительно непонятно, для чего ему понадобилась эта стоптанная рвань, но доискиваться мотивов столь странного поступка не было никакого желания. Целую неделю Антон пребывал в восторге от своей обновки – теперь ему уже не надо было, как раньше, неприкаянно слоняться по пляжу, собирая на себя косые взгляды окружающих, в постоянном напряжении от чувства собственной ущербности. Мягкое кресло было настолько приятным, действовало так расслабляюще, что Антон поднимался с него лишь в случаях крайней необходимости – размять затёкшие члены, или помочиться в серовато-бурое море. Праздное блаженство пожирало дни с прямо-таки волчьей ненасытностью. Антон лениво подставлял живот неистовому июльскому солнцу, а когда от бесконечной глади моря начинали уставать глаза, смотрел на причудливую трещину в заборе пионерлагеря. Вскоре он перезнакомился с соседями, которые оказались на удивление милыми и общительными ребятами. Вдобавок у них всегда находилась бутылочка-другая «Ливадии» - кислой дурманящей жижи, ощутимо отдававшей жжёным сахаром. Исключительная мерзость вкусовых качеств напитка с лихвой компенсировалась производимым эффектом: в голову била тёплая удушливая волна, замысловато мельтешило в глазах, и жизнь становилась идиллией, пусть даже и ненадолго.

Время шло своим чередом, и ничто не омрачало окутавшую пляж монотонную безмятежность. Особенно восхитительны были послеполуденные часы, когда всё живое съеживалось и замирало, тщетно пытаясь скрыться от зноя. Антон поудобнее вытягивал ноги в своём шезлонге, надвигал на глаза просторную белую панаму, полученную в подарок от новых товарищей и погружался в дрёму.

…В тот раз Антон видел во сне деревню. Он, будто бы, возвращался вечером с поля домой, а перед ним, спиной вперёд, мелко семенил деревенский староста и, с боязливым заискивающим хихиканьем, всё пытался всучить ему какие-то ношеные туфли с отклеивающимися подошвами. Сон был заведомо глупым, но оттого ничуть не менее приятным, и поэтому когда чей-то оглушительный ор втащил Антона обратно в реальность, первым желанием было заткнуть наглецу пасть его же панамой. Вообще, столь бурное и открытое проявление эмоций среди здешних обитателей было не принято, поэтому Антон, подавив в себе жестокие порывы, с любопытством открыл глаза и огляделся по сторонам. Остальные, видимо, тоже пребывали в некоторой растерянности – они сонно почёсывались и зевали, их лица, обычно лоснящиеся жирком ленивой бесстрастности, выражали недоумение.

Кричавший, как Антон и предполагал, оказался чужаком. Рассмотреть его в деталях не представлялось возможным – нарушитель покоя, не прекращая горланить, с заячьей грацией нёсся к воде. Он спотыкался, смешно вытягивал перед собой худые детские руки, налетал на подворачивавшиеся шезлонги, словно бы не замечая расплывшихся по ним дебелых туловищ. Антон с досадой отметил, что возмутительный незнакомец облачён в холщовые штаны и рубаху ядовитого болотного цвета: сходство с его собственной одеждой, в которой он явился сюда, было достаточно отчётливым. В голове сразу ожили и закопошились воспоминания о бегстве из деревни и той нервной ночи среди пробудившихся обугленных пней в густой тьме и сырости леса.

Неизвестный, похоже, совершенно не замечал многочисленных зрителей – с рёвом шлёпнувшись в воду, он принялся шумно барахтаться и нырять, сопровождая всё это всхлипывающими восторженными междометиями. Имбецильная непосредственность незнакомца вызывала раздражение, хотелось за ухо вытащить его на берег и сказать какую-нибудь изощрённо-презрительную гадость - такую, от которой он сам бы понял нелепость и беспричинность своего дурацкого экстаза. Никто не предпринимал попыток угомонить буяна, по заспанным лицам соседей стекало замешательство. Необходимо было действовать. Антон поднялся с кресла и, холодно прищурившись, окликнул чужака:

- Эй, бля, ты, ебанатик… Ты откуда такой резвый? Слышишь меня, нет? Я спрашиваю, тебя откуда выпустили? Дикий что ли? – голос Антона лязгал свинцовой решительностью, это было ново и странно, но почему-то неприятно.

Незнакомец, однако, никак не отреагировал, а может, и вовсе не услышал обращённых к нему слов. При этом он нисколько не смущался устремлёнными со всех сторон взглядами, будто бы его действия представляли собой нечто повседневное и совершенно не заслуживающее внимания.

«Словами этого отморозка не вразумишь» - подумал Антон, сплюнул и вразвалку зашёл по колено в воду. Требовался однозначный и выразительный жест, который помог бы развеять все иллюзии этого молодчика, явить ему истинную сущность моря вместо той романтической галиматьи, что он там себе, наверняка нафантазировал. В противном случае, столь пылкий мечтатель в будущем мог доставить чрезвычайно много неприятностей.

Расположившись невдалеке от незнакомца, так, чтобы тот при всём желании не смог его не заметить, Антон скользнул взглядом по распростёртой вокруг студенисто посверкивающей синеве. Никогда ещё он не мочился в море с таким удовольствием. Столпившиеся на берегу люди одобрительно загалдели и, с любопытством посматривая на ещё не успевшего что-либо понять, но уже растерянно притихшего чужака, заковыляли к своим шезлонгам. Спустя минуты, пляж уже был вновь погружён в сладостное послеобеденное забытьё.