Литература

[По мотивам повести Елены Ж. «Лесная отшельница»]

Вот уже второй день нацисты отстаивали своё право на труд и свободу в демократической стране: выкрикивали «Хайль Гитлер», расклеивали на фонарных столбах листовки со свастиками, ссали за голубой ёлкой, отгораживающей раковый корпус от хозмага, и развешивали на её ветвях использованные презервативы. Над раскалённым городом висел смог, принесённый, по мнению медсестры Олеси, с Шатурских торфяников; впрочем, какая разница?

Олеся только-только начала отбывать смену, но уже мечтала свалить домой, чтобы послушать последний альбом Земфиры (сослуживцам она врала, что предпочитает Грига и Сибелиуса). Скорбный взгляд её перемещался с хулиганящих за окнами патриотов на шкафчик с медицинским спиртом: феназепам уже не успокаивал её сердце, давно разбившееся о быт, полный покойников и тяжелобольных.

- Ну и рожа у тебя, Олеся, - покачал головой зав отделом Владимир Георгиевич, заглянувший в дежурку с чисто воспитательной целью. – Ты бы накрасилась или хотя бы умылась.

- Да мне некогда, - пробормотала медсестра. – Вчера двоих жмуриков еле отправила в морг, а сегодня ещё один обещал копыта отбросить. Пока умываюсь, он и правда умрёт.

Олеся была бутчом и выглядела довольно паскудно: толстая задница, большие сиськи и живот, заплывшие жиром узкие азиатские глаза. Стриженые ёжиком серо-мышиные волосы довершали её портрет, достойный кисти Васи Ложкина. А какие хуиные шмотки носила Олеся! Ни в одном, самом дешёвом, секонде и даже в центре помощи семье и детям не сыщешь такого тряпья.

Сотрудники, подлые гомофобы, догадывались о сексуальной ориентации Олеси и недолюбливали эту мрачную, квадратную, словно табуретка в белом халате, девушку. Да и вела она себя плохо: как-то честно сказала пациенту, известному художнику, что у него неоперабельный рак, и тот повесился на трубе в подвале. Терпеть Олесю могла только Марина – миловидная блондинка, чья личная жизнь была очень бурной, пока она не вышла замуж за церковного звонаря. Трудно было представить себе более несхожих людей, чем прелестная Марина и страшная Олеся с её вечным недоёбом, но что-то невидимое миру объединяло их, и даже суровый и проницательный зав отделом не мог догадаться, что именно. Нет, читатель, это была не тайная лесбийская связь, а русская идея.

Олеся лучше разбиралась в музыке NSBM, которую любила не меньше, чем Земфиру, а Марина – в литературе: у неё были аккаунты на патриотических сайтах Литзона, Изба-читальня и Русский лес. Её любимыми поэтами были Валерий Хатюшин, Александр Трубин и Нина Шевцова, со страниц газеты «Московский литератор» призывающая баб рожать мальчиков и непременно русских, а то «закишат Абрашами школы в Москве и Чите».

Ближе к вечеру в неприбранной сёстринской загорелась пошлая настольная лампа в виде гриба, и девушки завели философский разговор.

- До чего же мерзкая шлоебень эта ваша главврачиха, - щебетала Марина. – По-моему, кроме мальчиков и гешефтов, её ничего не интересует. Я даже не буду спрашивать, за кого она собирается голосовать: и так видно, что судьбы России ей допизды. Наверняка она еврейка.

- Беда, когда твоей начальницей становится пустая ограниченная женщина, - вздохнула Олеся. – Она ведь слушает буржуйское, проданное масонам «Эхо мацы». Из-за таких, как она, мы и мучаемся в этом проспиртованном концлагере. Работа за копейки – это крест, который взвалили на нас иуды.

- Не хочешь поискать другую? – спросила Марина, разворачивая конфету «Белочка».

- Куда уж мне со средним специальным образованием хорошую работу искать. А в институты принимают только за деньги и по блату или жидов. В больнице зато график удобный: четверть своего времени убиваю на обслуживание генетического мусора, а на досуге что хочу, то и делаю: переписываюсь с девочками на lesbi.ru, слушаю «Злой Ой» и «Темнозорь», хожу пить водку на реку – короче, можно и без всякого универа заниматься самообразованием. Настоящему патриоту дипломы не нужны.

- Послушай, Олеся, - осторожно проговорила Марина, - а правду зав отделом говорит, что ты наполовину башкирка?

- Да, и что? Я арийка духа, и, поверь, есть эксперты, которые могут это подтвердить. Для таких, как я, и бурят – русский, если он горит душой за наше будущее без попсы, мирового капитала и бессовестного еврейского вранья.

- Странно это всё-таки, - задумчиво сказала Марина, отхлёбывая чай. – Вот недавно я прочитала такого поэта, Нестора Пилявского, и ничего не поняла. Какое-то дамское жеманство, эгофутуристические выкрутасы и крестословица. Разве должен наш, русский, поэт такое писать? Разве должен русский ебаться с другими русскими в жопу? А как же арийская расовая семья?

- Если бог сотворил нас такими, - тяжело вздохнув, ответила Олеся, - значит, это кому-нибудь нужно.

Тут во всём здании погас свет, а в дежурку ворвался ветер и сбросил со стола пачку рентгеновских снимков. Только это чрезвычайно происшествие отвлекло Олесю от мрачных размышлений о несостоявшейся личной жизни. Пиздец продолжался семь минут сорок секунд, потом всё стихло, и больные опять уснули на своих неудобных койках сном праведников – некоторые навсегда.

На самом деле Олесе нравились белокурые длинноволосые юноши с голубыми глазами, похожие на вокалиста немецкой группы “Buchenwald Oven”, только без корпспейнта, но разве могла она привлечь их внимание? Пришлось ей стать бутчом, потому что жирные клавы и тем более никому на хуй не всрались. Ещё в старших классах Олеся пробовала похудеть, но это закончилось тем, что она упала в голодный обморок прямо в автобусе. Когда она в отключке лежала на полу, шустрые неруси вытащили из её сумки проездной и паспорт.

Олеся начала ходить в тренажёрный зал, но все посетительницы – и дистрофичные гламурные девицы, и мускулистые разрядницы – смотрели в её сторону с презрением и насмешкой, а парни не обращали никакого внимания. Это ранило её чувствительную душу, и без того травмированную жестоким и несправедливым российским режимом, и Олеся бросила спорт и стала ещё больше жрать, хотя, вроде бы, куда уж больше.

…Наконец-то наступили выходные. Можно было поехать в клуб и снять там клаву. Мать Олеси, как обычно, стала орать и скандалить:

- Ты куда собираешься, пиздолюбка ёбаная? Почему ты свою долю за квартиру не заплатила? Ну-ка давай мне деньги, а то вставлю тебе кой-куда ёжик для мытья плиты!

- Отъебись от меня, - буркнула Олеся, натягивая камуфляжные штаны. – Я и так опаздываю. Чего ты, как еврейка, зациклилась на этих деньгах?

- Ну и вали, фашистка, дрянь толстожопая! – проорала ей вслед мать. Эта простая женщина, воспитанная в типичной советской интеллигентной семье, совершенно не хотела понимать, что миром правит масонский предиктор.

В полутёмном подвале за чёрной дверью, как обычно, проводилась тематическая вечеринка, а если называть вещи своими именами – тренинг по бытовому хамству. На сцену вылезла манерная пида в бабском парике и ничтоже сумняшеся понесла ахинею в микрофон:

- Девки, слушайте, вы все нищеёбки. Чего вы пиво хлещете, у нормальных людей должны быть деньги на коньяк! Тьфу, бля, я с ними говорю, а они лакают! Вот бляди! А знаете стишок?

Однажды, в студёную зимнюю пору,

Лошадка примёрзла пиздою к забору.

Лошадка старалась, лошадка брыкалась,

Лошадка съебалась, пиздёнка осталась.

А ты чего сюда припёрся? Я только с девочками разговариваю, иди к геям в соседний зал.

- А я – девочка, - кривляясь, сообщила другая хабалистая пида, без парика.

- Ладно, фиг с тобой. Сейчас будет конкурс «Моя любимая лесбиянка». Эй ты, самая жирная сука, садись сюда! – обратилась ведущая к Олесе. – А теперь ложись. Пол грязный?! Да этот пол чище, чем твои штаны!

Внезапно Олеся поняла, как ей всё это осточертело.

- Сама ложись, - бросила она в лицо пиде.

- Слушай, не выёбывайся, - невозмутимо ответила ведущая. – Скажи спасибо, что тебя вообще сюда пустили. Я тебе добра желаю, и с моей помощью ты сегодня познакомишься с кучей баб. Тебе какую – пассивную или универсальную? У меня есть в арсенале любые. И все средства: золотой дождь, садо-мазо… Тебе что показать?

- Что хотите, - вежливо проговорила Олеся, - а лучше – золотой дождь прямо на этом полу. Приступайте.

Последовала пауза.

- Я это сделать не могу, - наконец заявила хабалка, - я пива не пью, сколько ты. Я таблетки для похудения пью!

- Что-то результат употребления таблеток пока не заметен. Жопа у тебя ещё толще моей, пидарас.

Смех в зале стал менее натянутым. От барной стойки отклеился высокий парень с длинными волосами и процедил сквозь зубы, обращаясь к ведущей:

- Слушай, может, тебе на хуй пойти отсюда… или как?..

Пида чуть не выронила микрофон. Как пишут авторы романов серийного производства, «её бледность стала заметна даже под толстым слоем загара и макияжа».

- Меня обидели, - воскликнула она, - выведите этого человека! Выведите, или я прекращаю всё это и ухожу!

- Слава богу, - донёсся из толпы тихий голос.

- Бляди! – разрыдалась пида и, стуча каблуками, упиздела.

- Трахтенберг круче, - сказал какой-то гей. – Тоже мне, шоу. Больше сюда в выходной не пойду.

«Везде еврейские шутки, - подумала Олеся, - как же всё это мелко и мерзко!»

Ди-джей поставил песню Мадонны, которую Олеся терпеть не могла, а от табачного дыма уже было тошно дышать. Нацистка решила выйти на свежий воздух. Было удивительно тихо: накануне всё те же скины провели в этом квартале рейд. Олеся прошлась взад-вперёд и заметила, что у чёрного хода кто-то тусуется. Она подошла ближе, пригляделась: это был парень, пославший на хуй манерную пиду.

- Кругом жиды и пидарасы! – прошептала она.

- Подожди, - так же тихо ответил парень, - сейчас он выйдет, и мы его уебём.

Через пару минут на свет божий, робко озираясь, выползла пида, уже в мужской одежде и без парика. Парень свалил её точным ударом в челюсть и отпинал.

- Ну что, жопотрах, - спросил он, - будешь охрану звать или как? Только учти: мои друзья неподалёку дежурят, у одного из них связи в мусорской, и нихуя у тебя не выйдет возбудить на нас уголовное дело по гомофобии.

Олеся была потрясена героизмом национал-социалиста, которого, как выяснилось, звали Вадим, и который неоднократно организовывал мероприятия против содомитов. Она готова была помочь ему добить пиду, но понимала, что это чревато тяжёлыми последствиями. Рука об руку соратники покинули это проклятое место и поспешили к метро.

Пока они добирались до подмосковного посёлка, где жил Вадим, погода немного наладилась. Стояло тёплое утро позднего лета, лучи солнца отражались в лужах, там же валялись окурки, жестянки и бомжи. Приятно было идти под руку с молодым человеком и украдкой любоваться его профилем. Прекрасный белокурый ариец, каких немного осталось на прожидовленных просторах Руси!

- А вот и мой дом, - Вадим указал на полуободранную пятиэтажку у самого леса. – Знаешь что, пошли ко мне водку пить.

В прихожей, укрывшись курткой цвета хаки, спал пьяный брат Вадима, пацан лет восемнадцати. На кухне батя, толстый пьяный мужик, чья внешность плохо гармонировала с аскетической обстановкой квартиры, пытался открыть банку сардин рыбным ножом. В комнате Вадима, однако, никто не бухал, половину стены занимал стеллаж с книгами – это были труды Климова, Дугина и Штепы, а также славянское фэнтези, - а на противоположной стене висел портрет Алины Витухновской в чёрном платье. Папаша что-то проворчал вслед молодым людям, вылакал остатки водки и вырубился прямо за столом.

В холодильнике нашлась ещё одна бутылка «Флагмана», которую Вадим и Олеся скоро оприходовали, и так хорошо и покойно им стало от ощущения алкогольно-славянского единства, что все изгибы их тел идеально совпали, и не осталось пустого места между ними!

- Какие у тебя охуенные сиськи, Олеся, - сказал Вадим, сердце которого учащённо билось от волнения. – Такой и должна быть настоящая русская женщина. Ты совсем не похожа на этих тощих телеевреек Цейтлину и Собчак. Только волосы перекрась и шмотки сожги.

Витухновская с фотографии смотрела на них сурово и осуждающе.

Те солнечные дни сентября они проводили вдвоём. Оба любили природу и часто отправлялись в лес за грибами, которые потом сушили и скуривали, а по ночам бродили по тёмным переулкам и аллеям в поисках идеологических врагов. Рдели листья на многие километры вокруг, и таким же цветом полыхала их благородная расовая ярость. От долгих прогулок Олеся похудела, глаза её стали казаться больше, и на дне их поселились блуждающие болотные огни.

Мешал только папаша Вадима, гнилой инженер-интеллигент, подрабатывающий охранником в супермаркете. Как-то вечером Олеся застала его за чтением Фейхтвангера и выразила сдержанное неодобрение.

- Это классика, - ответил папаша, - меня с детства это читать приучали. Фейхтвангер был наш человек, коммунист. Это вы – тупое необразованное поколение, хамы и грубияны. Вам лишь бы жидов бить, не разобравшись, за что вы их, собственно, бьёте.

От папаши, как обычно, несло перегаром. Он был настоящим алкоголиком – уже вторую неделю не просыхал, тогда как его сыновья берегли здоровье и уходили в запой максимум на пять-шесть дней. Таким жалким показался он Олесе, что она чуть не заплакала.

- Евреи погубят Россию, - с горечью сообщила она.

- Надоела ты мне, тупая коза, - отозвался папаша, захлопнув книгу. – Нечего указывать мне, что читать, когда я у себя дома.

- Вадим! – в гневе воскликнула Олеся, и тот прибежал на кухню. – Твой отец, это грубое животное, меня оскорбляет.

- Идите вы оба на хуй, - продолжал папаша. – Надоели мне ваши диалоги. Всё вокруг загадили, работаете спустя рукава и оскорбляете мои эстетические чувства, как, в общем, и все остальные русские. Когда ничего в жизни не выходит, только и остаётся, что бить жидов, да ещё завидовать немцам, потому что русские не умеют играть рок и строить дома. Я тут недавно послушал “Rammstein”, альбом, где есть песня “Mann gegen Mann”, и подумал, что если немного переделать слова, получится песня о русских: “Schwein gegen Schwein, Schwein und Schwein gesellt sich gern“.

- Да что вы имеете против русских? – возмутилась Олеся. – Сами же русский. А немцы что, не оскорбляют ваши чувства? Они памятник холокосту поставили – вот это настоящее оскорбление всех мыслящих людей.

- Лучше памятник холокосту, чем памятник русскому раздолбайству, представляющий собой гору семечек, пивных крышек, окурков, огрызков и обрывков жёлтых газет!

- Я всё понимаю, - виновато произнёс Вадим, - но родители – это святое. Я же не могу уебать своего отца. Духи предков обидятся на меня, и проклятие коснётся крыши нашего дома.

- Прощай, - глотая слёзы, прошептала Олеся. – Я давно поняла, что семья для тебя дороже идеи.

Она вышла прочь, хлопнув дверью. На улице было сыро и ветрено, неподалёку таинственно чернел лес. Утопая в снегу, Олеся добралась до высокой берёзы и прислонилась к ней пылающим лбом. Она чувствовала, что от её сердца оторвали самый важный кусок, без которого она вряд ли сможет жить дальше.

Проснулась Олеся в сугробе; было противно, как будто валяешься на полу вокзального толчка. Девушка с трудом поднялась на ноги и направилась в сторону железнодорожной станции. На небе таяли редкие звёзды, словно мельчайшие кристаллы сахара в чёрном кипятке, и в голове нацистки гулким эхом отдавалась композиция Харчикова «Надо буржуя бить».

Вскоре подползла шестичасовая электричка. В тамбуре было холодно и накурено. Олеся, держась за поручень, смотрела, как мелькают за грязными стёклами заборы – ажурные и каменные, двухметровые, пятиметровые, с колючей проволокой и без. По вагонам таскался попрошайка с аккордеоном и хрипло напевал:

Жиду – веселиться,

Хачику – жениться,

Русским – удавиться.

Эх, блядь, сука, блядь,

Где ж ты, божья благодать?

Олесю затошнило, ей почудился запах гниющих отбросов, и она потеряла сознание.

- Вам плохо? – прилично одетый молодой мужчина поднял её с пола и попытался привести в себя.

- Я хочу сдохнуть, - пробормотала Олеся. – Тянешь, тянешь эту бессмысленную лямку жизни, а зачем?

- Вы такая бледная, - озабоченно проговорил незнакомец, - я уж было решил, что у вас токсикоз. А у вас – кризис идентичности. Сразу видно образованного, нестандартно мыслящего человека.

Олеся из последних сил выпрямилась и стала искать в сумке зеркальце. Наверно, она сейчас выглядит пиздец как хуёво, ещё хуже, чем до встречи с Вадимом. Ну и стыд!

Но из зеркала на неё смотрела сильно похудевшая за время запоя девушка с отбелёнными перекисью волосами, почти достигавшими плеч, обтянутых чёрной косухой. Долгое недосыпание наложило под её глазами романтические тени, и ничем Олеся не напоминала ужасного бутча, которым была совсем недавно. Её спаситель откровенно любовался ею.

- Не переживайте, - нарушил он молчание. – Жизнь делится на паршивую и кошмарную. Так решил демиург, но в нашей власти восстать против него.

Олеся, глядя в чёрные глаза собеседника, всё отчётливее понимала, что он – еврей. В пользу этой догадки свидетельствовали его вьющиеся тёмные волосы и книга «Зогар» в переводе Кравцова, торчащая из кожаной сумки. Но, как ни странно, Олеся не ощущала к нему неприязни, наоборот – она впервые осознала, что национальный вопрос – это редкостная чушь, на которую не стоило тратить уйму времени; это хитрая уловка Сущего, забавы ради стремящегося окончательно перессорить между собой неразумных своих детей.

Но облечь эти мысли в простые и ясные слова Олесе не удавалось, пока электричка не остановилась, и незнакомец не вывел её из вагона в тихую утреннюю полутьму.

- Я провожу вас до метро, - сказал он. – Кстати, меня зовут Давид Шнеерсон, если вас это не смущает.

- Нисколько, - ответила Олеся, потупив взор, и на лице её заиграла мягкая и светлая улыбка.

2009.

Оригинал: http://www.astafiev.ru/more.php?UID=16395