Rambler's Top100
fisting
упырь лихой, явас ебу, гальпер, а также прочие пидары и гомофобы.
... литература
Литературный портал создан с целью глумления над сетевыми графоманами. =)
Приют
мазохиста!


Для лохов



Frankensstein

До свиданья, друг (для печати )

Во всем районе отключили свет. Так часто бывало, и потому неожиданно навалившаяся на меня темнота не вызвала ни удивления, ни досады. Несколько секунд, пока привыкали глаза, я слушал ритмичные чавкающие звуки, потом во мраке постепенно проявился синий прямоугольник окна и черные очертания мебели в моей комнате. Через минуту я отчетливо видел и ее тощий, бесцветный зад, как по рельсу, скользящий туда сюда по моему неутомимому члену.

Она старалась. Сосредоточенно сопела в темноте, насаживаясь на твердый отросток. Было странно, как мой аппарат умещается в ней, такой маленькой и тоненькой, как тростинка. Исчезает полностью, до самого основания погружаясь в ее узкую, тугую щель. Упирается там во что-то мягкое и сочное, достает, кажется, до желудка.

Я лежу на спине, на кровати. На мокрой и липкой от пота и выделений простыне, широко раскинув руки и ноги. Она сидит на корточках, спиной ко мне, обхватив руками колени. Голая и смешная. Я наблюдаю, как задница ее лунно наплывает на хуй и медленно приподнимается, выпуская из себя почти полностью его влажный, жилистый ствол. Наблюдаю, как двигаются под кожей острые лопатки на ее согнутой в дугу спине.

Эта дрянь снова меня изнасиловала. Чумазая вокзальная шлюшка с синяками на локтевых изгибах. Она не оставит меня в покое. Ей плевать на мои гражданские свободы. Она будет снова и снова приходить и караулить меня под дверью, тихо царапаться в ее дерматиновую обивку, зная, что я не выдержу и открою. Она будет похотливо улыбаться и задирать юбку, показывая мне свою промежность в кровоподтеках. Она будет нарочито небрежно рассказывать мне, как бомж Пригодич трахал ее на обмотанных утеплителем трубах теплотрассы.

 

- Свет отключили. А я только заметила. Думала, это у меня в глазах все померкло от удовольствия. Ядерный оргазм. Такой один на миллион бывает – резко выдохнув, говорит она. Таз ее перестает двигаться, она привстает и разворачивается ко мне лицом. Волосы спадают ей на лоб.

Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не закричать. У нас с ней такой уговор – во что бы то ни стало, никогда не кричать. Она этого не переносит. Говорит, что человек должен направлять сексуальную энергию внутрь себя, тогда наслаждение будет просто запредельным. А визжат в постели только жалкие закомплексованые неудачники и симулянты.

Она наклоняется и начинает делать мне минет. Жестко, глубоко. Кажется, член проникает прямиком в пищевод. Потом облизывает мой хуй, как эскимо, что-то ласково бормочет себе под нос. Язык ее ловко полирует тугую, распухшую головку.

Я стискиваю зубы. Спидозная сука! Знает свое дело - ебаться и заживо гнить. Моя до смерти ненавидимая, гадкая тень. Верный спутник моего морального разложения. Здесь, в этом городе, где в переулках каждая собака знает мою легкую походку, где я пропадаю навсегда в безжалостных жерновах каменных улиц, она единственная, кому я оказался хоть немного да нужен.

В этот момент я вспоминаю, что ее зовут Айседора, и тут же взрываюсь внизу живота. Свет в квартире снова включается и бьет мне по глазам, я слышу, как она судорожно глотает.

- Блядь… - не выдерживаю я.

 

- Что, проняло? – она подняла на меня глаза и улыбнулась. Ее изуродованное сифилисом лицо стало похоже на маску какого-то голливудского страшилища из маленького магазинчика ужасов.

Я не ответил и стер простыней последние капли спермы с головки члена. Айседора наклонилась и ласково поцеловала меня в лоб. В нос ударил исходящий от нее гнилостный запах.

- Ты никогда не говорила мне, сколько тебе лет. – сказал я, закуривая и садясь в кровати. – Пятнадцать? Четырнадцать? Ты выглядишь точно не старше. О том, что тебе меньше, я и думать не хочу.

- А тебе? – вдруг спросила она – двадцать три?

- Двадцать три – я согласно кивнул и выдохнул струю дыма в потолок.

- А мне тринадцать.

- Где твои родители?

- Лежат в балке, присыпанные строительным мусором.

- Что с ними случилось?

- Их застрелили живодеры.

Она чиркнула зажигалкой и затянулась.

- Когда ты научилась курить?

- Не помню. Лет в восемь.

- Когда ты начала трахаться?

- Не помню. Лет в семь.

- Ты знаешь, что я сделал сегодня утром?

- Ты сдал меня Никите Дмитриевичу Кречетову. За три тысячи. Они лежат вон в той тумбочке, в верхнем ящике.

- Ты понимаешь, что теперь с тобой будет?

- На меня наденут кожаный ошейник и цепи, разденут догола, и запустят в вольер с бультерьерами. И на это будут смотреть большие и толстые люди в костюмах.

- А что сделают бультерьеры?

- Они станут рвать меня на куски.

 

По потолку ползет таракан. Я смотрю, как он быстро перебирает лапками и грозно шевелит усами. Айседора глядит на уставленные книгами полки.

- Ты любишь Есенина? – спрашивает она.

- Да, люблю – отвечаю.

- Почему?

- Потому что нам обоим плохо в этом городе.

- Есть и другие, которым плохо.

- Да, но они не сочиняют стихов.

- А ты?

- А я сочиняю. И еще мне иногда кажется, что я вот-вот с ним встречусь. Столкнусь нос к носу в какой-нибудь подворотне. И он будет пьян и небрит, и… да какого черта я тебе об этом говорю!

 

Мы садимся с ней голые и мокрые друг напротив друга, и она перетягивает мне плечо жгутом, так что вены, мои бедные, измученные вены на предплечье наполняются кровью и становятся видны. Она ширяет меня некачественным героином, я смотрю, как страшная чернота вливается в мою кровеносную систему. И тогда где-то глубоко во мне оживают струны невидимого контрабаса, и откуда-то изнутри поднимается приятная дрожь мировосприятия.

Сквозь блаженное марево я наблюдаю за тем, как налитый черным гигантский комар жалит Айседору в желтоватый синяк на руке.

- Тебе хорошо? - слышится мне ее серебряный голос.

- Мне хорошо – мысленно соглашаюсь я

- Мне с тобой спокойно. Хочется умереть в эту самую секунду, чтобы этот миг застрял в вечности. Застыл, как насекомое в янтаре.

- Говори что-нибудь – шепчу я.

 

- Хочешь, я расскажу тебе, сколько километров хуев я отсосала за свою жизнь? – она лезет ко мне и прижимается своим недоразвитым больным детским тельцем, с крохотными зачатками грудей. - Знаешь, сколько их было?

- Ебаная ты сука! – улыбаюсь я – Скоро ты сдохнешь и не будешь больше меня мучить.

- Каких только не было! – ядовито продолжает она - маленькие и большие; толстые и тонкие; пряные и терпкие; сладкие и соленые. Были смуглые кавказские хуи и обрезанные среднеазиатские; застенчивые, неопытные, вялые мальчишеские приборы; твердые, как сталь, перцы немытых солдат-срочников; сморщенные вонючие хуи животастых стариков; наглые извивающиеся шланги коммивояжеров. И все они кончали, впрыскивали мне в глотку свою молофью.

- Ты попадешь в ад, живая ты мертвечина! – с трудом выдавливаю я вязкие паточные слова.

- Но я тебе честно скажу – твой хер для меня самый дорогой – говорит Айседора – самый вкусный. И большой, как булава! Только ты так больно разрывал мне кишки, заставляя меня наспех припоминать молитвы. Только твою сперму я пила, как нектар.

- Ты гнойная тварь.

- Мы скоро умрем, радуйся поэт.

- Умрем. Это звучит заманчиво.

- Я буду лежать в хрустальном гробу.

1. Красивая, как раньше

2. Бледная, как мрамор.

3. В искрящемся платье

4. Выпотрошенная напрочь.

5. Набитая соломой, как чучело.

6. Прорастающая изнутри цвелью и грибами, как мумия Лукича.

 

Приторная истома во всем теле. Айседора, кажется, забилась в какой-то угол и плачет. Или это ветер за окном? Слуховые галлюцинации? Мне вопиюще хорошо. Так не может быть от такого хуевого герыча. Так не может быть.

Я думаю о том, что неплохо было бы сказать ей напоследок. Что-нибудь. Через два часа сюда вломятся люди с большими челюстями и уволокут ее, невменяемую, затраханную до крови и слюней, прочь. И я больше никогда не увижу ее торчащие ребра и больную, обсыпанную кожу. Больше не услышу ее голос. Возможно, в то самое время, когда ее будут терзать опьяненные кровью собаки, я надену пальто и пойду бродить по усталым кирпичным окраинам. Зайду в безымянную рюмочную, провонявшую блевотиной и табаком, напьюсь и буду колотить посуду. Залезу на стол и стану читать пьяному быдлу стихи Есенина, пока меня не стащат вниз и не вышвырнут в черный омут сентябрьской ночи.

Ее будут рвать под свист и жестокие выкрики публики, а я буду нараспев проклинать пустоту. Буду ссать в чужих непроглядных подъездах. Буду давиться таблетками трамадола, потому что вливать в себя эту черную дрянь больше нет никаких сил.

 

Мои ладони вспотели от страха. Я чувствую себя ничтожеством и изрядной сволочью. Сердце колотится. Ее больше нет. Я ее продал. Протухшую, умирающую от СПИДа, нимфетку. Никому не нужную до того вокзальную рвань. Я провернул выгодную сделку.

Она накинула шарфик и неуверенно сказала: «прощай».

Она еле держалась на ногах.

У нее были бешеные глаза и грязные ногти.

Ее увезли навсегда в большой черной машине с тонированными стеклами

Я некоторое время плакал не то от счастья, не то от жалости. Потом полуголый вывалился на лестничную площадку и скатился вниз по ступенькам.

- До свиданья, друг мой, до свиданья – кричал я, обнаружив себя где-то в незнакомом лабиринте спящих панцирных небоскребов. Гадкое-прегадкое место! Опротивевшее мне скопление человечества. Этот город – он любого заставит измазаться, изваляться в грязи.

Он меня искалечил. И убьет. Всенепременно. Свесит мне с потолка спасительную петельку.

Я бегу. Мне вдруг кажется, что он где-то рядом. И я начинаю одурело озираться по сторонам.

 

И вот, он мелькнул где-то в подворотне, в случайном лучике полночного безгубого фонаря, и тут же исчез в тени поросшего молодыми березами долгостроя. Стремительный, как молодой ветер, гулко скачущий по крышам.

И я бросился следом, натыкаясь на каменные углы, спотыкаясь о битые кирпичи. Искал его слезящимися глазами, вслушивался в едва уловимое эхо его шагов. Я бежал и кричал ему: «Подожди, не исчезай. Мы ведь так и не поговорили! Мы ведь одинаковые с тобой, ты понимаешь!», но мои слова достигали лишь бесчувственных стен и вдребезги разбивались о них на отдельные, ничего не значащие составляющие. Так можно было бесконечно долго метаться, пугая крыс и одичавших помойных людей. Но вдруг я вижу его, прислонившегося к придорожному столбу, пьющего из бутылки джинн. И падаю, рыдая, на мокрый, разбитый вдребезги асфальт.

Есенин оборачивается и улыбается. Вокруг слишком темно, чтобы увидеть это, но я знаю, что он улыбается мне. Отлипает от столба, идет, пошатываясь. По всей округе разносятся его заплетающиеся слова:

Я давно мой край оставил,

Где цветут луга и чащи,

В городской и горькой славе

Я хотел прожить пропащим

 

И исчезает. Оставляя меня одного в ночи.

Черной, как плохой героин.



проголосовавшие

Для добавления камента зарегистрируйтесь!

комментарии к тексту:

Сейчас на сайте
Пользователи — 0

Имя — был минут назад

Бомжи — 0

Неделя автора - факир

Ж и Д
Ключик Жизни
Пишет слово. Пишет два.

День автора - Братья с лорца

лимерики
Апология пизды
Удмурдский эпос о батыре Елдетее
Ваш сквот:

Последняя публикация: 16.12.16
Ваши галки:


Реклама:



Новости

Сайта

презентация "СО"

4 октября 19.30 в книжном магазине Все Свободны встреча с автором и презентация нового романа Упыря Лихого «Славянские отаку». Модератор встречи — издатель и писатель Вадим Левенталь. https://www.fa... читать далее
30.09.18

Posted by Упырь Лихой

17.03.16 Надо что-то делать с
16.10.12 Актуальное искусство
Литературы

Непопулярные животны

Скоро в продаже книга с рисунками нашего коллеги. Узнать, кто автор этих охуенных рисунков: https://gorodets.ru/knigi/khudozhestvennaya-literatura/nepopulyarnye-zhivotnye/#s_flip_book/... читать далее
19.06.21

Posted by Упырь Лихой

19.06.21 Непопулярные животны
19.06.21 "Непопулярные живот

От графомании не умирают! Больше мяса в новом году! Сочней пишите!

Фуко Мишель


Реклама:


Статистика сайта Страница сгенерирована
за 0.035804 секунд