БОЛЕЗНЬ. - Вот здесь распишитесь, - и наманикюренный ноготь вонзился в середину раз-линованной квитанции. Дрожащей рукой беру ручку, сжимаю ее в кулаке, как рукоятку молотка, пыта-юсь расписаться. Тщетно. Руку сводит судорогой, выворачивает вбок, начинает мел-ко трясти. Всю правую половину тела пронзает молниеносная боль. - Не могу, - с трудом разжимая онемевшие губы, объясняю я. - Совсем не можете? Неграмотная что ли? – кассирша удивленно хлопает бе-лесыми ресницами. - Да нет, болезнь у меня такая. Как писать начинаю, так сразу меня словно па-рализует. Дисграфия. Вот рисовать могу… - Странно, - качает головой кассирша. – А вроде в переводе написано, что го-норар из издательства. Вы уж извините, что любопытная…То есть вроде на-писали вы чего-то, а тут писать не можете… Странно. «Да уж» - соглашаюсь я, разминая онемевшую руку. Теперь в течение часа рука не будет чувствовать боли. Раньше я развлекалась – колола ее иголками, погружала в пламя, однажды даже попыталась проткнуть ладонь вязальной спи-цей. Если в это время руку поранить, то ничего не почувствую. Однажды я слу-чайно руку порезала и пошла покупать сигареты. Протягиваю руку с деньгами в окошко, а продавщица аж взвизгнула, мол, что это? Гляжу, а у меня вся ладонь в крови. - И давно это у вас? – сочувственно спрашивает кассирша. - Месяцев пять, или шесть, - отвечаю, - Писать я действительно не могу. А вот сочинять – сколько угодно, - улыбаюсь я кассирше. – Я теперь на компьютере печатаю. И быстрее и удобнее. - Ну, и как мне с вами быть, - качает головой кассирша. – Не могу я без вашей подписи. Может, еще раз попытаетесь. - Давайте, - соглашаюсь я, и несколько раз сильно ударяю онемевшей рукой о перегородку, отделяющую меня от кассирши. Пытаюсь расписаться второй, пятый, седьмой раз. Закусываю губы от боли. Дер-жу ручку как сигарету, как молоток, брезгливо, как лягушку за заднюю лапку. - Нет, опять не так, - качает головой кассирша. – Ладно, Бог с вами. Подождите здесь, сейчас с начальством поговорю. Через полчаса вымотанная, но довольная выхожу из банка. Думаю, что спер-ва надо купить сигарет и большую шоколадку. А потом сесть на лавочку в скверике, закурить, отламывать от шоколадки по квадратику, и думать, думать. А мимо пусть спешат деловые парни в дорогих пальто и с крутыми мобилами, цокают каблучками юные прелестницы, степенно вышагивают молодые и не очень мамаши с колясками, бросают на меня осуждающие взгляды. А я буду просто думать, думать… Молодые мамаши – самые ненавистные мне персонажи среди всей этой праздношатающейся публики. Вот одна такая уже направляется к моей скамейке. На вид ей лет двадцать, не больше. Ростом невысокая, полненькая, в коротенькой юбочке. Икры, обтянутые черной лайкрой, похожи на пластиковые бутылки – круглые и толстые. Курточка замшевая натянулась на пухлой спине. Обесцвеченные до цел-лофановой прозрачности жиденькие волосики заделаны в высокий хвост. Кожа за ушами красная. Маленькое некрасивое личико покрыто розовой сыпью. На личике нарисованы большой фиолетовый рот и черные дуги бровей. Перед собой она тол-кает яркую, в красную и желтую клетку, коляску. Останавливается рядом со мной, начинает нервно трясти коляску. Я выпускаю изо рта кольца табачного дыма. Де-вушка с коляской брезгливо морщит рябое личико и садится на край скамейки. Я продолжаю курить и стараюсь не смотреть на нее. - Девушка. - слышу я недовольный голос. – Вы могли бы не курить. Молчу, сдерживаю ехидную улыбку. Мамаша начинает остервенело качать ко-ляску, с усилием нажимать на ручку, тянуть вниз, потом резко вверх. Лицо ее пере-кошено, как у спортсмена, который занимается на тренажере и взял слишком боль-шой вес. - Может, курить перестанешь, а? – снова слышу я. Голос принадлежит девушке, качающей коляску. Глаза ее похожи на двух поды-хающих пауков, дрыгающих толстыми длинными спутанными лапками. Брюшки у пауков розовые в красных и желтых прожилках, с серым кружком в центре. - Совсем оборзела! – возмущается девушка с паучьими глазками и еще силь-нее трясет коляску. – Сучка! Вот у самой дети будут, тогда поймешь, сучка… - Извините, мадам, а вы ребенка в космонавты готовите? – с усмешкой спраши-ваю я. - Чо? – толстый фиолетовый рот приоткрылся, пауки перестали дрыгать лапка-ми. - Да так, - отвечаю. – Просто жалко мне вашего ребенка, вы так его трясете. У него же морская болезнь скоро начнется. - Сука, - выдавливает она, - твое-то какое дело!? Вот роди своего и указывай! Я, между прочим, в семнадцать родила! А ты… Сама, небось, не рожала! Я бы посмотрела на тебя! – она резко вскакивает, задевает коляску, от толчка та откатывается шага на три, врезается в спешащего мужчину. Детский плач, торопливые извинения, змеиный шепот: «Сука, сука, вот роди сама…» Злая, злая, не от мира сего. Не зря так говорят. Мысли идут рывками, натыка-ются друг на друга, спешат. Я тоже спешу, каблуки цепляются за камни, ноги за-гребают песок и мусор.
АЛФАВИТ. Вот она – россыпь сверкающих разноцветных букв. Вот они - хрустальные бу-сины, самоцветы, золотые песчинки, звездная пыль. Цветные кубики с картинками. Калейдоскоп оживших воспоминаний. Вот говорят, рано еще писать мемуары, рано сматывать в аккуратные клубочки бесконечные цветные нити дней и ночей. Не вре-мя каталогов и картотек. А вот все пытаюсь, систематизирую, раскладываю по по-лочкам. В алфавитном порядке. Я еще не прошла весь алфавит, некоторые буквы перескочила, про какие-то забыла, до каких-то еще не дошла и, возможно, не дойду вовсе. Буквы перепутались, расползлись, вопреки. Просто вопреки всему. Рука не-меет, мысли путаются, - а вдруг не успею, и как в страшном сне, голос высокий и таинственно - пугающий, полушепотом-полувздохом: «Все раствориться в вечной мгле, ты будешь гнить в земле, в земле…»
БЛИЗНЕЦЫ. Мне едва ли исполнилось пять. Они заканчивали школу. Обе высокие, полноватые, с волосами рыжими, взбитыми - завитыми «а-ля Пугачева». Юбки-годе клешеные в пол, кружевные блузки с манишками, туфли-лодочки. Они казались мне сказочными феями, королевнами из зазеркалья, Шахерезадами, Василисами Прекрасными. Две красавицы-сестры, непостижимые для меня, малышки в оттянутых на коленях кол-готках и с вечно голодным хомячком в кармане. Я восхищенно провожала их взгля-дом, печально вздыхала, – Ах, скорее бы стать взрослой, стать такой, как они! Звали их – Катюша и Танюша. Вскоре одна из сестер-близнецов, Катюша, вышла замуж и уехала из нашего двора. Вторая, незамужняя сестра, Танюша сделала короткую стрижку, выкрасилась в брюнетку и поступила в институт. Спустя год Катюша умерла при родах. Хоронили ее всем двором. Я видела, как она фарфоровой куклой лежала в украшенном цветами и лентами гробу. Кашта-новые вьющиеся волосы, пухлые розовые щеки, длинные ресницы. Тоненькие хо-лодные пальцы с алыми ногтями намертво сцеплены. Сбившиеся пестрой куриной толпой бабульки перешептывались. Чуть поодаль стоял высокий сухощавый усатый мужчина в офицерской форме и курил. Это был ее муж. На лавочке, низко опустив голову, сидела ее сестра-близнец. - Вот, несут, несут, - закудахтали старушки в черных платках. – Вот, сюдысь по-ложи-ка! Да нет так, чай мать все-таки, будет на том свете его нянькать. Одна из пожилых женщин сунула в гроб небольшой тряпичный кулек, поглади-ла его осторожно, двумя пальцами. - Нехорошо так, - покачала головой другая. – Антош, посмотрел бы на ребеноч-ка-то, - обратилась она к офицеру. - Отстань, мам, - отмахнулся от нее офицер. Я, крутившаяся рядом вместе с другими детьми (а детей всегда интересует смерть), протиснулась сквозь пахнущую потом, дешевыми духами и водкой ста-рушечью толпу и заглянула в гроб. Но меня не интересовала более мертвая де-вушка, я с любопытством глядела на сверток. - Иди отсюда, девочка, - ласково погладил меня по голове кто-то. – Нечего тут крутиться, - и кто-то легонько шлепнул меня по попе. Вдруг, до того сидевшая на скамейке чуть поодаль, сестра умершей подлетела к гробу, схватила сверток и стала грубо его трясти. - Это он ее убил! – страшно закричала она. – Если бы не он, Катька была бы жива! Я сожгу его! Его надо сжечь! - и она стала с остервенением разворачи-вать кулек, рвать и терзать его. - Антоша, Антон, помоги ей, - закричала одна из женщин офицеру. Но тот стоял как пригвожденный. Танюша продолжала рвать кулек. Из прорехи показалась детская ножка, затем другая. Никто не посмел или не решился остановить обезумевшую девушку, из-ливающую злобу и отчаяние на мертвом ребенке. Вскоре подъехала «карета». Два здоровенных санитара заломили Танюше руки, а старичок-доктор, похожий на Айболита, сделал ей укол в вену. Нас, детей, разогнали по домам. Катюшу и ее мертвого ребенка похоронили. Офицер Антон, муж Катюши, погиб в Афгане за два месяца до вывода Совет-ских войск. Танюша по несколько раз в год лежала в психушке. Нигде не работа-ла. Гулять выходила редко, не иначе как под ручку с постаревшей от горя мамой. От пышущей здоровьем рыжеволосой красавицы осталась худая угловатая жен-щина с ввалившимися потухшими глазами. Потом они переехали на другую улицу. Мне было уже лет пятнадцать, когда я узнала, что Танюша бросилась под поезд. Ее раздробленное стальными коле-сами тело нашли на железнодорожной насыпи, неподалеку от психиатрической клиники, где она проходила очередной курс лечения.
ВЕСНА. Весной оживают все запахи, что прятались по углам. Сиреневый куст Сжал кулачки тугие. Поставить бы в вазу. Но у меня аллергия.
ГОРОД. Город мой нищий серый провинциальный, где отопление дают в конце ноября, когда полгорода объявляют сидячую забастовку, где горячая вода в квартирах как ми-лость божья и приходиться полгода жить под знаком тазиков и кастрюлек, не исче-зающих с плиты. Город, который в ужасе покидают мои некогда любимые и любя-щие мужчины, улетают искать счастья кто в респектабельную Европу, кто в нере-альную заокеанную Америку, а кто и в сибирскую тайгу, (хоть лесорубом, но все равно деньги). Исчезают, забыв прихватить с собой меня. Шлют фотокарточки с мостами и башнями. Кто-то оседает в лучших домах Лондона, ходит при галстуке, курит сигары и пьет виски с содовой и длинными туманными вечерами, когда тьма сгущается над Темзой, сидит, вытянув ноющие от усталости ноги, к огню; одной ру-кой гладит по голове мраморного дога или черного мастифа, другой под шелковой блузкой супруги, среди родинок и ребер, ищет грудь. Полуприкрыв глаза, вспомина-ет меня. Кто-то возвращается с перебитыми крыльями и сломленный духом, наби-рается сил, зализывает раны, изливает душу и снова – на белом самолете только вперед, я сильный, я смогу! Я устала ждать… Вот и ты куда-то собрался. Нервно ку-ришь на балконе, смотришь на зеленоватое, исчерченное самолетами, небо. Зябко ежишься. Холодно сегодня, правда?! Вот потеплеет, ты и улетишь… А сейчас, как и прежде – квартира трехкомнатная, неухоженная, со вспучен-ным по углам линолеумом, с обоями, пожелтевшими от табачного дыма, впитавши-ми все краски и запахи моих грез и истерик, с кранами, рычащими и воющими, с тру-бами текущими, с мебелью старомодной. А ведь сидела когда-то в шезлонге, щурилась от южного солнца, попивала «Кампари», из под полуопущенных век глядела, как бегут от горизонта, обгоняя друг друга, как налетают с разбега на камни и умирают, разбившись на сотни бриллиан-тиков, пенные соленые барашки. Вдыхала теплый сладковато-соленый средизем-номорский воздух, и пальмы шелестели над головой и бегали вокруг голопузые ще-бечущие дети. А я сладко щурилась, потягивала «Кампари», икала, а в желудке мо-ем выясняли отношения креветки, съеденные час назад, и манго, употребленное в пищу три минуты назад. Где сейчас эти залитые испанским солнцем дни? А может, только приснилось, может, и не было ничего, кроме этой трехкомнатной тюрьмы, те-кущих кранов и вечного холода? Да и этого скоро не будет… Все будет гнить в зем-ле, в земле…
ДОМ. Это такое место, которое надо покинуть, когда тебе девятнадцать или немного больше. Но чрезвычайно трудно однажды сорваться с места, упаковать чемоданы и устремиться к морю. Выйдешь на заплеванное крыльцо, Вдохнешь полной грудью запах горящих помоек. Дом… Моя тюрьма и мое убежище.
ГЕНИЙ. - То есть как, на пару месяцев?! - вздыхает мама. – Ей же в сентябре в школу… Психические расстройства и заболевания центральной нервной системы… Неужели, все так плохо… Прямо, как крест ставите… У меня нормальная дочь, а все эти истерики… У нас среди родственником психов не было… Ну, может, я плохо ее воспитываю, может лупить ее надо, - мама растерянно те-ребила молнию на сумке. Открывала туда-сюда, вжик-вжик. Я, притихшая, опустив голову, сидела рядом. Решалась моя судьба. - Не надо драматизировать, мамаша. Во-первых, в школу ей рано, она совер-шенно не адаптирована к обществу. Ее там заклюют, знаете, какие дети сей-час пошли. Год у вас в запасе есть… Я и как врач решительно против шести-леток. А во-вторых, о каком кресте вы говорите? Конечно, ребенок не вполне психически здоров, но в ее возрасте все поправимо. Будет сложнее, когда ей исполниться десять, шестнадцать, двадцать. Сейчас она швыряет игрушки и бьется головой, а тогда и убить кого-нибудь сможет. Или на себя руки нало-жить… - О ком идет речь? Неужели обо мне, - думаю я. И кто этот дядя? Наверное, врач. Раз в белом халате, с большими мягкими руками, значит врач. – И как это, на-ложить на себя руки? Неужели так страшно? – я складываю руки крестом и прижи-маю к груди. Похоже на покойника. Для большего сходства я закрываю глаза и вытя-гиваю лицо книзу, рот мой изгибается в виде радуги. Точно, наложить на себя руки, это - стать покойником. Мамочки! То есть доктор говорит, что если мама его не по-слушает, то я скоро умру… - И потом, там свежий воздух, сосны, река рядом. Там режим и сбалансирован-ное питание, процедуры. Уж поверьте мне, девочка там расцветет. Музыкаль-ные вечера, концерты… Она у вас поэтесса? Вот значит, стихи читать будет. Санаторий пойдет ей на пользу. - И все-таки, доктор, «психические заболевания»… Уж звучит как-то некрасиво, - опять вздыхает мама. – Неудобно, что люди скажут. - Вот, они опять думают, что люди скажут. А «заболевания опорно-двигательного аппарата» - звучит не так страшно. Или «сердечно-сосудистой системы» – это что, почетно? – доктор слегка наклонился, вытянул жилистую шею. Я видела, как в толстых синих венах на его шее толчками пульсировала кровь. – Получается, что астма, врожденный порок сердца или анемия, - это трагедия. А если у ребенка не совсем в порядке с нервами, так уже позор… Странно получается, - доктор чуть понизил голос и еще ближе наклонился к маме. - Между прочим, в наш санаторий люди из горкома своих детей отправ-ляют, начальники большие с предприятий. Им что-то не зазорно своих чад в «психи» записывать. Потом доктор что-то долго писал в журнале, шелестел бумагами, мама взды-хала и рылась в сумке. Потом доктор подозвал меня к себе, увел за ширмочку, велел садиться на кушетку. Затем надел мне на голову шлем, плетенный из ре-мешков, весь в блестящих кружочках. От каждого кружочка тянулся проводок и шел к большому аппарату с разноцветными кнопочками и циферблатами. Аппа-рат тикал и мерно гудел, считывая мои тайные мысли. - У девочки внутричерепное повышено, - говорит доктор и тычет похожим на сардельку пальцем в длинную бумажную ленту. Все какие-то зигзаги да чер-точки, это так выглядят мои мысли? – Это характерно для гениев или…, - док-тор поцокал языком, - извините, идиотов. Мама всплескивает руками. - Ну, скажем на идиотку ваша дочь не похожа, она вполне хорошо развита… - Даже слишком, - вздыхает мама. - Ну, гений ни гений, а что-то есть… Таким детям очень трудно адаптироваться в обществе, они как правило не поняты сверстниками, - я стараюсь не слу-шать доктора, сижу на высоком крутящемся кресле, болтаю ногами, подпираю щеку языком изнутри. Вечером мама запихивала в большую клетчатую сумку мои вещи и время от времени смахивала с лица слезинки.
ГРУША. Сегодня неделя, как я в санатории. Вначале плакала много. Все сидела на своей кровати возле окна, которую почему-то здесь называют «койка», обхватив колени руками, втянув голову в плечи, и молчала. На меня уже перестали обра-щать внимание. Даже еду мне приносят сюда на подносе. Я не разговариваю с другими детьми, не отвечаю на их тычки и колкости, меня для них нет. Я как улитка в раковине, как черепаха, внутри своего панциря, как ежик, ощерившийся колючками, как провод под напряжением. Дети в игровой комнате водили хоро-воды и строили башенки, отгадывали загадки и слушали сказки, разучивали гру-зинские и русские пляски, хором пели песни под баян и декламировали речевки. А еще, став полукругом, подняв руки кверху, шумно вдыхали, а потом резко сги-бались, расслабленные руки и корпус наклоняются и хором: «Гру-ша! Гру-ша!» Мне тоже интересно, что за груша такая. Шмыгаю, утираю рукавом нос, нашари-ваю ослабевшими ногами тапочки, ковыляю в комнату, где много ненавистных мне детей, которые обзывают меня «психичкой» и «плаксой». «Гру-ша!» кричат совсем рядом. Медленно открываю тяжелую дверь, заглядываю. «Гру-ша» - на-гибаются, разгибаются дети. И я тоже, радостно размахивая руками, кричу «Гру-ша! Груша!» Воспитательница берет меня за руки и ставит в общий круг, потом показывает, как правильно делать упражнение. В этот день я впервые обедала в столовой вместе с другими детьми.
ДОКТОР - ТАИНСТВЕННЫЙ МАНЬЯК ИЗ ЛИФТА. Нас в палате семеро. На соседней со мной кровати – Ксеня, высокая худая девочка, которая постоянно грызет ногти и выдергивает себе ресницы. Движения у нее угловатые и нескладные, как у Буратино. Дальше – Танюфка, именно Танюфка, а не Танюшка, ну, нравиться так человеку. Ее воспитатели прозвали балериной, по-тому, что она всегда ходит на цыпочках, и в группе, и на прогулке. Прямо у двери – Ниночка, полненькая, кругленькая как хомячок, постоянно что-то жует. Я с ней дру-жу, за обедом отдаю ей свой молочный суп, печенку и кисель. Есть еще Лиля, кото-рая заикается, Ленка – забияка, к которой только подойди, так она тебе треснет, ее даже пацаны боятся. Она самая старшая из нас. И, наконец – Светка, она всегда без трусов спит и по ночам писается. После отбоя, когда гасят свет, мы сперва лежим тихо-тихо, делаем вид, что спим, а потом, убедившись, что воспиталки и нянечки ушли, начинаем рассказывать страшные истории. Особенно мастер рассказывать Ленка. И про черные руки, и про занавески и черных кошек, и про желтую простыню. А я стихотворение рассказала собственного сочинения: Страшно стало вдруг и тихо, Даже птицам не поется. Солнце с горя утопилось В маленьком лесном болотце. Мягко шлепнулась на землю Ночь расколотым орехом. Смерть приходит в белых тапках Изнутри подбитых мехом. Только девчонки не испугались, а наоборот, смеялись. «Солнце в болотце утопилось» - вот здорово! А про белые тапки – это правильно, на всех покойников белые тапки надевают, - сказала Ксеня. А Танюфка рассказала про птицу Крах. Это огромная, как дом птица живет на скалистом острове посреди океана. Она такая огромная и сильная, что в когтях мо-жет унести целого слона! А ей на обед целых пять слонов надо. Она уже съела всю еду на острове и теперь будет есть людей. - А ее разве убить нельзя? – спрашивает Ксеня, не вынимая палец изо рта. - Пробовали, только летает она так быстро, что самолет не догонит, - со знани-ем дела отвечает Танюфка. – А живет она в Бермудском треугольнике. - Так ее надо ядерной бомбой, - советует Ленка-забияка, - Я бы ей шарахнула, пусть только прилетит… За окном метнулась огромная тень. Девчонки с легким визгом нырнули под одея-ла. Притихли. - Трусихи, - говорит Ленка, - Тоже мне история! И нет на свете такой птицы. А если бы была, так об этом бы ученые прознали, во всех бы газетах написали. - Так ведь и черной руки тоже нет, - высунув нос из-под одеяла, шепчет Ксеня. - Конечно, нет! – легко соглашается Ленка. – Только чо вы слиповали-то так? А?! Счас я вам другую историю расскажу, всамделишную. Она усаживается на кровати по-турецки, кладет на колени подушку. Наверняка делает важное и серьезное лицо, только этого нам в темноте не видно. - Ну чо, слушаете? – низким голосом спрашивает она, - Жил-был доктор. Между прочим, очень хороший и уважаемый человек. Все у него лечились, даже на-чальники и депутаты. - А кто такие депутаты? – тихо спрашивает Нина. - А это самые большие начальники, - уверенно отвечает Ленка. – У доктора умерла жена, и он женился на другой. Прожили они три года, - Ленка понизила голос, - а детей у них так и не было. И через четыре года тоже не было, и че-рез пять… - Прямо как у моей старшей сестры, - шепчет Светка, - у нее тоже детей нет. А отчего это?! - Маленькая еще знать. – тоном наставницы отвечает Ленка, - Слушать буде-те?! Продолжаю. Водил доктор свою жену по другим докторам, только те ни-чего не говорили. Услышал доктор, что в далекой деревне, в Сибири есть бабка-колдунья. И что она сможет помочь. Съездили доктор с женой к бабке, бабка выслушала их и порошок дала. «Только не будет вам счастья» - сказа-ла. Приехали они домой, жена порошок выпила, - Ленка замолчала, поверте-ла головой. Прислушалась, словно желая удостовериться, не уснули ли мы. - И вот, наконец, жена доктора забеременела. И выяснилось, что у нее больные почки. И ей нельзя рожать. Она умереть может, если родит. Другие доктора нашему доктору говорят, что нельзя ей рожать, что она умрет, а он твердит одно, хочу ребенка. А жене он ничего про ее здоровье не сказал. И вот про-шло девять месяцев… - А почему девять? – тихо спросила Нина. - А потому, что рожают всегда через девять месяцев, - ответила Ленка, - пора бы уже знать. Слушайте, что ли… Повезли женщину в роддом. И там врачи говорят, что роды тяжелые будут, что умереть женщина может, не лучше ли ей живот разрезать, и ребенка достать. А муж ее, доктор этот, отвечает, нет пусть нормально, через писю рожает. А комната, где рожают, была на пятом этаже, и повезли туда бедную женщину на лифте. Только двери закрылись, а она задыхаться начала, посинела вся. Умираю, говорит. «Давайте операцию сделаем» - говорят другие врачи. «Нет, - отвечает доктор, - пусть нормально, сама рожает». Три раза его спрашивали про операцию, а злой доктор отвечал «нет». А женщине совсем плохо стало, она хрипеть начала и сознание поте-ряла. И вдруг лифт застрял, и свет в нем погас. И так целых пять минут было. Женщина хрипит, стонет… - Так она же без сознания. – не поняла Ксеня. - Так она без сознания стонала. Ей так плохо было. А когда плохо очень, тогда сознание теряют, и все равно стонут, - объяснила рассказчица. – И вот пред-ставьте себе: женщина умирает, вокруг врачей человек пять и лифт застрял. И ничегошеньки сделать нельзя. - Ой, - взвизгнула Нина. – Страшно! А она что, умрет?! Да?! - И вот когда двери лифта отворились, - продолжала Лена, - людям предстала такая картина: врачи в окровавленных халатах были мертвы, им ножом пере-резали горло. И женщина была мертва, потому, что у нее разорвались почки. И весь лифт был забрызган кровью. Когда люди очнулись от ужаса и внима-тельно рассмотрели мертвецов, то поняли, что, например, малыш у бедной женщины исчез… - А доктор? Куда он делся? – спросила Ксеня. - А доктор исчез, и с тех пор его никто не видел. И ребенка он с собой забрал. И стал доктор маньяком. Теперь каждый вечер он заходит в дома, дожидается лифта, заходит в него и катается. Особенно радуется, если в лифте вместе с ним попадается молодая девушка. Тогда он… - Что? – хором спросили несколько девочек. - А этого не знает никто. Потому, что доктор берет с девушек клятву никогда не рассказывать о том, что было в лифте, иначе быть беде. И никто так и не уз-нал о том, что он делает с девушками в лифте. Однажды в лифт посадили милиционершу переодетую, но доктор об этом узнал и… - Неужели придушил? – удивилась Нина. - Нет, он ничего ей не сделал. Так никто об этом и не узнал. А доктора прозва-ли – Таинственный маньяк из лифта. Возбужденные и взволнованные Ленкиной историей мы долго не можем за-снуть. Ворочаемся с боку на бок, думаем о том, что, наверное, сейчас Доктор-маньяк убивает какую-нибудь несчастную женщину в лифте. А утром люди по-едут на работу, вызовут лифт и увидят окровавленный труп. Бр-р. Хорошо, что я живу на третьем этаже, могу до квартиры и пешком дойти, - думаю я. Лет через десять после этой ночи я встретила в электричке стройную светло-волосую девушку, в которой с трудом узнала Ксеню. Она рассказала мне, что до сих пор боится ездить на лифте.
ДУРНАЯ КРОВЬ. Я выступаю следом за акробаткой. Сегодня я читаю стихи собственного сочине-ния. У меня уже много разных стихов – про щенка, про осенний ветер, который по-хож на строгого дворника в клеенчатом фартуке, он ходит по пустынному вокзалу и сметает желтую листву с платформы. Про ночные фиалки и про веселого иноплане-тянина, у которого девять щупалец и глаз, и который подружился с девочкой. Сего-дня я буду читать стихотворение про доброе чудовище, которое живет высоко в го-рах, в озере со сладкой водой и очень любит детей. Только не есть, конечно. Оно их на спине катает и поет песни: «Оно и сказки знает, и песенки поет, по озеру ката-ет детишек круглый год». Ах, какой талантливый ребенок, восхищаются воспитатели, но тут же сокру-шаются: и такой истеричный, неуправляемый, все дети направо – она налево, все спать – она играть. Она думает, что она – единственная и неповторимая, а у нас та-ких тридцать гавриков. Воспитатели говорят, что ко мне нужен особый подход. Еще я буду читать стихотворение про щенка, оно совсем детское, я его лет в пять сочинила. Про то, как у девочки щенок заболел, и как оказалось, что лечить его надо конфетами. Но сегодня я очень хочу прочитать другое стихотворение. Я вам расскажу, как я его сочинила. У нас во вторую смену нянечка работает – Марина Ар-кадьевна. Она очень красивая, как Джоконда, я сама Джоконду не видела, но гово-рят, что это картина, а на ней тетенька улыбающаяся. Марина Аркадьевна мечтает стать артисткой. Каждый вечер она в своем закутке читает вслух, все больше стихи и басни. Хорошие стихи, даже лучше чем у меня, например, про окно, где опять не спят, или вот: «сжала руки под темной вуалью». Только читает она плохо. Смешно у нее получается, нараспев, наразвыв. А еще у нас ночным сторожем работает Сла-вик. Он в пединституте на заочном учится. И вот как-то, когда все в палате, кроме меня, уснули, заходит Славик к Марине в комнатку и говорит: «Маришка, у тебя драматический талант!» А я как услышала это, даже дышать перестала, притаилась под одеялом, один глаз приоткрыла, вот интересно-то, наверное, как в кино для взрослых. Только ничего такого не произошло. Славик достал из сумки книгу, и они начали вслух, по ролям читать. Эта была грустная история про бедного короля, ко-торого отравили по приказу коварной королевы, и он стал привидением, про несча-стного и немного сумасшедшего принца, про его возлюбленную, которая бросилась в реку, про друзей принца. Читали они целую неделю. После отбоя Славик заходил в палату, и начиналось. Я, затаив дыхание, слушала, как Марина хриплым волную-щимся голосом читала. Я не понимала большей части того, о чем говорилось в этой книге, иногда я засыпала, так и не дослушав до конца очередную историю. И, тем не менее, все услышанное, вернее подслушанное ночью произвело на меня такое впе-чатление, что я даже стихотворение сочинила. Вот оно: Погиб король. В душе не тает лед. И белой лилией Офелия плывет. Над фьордом северным – трехкратное «увы!» Но Розенкранц и Гильденстерн – мертвы. Я, сочинив стихотворение, несколько дней ходила и мучилась, потому, что очень хотела кому-нибудь его рассказать. А кому? Девчонки не поймут, им все про кукол подавай да про цветочки, или про машу-кашу-маму-раму. Воспитатели – те тоже по головке не погладят, еще спрашивать начнут, откуда я такие слова знаю. Остается только Марина Аркадьевна. Я набралась смелости. На вечерней прогулке, когда де-ти играют в мяч и лепят куличики, подошла к ней, потянула за юбку. - Чего тебе? – обернулась она, - Мячика не досталось? - Не-а, - мотаю головой я, - стихотворение… - Что? Какое стихотворение? Неужели уже выучила? - Марина Аркадьевна да-же руками всплеснула, - ах, какая прелесть! - Я его сама сочинила, - кокетливо надув губки, отвечаю я. – Только вы можете меня понять. - А, батюшки! – опять всплеснула руками девушка, - ну, давай, малышка, рас-сказывай. Ты ведь у нас поэтесса, - она взяла меня за руку, подвела к скамей-ке и велела садиться. Но я то знаю, что хорошие стихи надо читать непре-менно стоя. - Ну, хорошо, - согласилась она, присаживаясь на скамейку, - ты будешь арти-стка, а я зритель. И я рассказала. Громко, с выражением, даже руку правую вверх подняла, как памятник какой-нибудь. А на слове «увы!» даже головой тряхнула. А Марина раскраснелась почему-то, стала комкать подол юбки, губы поджала. - Хорошо, очень хорошо, - дрожащими губами произнесла она. – Замечательно. Потом быстро поднялась со скамейки, стряхнула с юбки сосновые хвоинки и нерв-ной подпрыгивающей походкой поспешила в корпус. А я так и не поняла, понравилось ли ей стихотворение. Ну вот, моя очередь выходить. Зрители хлопают. Мимо пробегает потная высо-кая полная девочка в зеленом обтягивающем трико, расшитом блестками, - это Юленька, Юляша, Юлечка, девчонка вредная и злая, но воспитатели ее обожают. Юляша занимается в цирковой студии и умеет делать шпагат, колесо, мостик, даже на руках ходить умеет, правда немного, шага три. Я тоже попробовала сделать ко-лесо. Три раза получилось, а на четвертый у меня подкосились руки, и я пребольно ударилась головой. Я заплакала, а Юляша почему-то стала смеяться. И за что ее воспиталки так обожают, ведь она ябеда и подлиза. - Так, стихи, кто у нас читает стихи? – громко спрашивает и хлопает в ладоши полная дама в белом халате. Смотрит на сгрудившихся в кучку детей в разно-цветных костюмах, замечает меня, грубо хватает за запястье, вытаскивает на середину. – Вот она, горе-то мое! Ты не забыла, что тебе выступать? Ты слы-шишь меня, дурочка? Я же сказала, после Юли быть готовой! А ты где шля-ешься, несносный ребенок. Нет, она и вправду идиотка, хоть и стихи пишет… Я молчу и не понимаю, за что меня обзывают. Ну, не могу же я вслух объяснить воспиталке, этой толстой тетке в белом накрахмаленном, шелестящем как целло-фановый пакет, халате, с узкой, обведенной ярко-красным щелью вместо рта, с бро-вями, нарисованными карандашом, почему я не готова. Я же боюсь этой противной Юльки, она же меня на полголовы выше и сильнее. А потом, я кажется, новое стихо-творение сочинять начала, засмотрелась в окно на сад яблоневый, на то, как обле-тают листья и на голой черной ветке висит одно сморщенное желтое яблоко. -Так. Все, давай. Сначала про щенка, потом про чудище, и не перепутай. Чуть концерт не сорвала, о Господи! – воспиталка грубо одергивает на мне юбку, дает легкий шлепок и выталкивает на середину спортивного зала, где и идет концерт. «Сначала про щенка, потом про чудище, сначала про щенка, потом про чудище» - как заклинание бормочу я и медленно-медленно, гусиным шагом направляюсь на середину зала. Народу-то, ух-ты! Родители, воспитатели, врачи, повара, вон даже Марина Аркадьевна сидит и Славик рядом, за руку ее держит. Марина у нас больше не работает. Не работает с того самого дня, как я ей стихотворение рассказала. Вот, стою на середине, спину прямо, как учили, носки чуть-чуть разведены, пра-вая рука отведена в сторону, потому, что все взрослые поэты так делают. И тут в го-лове моей мелькает мысль, а что если рассказать стихотворение про короля и Офе-лию, ведь Марина сказала, что оно хорошее. Ну и пусть ругают, могут даже в угол поставить, могут даже исключить из санатория, а я его все равно расскажу. - Ну, давай же горе мое, - краем глаза я вижу, как из-за занавески, служившей кулисой, высунулась круглая голова, как в такт словам раскрывается-закрывается узкая, обведенная красным щель, - давай же: «мой щенок сего-дня грустный, мой щенок повесил нос…». Давай же… - и рукой машет. - Мой щенок сегодня грустный, мой щенок повесил нос, не спешит он на про-гулку, не виляет черный хвост, - опустив подбородок на грудь, насуплено бор-мочу я. И вдруг, распрямляюсь, даже подпрыгиваю, ощущаю внутри натянутые струны, они звенят, колеблются, просят выпустить на волю ЗВУК. И я громко, на весь зал, на весь санаторий, на весь лес кричу. Кричу, надавив кулаками на живот, чтобы выжать из себя звук, выжать без остатка. Это совершенно новые, неведомые, непонятные мне стихи, родившиеся только что, неизвестно откуда, наверное, из этого пропахше-го потом и духами воздуха, из злобной ухмылки Юляши, из таинственной и светлой улыбки Марины Аркадьевны, из расшитых блестками девичьих платьев, из приглу-шенного света настольной лампы, под которой двое влюбленных читают вечную ис-торию о печальном безумном принце и его возлюбленной. Звук родился из шороха облетающих листьев, красных и желтых, из сосновой хвои, которая засыпает все дорожки в санаторном парке, из лунного света, который мощной струей врывается в девчачью спальню и никакие шторы и жалюзи не помогают. Он так же родился от мерцания лесного костра, который каждую ночь видать из окна, сначала, мы, дети думали, что это мерцает упавшая с неба звезда, потом, что глаз притаившегося в кустах чудища, страшного одноглазого Вия, про которого нам рассказал Славик, но потом кто-то из родителей объяснил, что это обыкновенный костер, на котором сжи-гают листья и хвою. Звук родился от пронзительного запаха антоновских яблок, ко-торые приносит мне мама. Она почему-то отдает их воспитательнице, целый кулек, а та, после полдника вручает мне только одно яблоко, а остальные прячет высоко в подвесной кухонный шкаф. А Витька мне сказал, что воспиталка у всех яблоки отби-рает, и печенье с конфетами тоже, а в тихий час ест. И мы с ним сговорились, что как-нибудь ночью проберемся на кухню, подставим стул, заберемся в шкаф и съе-дим все яблоки… И вот лопнули натянутые струны и звук уже не принадлежит мне, вернее, не одной мне, а всем: Сентябрь. Опять колокола Вызванивают душу, Дурная кровь стучит в висках и просится наружу! Ночь черную разверзла пасть Над догоревшим садом, Я яблоком могу упасть, Тебя обрызгав ядом!!!
- Ненормальный ребенок, - слышу я голос воспиталки в целлофановом халате. Слышу как сквозь толщу воды. Я не могу пошевелить не рукой, не ногой. Чуть-чуть, ожидая того, что в глаза мне ударит яркий свет, разлепляю веки. Свет тих и приглушен. Из моей левой руки торчит какая-то трубка и уходит под потолок. - Дебилка. Чуть концерт не сорвала. У меня же все расписано, понимаете? А она не то стихотворение прочитала… Ночь.. Яблоко… Дурная кровь… Ужас! А что обо мне из области подумают? А родители? Вы не знаете?! Что они поду-мают, раз дети такие стихи читают… Идиотка! Надо матери сказать, что у нее растет дочь идиотка… Безобразие… - Извините, Тамара Павловна, но в данный момент это вы рассуждаете как идиотка. – Спокойно отвечает ей приятный мужской голос, - Да на таких детей молиться надо! Она поэт, она гений! За границей в таких деньги вкладывают, создают особые условия, чтобы они совершенствовали свой талант. А вот от ваших окриков, от вашего равнодушия дети и становятся идиотами. - Ну уж не позволю, Марк Валерьевич. Ишь ты за границей! Я как идиотка рас-суждаю? Я? Педагог с тридцатилетним стажем? Да вы еще в анатомичке тру-пы резали, а я уже преподавала. Я же пятнадцать лет в школе проработала. А потом вот сюда пригласили, заведующей. А девчонка эта – идиотка формен-ная. Дурная кровь. Дурная кровь…
ЖУРНАЛЫ ЖЕНСКИЕ. Яркие, глянцевые, пахнущие дорогими модными духами и кремом от морщин. Вы-строились в ряд на полке, расселись стайкой тропических птиц на прилавке, щебе-чут, манят. «Я расскажу тебе о том, как соблазнить мужчину» - вкрадчиво шепчет один. «Хочешь узнать о тайной жизни топ-моделей? На самом деле они такие страшненькие. А ты - лучшая» - перебивает другой. «Ты еще не знакома с методи-кой фен-шуй?» - спрашивает третий. - Нет, нет, нет, - мотаю я головой. – В другой раз, - я надменно обвожу взором прилавок, критично разглядываю тощенькую модельку на обложке и молча исчезаю. Единственное, что я удостаивала внимания в подобных журналах – пособия по сексу. И то лишь для того, что бы похихикать над советами очкастых теть наив-ным нимфеточкам. Как можно написать инструкцию по тому, что относится к сфере человеческих отношений? Моя школьная подруга Лара, в отличие от меня, скупала все «Элле», «Кос-мо», «Мери Клэр» и даже «Плэйбой», тщательно изучала секс-инструкции, наи-более важное записывала в тетрадочку, и смею предположить, ежевечерне тре-нировалась на огурцах и бананах под ранние песни Мадонны и Сабрины. Она также не пренебрегала советами относительно одежды и макияжа, и иногда уст-раивала в классе самодеятельное дефиле, демонстрируя ошалевшим одно-классникам самопальные прет-а-порте «от Труссарди и Гуччи», за одну ночь сварганенные из папиного плаща и маминой блузки на бабушкином «Зингере». Я же в это время занималась поглощением трудов Ницше и Шпенглера, балдела от Бродского, слушала Арефьеву и Бьорк, презирала рукоблудие и прятала свое бурно расцветающее тело в драные джинсы и толстовку с черепом. Я много и неумело курила. Злобно материлась. Пила водку. Тусовалась в мужских компа-ниях, и юноши, считавшие меня «своим парнем», делились со мной своими тай-нами и переживаниями. - Да засади ты ей поглубже, - с видом знатока советовала я. – А про Юльку за-будь, она просто непрошибаемая дура и тебя не ценит. Ладно, давай еще по одной… Сама я была девственницей. Впрочем, как и Лара. Я давала Ларочке списывать домашние задания по алгебре и физике. Я была готова решать за нее контрольные по химии, лишь бы хоть иногда лицезреть, как она эротично и чувственно, засовывает банан по самый хвостик себе в горло. Как потом нежно вытаскивает, ласкает его узеньким сильным язычком, плотно сжи-мает в кольцо пухлыми губками. Я заворожено смотрела на нее, как на шпагогло-тательницу, как на порнозвезду, по ошибке забежавшую в школьный туалет, где пахнет девичьим потом и сигаретным дымом, где белый кафель стен исписан губной помадой, а пол забросан прокладками и плохо скомканными клетчатыми листочками. Я сидела на грязном подоконнике, широко расставив ноги, и мусо-лила языком сигаретный фильтр. В моем животе сонно плавала и торкалась ту-пым носом золотая рыбка. - А ты сделай операцию, превратись в мужика, а я бы за тебя замуж вышла, - хитро улыбается Ларочка. Ларочка вышла замуж спустя год после окончания школы. На дискотеке узко-костную нимфеточку в коротенькой дерматиновой юбочке и полупрозрачной блузке, обтягивающей несформированную грудь, приметил залетный крутой дя-дя, свирепый мачо русско-американского разлива, «владелец заводов, газет, пароходов». Спустя два часа, на заднем сиденье дядиного «Лексуса», Ларочка претворила свои обширные теоретические сексуальные знания в жизнь. Спустя два месяца она уже мыла туфельки в Атлантическом океане. Присылала фото-карточки с пальмами и золотыми пляжами, небоскребами и уютными особнячка-ми. Ее муж, лысеющий господин в пестрых шортах, армяно-еврейско-бог-весть-каких-кровей, полный, заросший от подбородка до пяток густой кудрявой черной шерстью, белозубо улыбался, обнимал за талию хрупкую Ларочку в синем сара-фанчике. - Обожаю-обожаю, он такой волосатый. Он похож на интеллигентного цивили-зованного зверя, особенно, когда наденет белую рубашку, - восторженно пи-шет Ларочка. – Через неделю летим в Австралию, у Руфика новый проект. Еще Ларочка жаловалась на то, что никак не может забеременеть. А ей так хочется подарить Руфику сына. Я, раздавленная ее успехом, выкрасилась в платиновую блондинку, стала носить неприлично короткие юбки, бюстгальтеры на косточках и сапоги-ботфорты на шпильке. Провинциальные мачо в ужасе шарахались от такой красоты, а де-кан грозилась исключить меня за «недостойное поведение». (Развели, понима-ешь, дом моделей!) Спустя еще два года Ларочка умерла при родах. Цинковый гробик с птичьими косточками доставили в нашу глухую провинцию с побережья Майами. Где те-перь пухлые развратные губки, шепчущие милые глупости, где тоненькие криво-ватые ножки с наманикюренными пальчиками, где русая головка, наполненная девичьим бредом? Кто будет делиться со мной нехитрыми секретами и развле-кать банановым миньетом? Все будет гнить в земле, в земле…
ЗЛАЯ, ЗАВИСТЛИВАЯ. ЗВЕЗДА. Хожу, задрав нос, воображаю, рисуюсь. Жую бутерброд с черной икрой и при-хлебываю шампанское из пластикового стаканчика. Кругом публика в шелестящих платьях и неоново-сияющих галстуках, глубокие декольте, демонстрирующие увяд-шие груди и дорогие пиджаки, трещащие на жирных спинах. Нелепая вечеринка в самом разгаре – стихи прочитаны, слоны розданы, потоки лести иссякают. - Деточка, я восхищен… Куда же вы, девочка моя? – краснолицый рыжий толстяк в кожаном пиджаке преследует меня весь вечер. – Ваши стихи. Это как свежий воздух в душной камере, это как … - Луч света в темном царстве, - произношу я не без иронии. Он не замечает подкола. - Именно, душенька. Именно. Конечно, вам надо еще учиться, совершенство-вать ваш дар, но … Но это, поверьте мне, дело времени. Вас ждет слава Евтушенко и Вознесенского. Залы будут рукоплескать вам, - толстяк машет руками, подпрыги-вает, словно пытается взлететь. – Вы звезда, вы яркая, хм… Вы сверхновая звезда! Да, да, сверхновая, знаете ли… хм, учили астрономию, наверное… - Угу, - прихлебываю я из стаканчика, - только сверхновые звезды вспыхивают мгновенно, светят ярко, тут уж ничего не поделаешь, да вот сгорают быстро… И, - я понижаю голос, - а потом, когда сгорают, вот незадача, превращаются в черные ды-ры… - я делаю плаксивое лицо. - Ах да, - чешет раскрасневшееся лицо толстяк, - дыры черные… ладно. Но… Вам надо публиковаться, мы можем вам помочь, мы, в частности я… Еще шампанско-го?! – он пытается приобнять меня за талию. Некоторое время мы стоим друг напротив друга. Я, сдерживая ехидный смешок, разглядываю его лицо – круглое, лоснящееся, в обрамлении рыжих жидких кудрей. Макушка его абсолютно лысая. Нос длинный и острый, как у собаки колли. Глазки маленькие, покрасневшие от алкоголя, бегающие. Хм, и так должен выглядеть поэт? - А люди, между прочим, летать умеют, - прожевав бутерброд, прерываю мол-чание я. - То есть… Как? Причем здесь летать? – оседает толстяк, сбитый с толку. - Обыкновенно. Как птицы, как мухи. Ученые обнаружили в человеческом орга-низме ген, отвечающий за левитацию. За способность летать. Только ген этот как бы спит, не действует. Это можно специальными методиками разбудить. Ну, как йоги или буддийские монахи делают. Так что, не все потеряно, - я смешно кланяюсь тол-стяку и убегаю в туалет курить. Толстяк этот, между прочим, член Союза писателей. Стихи у него примерно такие: «глаза твои как василечки прямо, люблю тебя, Семенова Татьяна». Или «за околицей лужок, под горой рябинка, здравствуй милая моя, белая косынка». А чле-ном Союза он стал вообще по случайности. В 92-м читал у Белого дома политиче-ские памфлеты собственного сочинения. Это был его первый публичный поэтиче-ский опыт. Через полгода ему пришло сообщение, что он награжден какой-то меда-лью за защиту Российского правительства. А еще предложение вступить в Союз пи-сателей. Мол, нужны нарождающейся российской демократии такие певцы и стихо-творцы. В туалете, стены которого облицованы ядовито-розовым кафелем, курит по-жилая седая дама в широчайшей, расшитой блестками блузе. Ее непередаваемого цвета волосы тщательно взбиты и похожи на мыльную пену, в которой только что постирали что-то синее. - Конечно, дорогуша, вы молоды и дерзки, но к мнению такого человека, как Виктор Даметьевич, стоило бы прислушаться. Но, учтите, все, что он вам говорил – это огромный аванс на будущее.– Назидательно произносит дама. - А подслушивать нехорошо, - щелкнув зажигалкой, парирую я. - Хм, нахалка! – манерно отведя руку с сигаретой, говорит дама. – А я за вами весь вечер наблюдаю. Да, вы талантливы! Да, прямолинейны. И я, - дама выпячива-ет вперед усеянную блестками грудь, - я даже горда, что на столь низком уровне… Да, я повторюсь, на столь низком уровне литературной жизни нашей области, суще-ствуют такие таланты. – Дама чрезвычайно горда произнесенной фразой. - А на низком уровне, это простите как? – не подавая и признака обиды, как можно спокойнее, спрашиваю я. - А так, что у вас, к сожалению и к вашему несчастью нет ни книги, ни звания, - курящая высокомерно окидывает меня взглядом. Получается неубедительно – дама ниже меня на целую голову. - Вот скажем, Виктор Даметьевич, автор пяти поэтиче-ских сборников. Или Елена Федоровна, ну, помните, вся в черном, у нее вышло одиннадцать книг за три года. Вот к чему надо стремиться! И у меня на следующей неделе выходит книга. А у вас, простите – нет. Хотите, прочитаю, - и, не дожидаясь моего ответа, а он уверяю вас, был бы только отрицательным, начинает. Это был самый пошлейший и банальнейший стишок изо всех, которые мне приходилось ко-гда-либо слышать. А как она читала, картавя и взвизгивая, взвывая в конце каждой строчки. Пролетела над столом Птица-вдохновенье, И оставила на нем Плод – стихотворенье. Каждый вечер птицу жду, на окно взираю. И на пламенном костре Музы я сгораю! Выдержав положенную паузу, дама скромно произнесла, - Вот, девушка, к че-му надо стремиться, вот, о чем надо писать. Поэт и поэзия! Предназначение, высо-кая роль поэта. А не ваши, простите… хм… - она несколько замялась, наверное, рылась в памяти, выискивая обрывки файлов с моими стихами, но ее маломощный компьютер выдавал лишь одно: «неверно указано имя документа или путь к нему». Я упорно молчала, стряхивая пепел с сигареты. Наконец дама вспылила: «Вот, ви-дите, что бывает с поэтами, которые не имеют книг! О вас просто никто не будет знать!» - Да знают, кому надо, - тихо ответила я. – Только про птицу вашу мне не понрави-лось, если простите, птица над столом пролетит и некий плод оставит, то цена ва-шим стихам – помет и не больше. Давайте лучше я прочитаю вам свое, будет, что на досуге покритиковать: И мне завистливой и злой, и вам – святым и безупречным, всем будет место под луной, всем будет место в жизни вечной. Я гордо покидаю облицованное розовым кафелем помещение, оставляя курящую даму в блестящей блузе в полном недоумении.
ИСТЕРИКА. Я – истеричка. У меня бывают приступы. С раннего детства мама таскала меня по врачам, спрашивала: «А что это ребенок по полу катается и волосы на себе рвет. А еще бормочет что-то, на стихи похоже». Врачи пожимали плечами, разводили ру-ками, списывали все на побочные эффекты бурного роста и советовали больше бы-вать на свежем воздухе и меньше смотреть телевизор. Говорят, что слово «истери-ка» означает в переводе с греческого – «бешенство матки». С возрастом это усили-лось. Стоит меня разозлить, и я сжимаюсь в тугой комок, вернее, во много комков. Те-ло изгибается дугой, кулаки сжаты, все мышцы напряжены как струны контрабаса. Я начинаю бить себя костяшками пальцев по вискам. Сперва тихо, как бы щекоча нер-вы наблюдающим, со стороны кажется, что я рисуюсь или притворяюсь. Потом сильнее, сильнее, уже не в силах сдержать себя. Боли я не чувствую. О, заломите мне руки, поднимите мне веки, окатите меня холодной водой! Внутри меня разгиба-ется пружина, тело мое мне неподвластно, я с грохотом падаю на пол, ударяюсь го-ловой об угол тумбочки, затихаю. Одна такая истерика стоила мне выбитого зуба и сотрясения мозга. Лежу в постели – никаких книг, никакого компьютера. Сон. Сон. Сон. Тело мое размякло и ослабло. Я безвольная ватная кукла. От скуки втаскиваю на кровать ящик от письменного стола, принимаюсь разбирать личные архивы. Листаю тетрад-ки, исписанные корявым неуверенным почерком, рассматриваю рисунки, вырезки из глянцевых журналов. Ах, Ларочка, Ларочка, где ты теперь?! В земле, в земле… Классе, наверное, в девятом мы с Ларой решили нарисовать портреты мужчин сво-ей мечты. Неумелые наброски, капли искренности и грез. Вот он, твой – густые бро-ви, сросшиеся на переносице, черные кучерявые волосы, орлиный нос, мощный, раздвоенный щетинистый подбородок, взгляд свирепый и одновременно доброже-лательный. Коренастое приземистое, поросшее густым кучерявым волосом тело. И подпись – «главное в мужчине – чувство юмора». И мой рисунок – худенький бело-курый юноша с печально затуманенным взором. Мальчик-колокольчик. Маленький принц. Стойкий оловянный солдатик. Фарфоровый пастушок. Мне нужен мужчина, который бы защитил меня от самой себя. К вечеру приходит подруга и приносит в качестве гостинца несколько бананов. Мы, хохоча, читаем Ларину тетрадку с аккуратно наклеенными секс-инструкциями и давимся бананами.
КОМПЬЮТЕР, КОТ, КНИГИ – вот киндер, кирхен, кюхен моего существования в данной точке пространства и времени. Верный «Атлон», купленный еще на заре ги-гагерцового бума, мой боевой конь и моя головная боль, хранитель моих тайных по-мыслов, мой холст и палитра, скрижали моей души. Мой верный друг, мой любимый мужчина, молчаливый и работящий, иногда капризный и упрямый. Ты просто стал частью меня. Сколько ночей проведено рядом с тобой? Кот рыжий, в кремовых мраморных разводах – оказывается, такой окрас по-научному называется «табби», это мне сказали на выставке. Даже предложили ку-пить коту родословную – он бы назывался не просто «домашний», а «оцикэт». По-томок диких котов оцелотов и египетских мау, чьи изображения и статуэтки находят в фараоновых гробницах. Легкий, грациозный, изящный, знающий себе цену. Огром-ные миндалевидные глаза полыхают желтым огнем. Потомок сиамских и абиссин-ских кошек, вытянувшись во всю длину – а это восемьдесят семь сантиметров от кончика носа до кончика хвоста, лежит на батарее, греет белое пузо и мраморные рыжие бока. Иногда во сне скалит зубы, выставляет когти и грозно урчит – в его те-ле живет душа дикого кота-оцелота. Книги, во множестве разбросанные вокруг, – дешевые издания в мягких об-ложках и солидные в твердых, тканевых. Прочитанные десятки раз и брошенные на первых страницах. Книги утренние и ночные. Книги для уютного чтения, когда с но-гами забираешься в кресло, покрываешь колени пледом, потягиваешь из старой си-ней чашки скверный дешевый кофе, грызешь сухарики и погружаешься в яркий вол-нующий мир. Книги для беглого просмотра. Золотые слитки человеческого разума, кучки неуемных амбиций, куски дымящейся совести… Когда-нибудь я тоже напишу книгу. Я так хочу, и так будет.
БОМБА Кондукторша-толстуха смерила меня недоверчивым взглядом, шлепнула губа-ми: «Так вам куда, девушка? Третье кольцо уж едете… Учтите, за каждое кольцо платите отдельно». Я молча показываю ей проездной. Она недовольно качает голо-вой, бормочет: «Ишь, удумали. Сядут и катаются. И вози их. Взрослая уже, небось дети есть, а все в трамвае катается…» А я люблю сесть вот так в трамвай или троллейбус, непременно в самый хвост и непременно спиной ко всем, задом наперед, смотреть в широкое, забрызганное заднее стекло и ехать, ехать… Голова сперва пустая, но постепенно наполняется гулом голосов, звоном, стуком колес о рельсы и железным скрежетом на поворотах, шумом города и лесным бормотанием, шуршанием целлофановых пакетов, прере-каниями с кондуктором… Вот так они и рождаются на свет. Строчки… …Как падучая звезда На траве оставлю след.. Я успею. Веришь?! Нет?! На остановке в трамвай вместе с другими пассажирами, деловитыми и озабо-ченными, нервными и спешащими, вошли две женщины, старшей было лет сорок пять-сорок семь, младшей - около пятнадцати. Я почему-то сразу решила, что это мать и дочь. Обе женщины выглядели растерянными, несколько испуганными. Младшая из женщин держала в руках большой тряпичный сверток. Держала так ос-торожно и боязливо, что на миг мне подумалось, что женщины эти - террористки и в руках одной из них – бомба. Сейчас старшая выскочит на середину салона, закричит что-нибудь устрашаю-щее, а младшая будет трясти свертком, вертеть им, угрожать пассажирам. И все сперва завизжат, замечутся, кто-то рванет стоп-кран, будет выжимать стекло, а вон тот лысый парень в кожаной куртке наверняка подкрадется к девочке сзади и сдела-ет удушающий захват. От неожиданности она выронит сверток, тряпье размотается, и все увидят, что там внутри всего-навсего пластиковая бутылка с песком или тыква. Растерянные женщины сели рядом со мной. Так уж получилось, что девушка оказалась как раз напротив. Ее острые как у кузнечика коленки прижались к моим. По ее лицу, еще по-детски трогательно-глупому и некрасивому было заметно, что недавно она плакала, тушь с неумело накрашенных ресниц растеклась, юношеские прыщики на вздернутом остреньком носике покраснели. Жидкие пепельно-белокурые волосики девочки были заделаны в жалкую косичку, одета она в розовую болоньевую куртку, старенькую, но опрятную, и джинсовую юбчонку, вышедшего из моды фасона. Девочка пристально и сосредоточенно смотрела на сверток. - Ничего, дочка, вытянем, ничего, - вздохнула мать, - Ладно, себе откажем, вы-тянем. Ничего. Сверток в руках девочки внезапно зашевелился и закряхтел. Тут нако-нец-то до меня дошло, что этот вовсе не бомба, а новорожденный ребенок. Подошла кондукторша. Видно, заметив, как старшая из женщин засуетилась, взялась было открывать сумку, кондукторша замахала руками, «Что вы, ладно, лад-но, я понимаю». Участливо заглянула в лицо юной маме, спросила: «Мальчуган?» - Нет, девочка. Я только не знаю, как назвать, - тихо ответила та и шмыгнула носом. Голос у нее хрипловатый и дребезжащий. - Оно и лучше, с девками хлопот меньше, а мужики эти… э-эх! - кондукторша махнула рукой и добавила, - Гляди, молодая еще, а то наплачешься от них, от мужу-ков-то. А папашка-то небось в армии, да? – медовым голосом донималась толстуха-кондукторша. Лицо ее было обращено на младенца, поэтому она не могла видеть, как по лицу девочки потекли крупные, подкрашенные фиолетовой тушью слезы. Как ее маленькое некрасивое личико сморщилось, а тоненькие искусанные губки мелко задрожали. - Спасибо, спасибо, - стала благодарить кондукторшу старшая, - вы уж извини-те, что без билета. Вот, сами понимаете, так уж вышло… Кондукторша махнула рукой и, переваливаясь с боку на бок, поспешила обилечивать других пассажиров. Я отвернулась к окну. Близоруко прищурившись, разглядываю вывески на магазинах, шуршащие и тарахтящие мимо автомобили. Странно, роддом был четыре остановки назад, почему же они вошли здесь… Четы-ре остановки и два кольца назад… …Как же нелепо выгляжу я со своим впалым животом, узкими бедрами, острыми коленями, неестественно округлой грудью среди крутобоких, широкозадых, брюхатых, вислогрудых, лениво и степенно переваливающихся с боку на бок как ут-ки, тяжело ступающих как водолазы по суше, женщин. Они все как одна в бесфор-менных балахонах, тряпичных шлепках, отрешенные, углубленные, дышащие и жи-вущие какой-то потусторонней жизнью, жизнью сокрытой в собственном животе. Ин-тересно, это как – весь мир в твоем животе? - Что-о? – отдергивается от меня одна из них. – Что в моем животе?! - Извините, - отвечаю я, разглядывая собственные коленки, - это я… Я иногда вслух думаю. Я просто никогда не была беременная… Мне интересно… Это как же – в животе – новая жизнь, целый мир… живет там… - Ну, - на миг задумалась собеседница. – А не фига особенного. Тошнит и тра-хаться больно. А начальник с работы не отпускает в консультацию, говорит, бери за свой счет… И уволить хочет. А вообще-то, я и не хотела рожать… Мишка за-ставил. - Кто? – переспросила я. - Хахаль мой. Говорит, что если не рожу – не жениться. И в квартире не пропи-шет. А еще за ребенка ведь деньги дают. Ну, мы там телик купить решили… Из кабинета напротив высунулась седая старушечья голова, прошелестела мою фамилию. - Ты что ли? – толкнула меня в бок собеседница. А в моем животе – пустота, мрак, вакуум. Кишки-потроха-требуха и никакой жизни. … Черный дерева скелет, этот весь любовный бред, Пересилю. Веришь?! Нет?! …Трамвай резко тряхнуло, заскрежетало железо, заискрили провода, я пода-лась вперед и вбок, ударилась виском о стекло. Раздался младенческий плач. Напротив меня две печальные и растерянные женщины. - Ты одеяло-то заштопала? – спросила женщина свою дочь, - Ну, то, голубое. Дырка в нем, прямо посередине, это я гладила и прожгла. Заштопать надо, а то нехорошо. Девочка ничего не ответила, как зачарованная сидела она и, не моргая, смот-рела на личико своего ребенка. Взгляд ее немигающий, испуг вперемешку с любо-пытством. И ни капли материнской гордости. И с чего люди взяли, что новорожден-ные красивы? Маленькие, желтые, кряхтящие. Личико с кулачок, сморщенное и го-рячее, голова плоская и длинная, а еще у младенцев почему-то губы зеленые. - Коляску у Гусевых возьмем, у них Алешка уже большенький, не нужна ему ко-ляска. Я договорилась. Ползунки тоже они дадут. Пеленок сама нашьешь, - женщина словно разговаривала сама с собой, отрешенно глядя в окно, - Да, чуть не забыла. Кроватка! У этих, армян с пятого этажа попросить надо. А не дадут, так и в кресле поспит. Ты у меня до трех месяцев в кресле спала. А у Борисовны сын и вовсе в ванночке спал. Не пропадем. … - Вам бы беременеть надо, девушка. Не двадцать уже, все-таки, - мой живот на-мазан чем-то скользким и липким, по нему водят холодной трубкой. Сухая средних лет женщина-врач в голубом халате, с крашенными хной волосами внимательно смотрит на крошечный монитор, где пульсируют и дышат мои внутренности. – Ма-точка хорошая. Так, повернитесь немного, выдохните… Ага. Левый яичник слегка увеличен. Простужались? Так еще вдохните… Что, неужели так холодно? Ну, потер-пите, рожать будете ведь. Давайте скорее, лучше не затягивать. Что-то мне тут не нравиться у вас… Ну вот, отлично. Нет у вас никакой кисты. – Врач заботливо вы-тирает с моего впалого брюха бесцветную липкую гадость, - И не тяните, девушка с родами. Ну и что, что не замужем, вы девушка энергичная, как я погляжу, продвину-тая, и сами справитесь. Всего хорошего. … Ни девушки с ребенком, ни ее печальной матери в трамвае уже не было. «Чет-вертый круг поедете, гражданочка?» - сердито спросила кондукторша. Так хотелось – Перееду это горе я. Не вписалась, Не моя траектория.
ЛУНА. - Извините, девушка, а вы давно здесь стоите? – в темноте я не сразу вижу, от-куда это говорят, поэтому верчу головой как сыч, отвечаю, наверняка в пусто-ту. Отвечаю грубо, раздраженно. - А вам какое дело? - Хм, я просто хотел спросить, давно ли троллейбуса не было? - А-а, извините, ради Бога. Я просто в целях предосторожности. Знаете ли… Я тут минут десять топчусь, а троллейбуса все нет и нет. Ну и Луна сегодня, батюшки! Никогда такой не видела. Я люблю Луну. Смотреть на нее, разглядывать, давать свои названия кратерам и горным хребтам, морям и озерам. Просто, я почти не знаю настоящих названий. Хотя, кто вам сказал, что море Ясности или Спокойствия, или кратер Коперника – это настоящие лунные названия?! Я про Луну стихи сочиняю… - Эй, девушка… - окликает меня голос, - троллейбус. - Ага, - беззвучно киваю я. - Вам на вокзал? – спрашивает голос, - Это пятый… - Не-а… - стою, задрав голову, разглядываю лунные горы и моря. - Извините, девушка, а вы не курите… Я .. это, зажигалку хотел спросить… - Да-да, пожалуйста, - всовываю зажигалку в протянутую ладонь, синюю, как у вампира, потому, что на нас, стоящих на остановке падают фиолетовые от-блески фонарей. - А вам не кажется, что троллейбус чем-то похож на лифт? – опять спрашивает меня незнакомец. Голос у него мягкий и влажный, как апрельский воздух. Я пожимаю плечами: Не-а… - В лифт входят незнакомые люди, становятся рядом, едут до нужного этажа, иногда заводят беседу. Но чаще просто молчат и думают каждый о своем. А потом выходят, расстаются, чтобы никогда не встретиться вновь. А если и встречаются, то уже не узнают друг друга. Так и в троллейбусе. Вместе ждут, вместе едут и потом… - Да, пожалуй, вы и правы… Сидим рядом на прохладной влажной скамейке. Курим и ждем троллейбус. Я так ни разу и не заглянула в его лицо. Разбавляем неловкое молчание шумными вы-дохами и чиханьем. - А я стихи сочинила, - говорю я неожиданно, - хотите, прочитаю… - Стихи? Разве в наше время кто-то пишет стихи?! – Искренне изумляется мой случайный собеседник. Он сидит ко мне в профиль. Я вижу его узкое нервное лицо, очки на носу, глубокую бороздку, идущую от крыла носа до уголка губ. Сине-серый барельеф на фоне города. И Луны. – Читайте… - Вот.. Они еще только совсем сырые, я их только что сочинила… Слушайте… Шорохов тайных взбрызни В города вспухшие вены. Луна над городом виснет, Цепляется за антенны. Зачем такая большая – Растет, пульсирует, дышит?… - Нет, нет, нет, это так глупо.. Зачем… - опять натянулись внутри тела гудя-щие струны контрабаса. Пара глубоких вздохов. Легкие надуваются как воз-душные шары. – Извините. Глупости, я ведь вас отвлекаю… - Что вы, это так чудесно… Тут подходит троллейбус, я вскакиваю в салон, занимаю одиночное место впереди, прямо у кабины водителя, прижимаюсь носом к стеклу и гляжу как за окном медленно-медленно, покачивая медовыми боками, поднимается Луна. Моим случайным собеседником был Таинственный Доктор-Маньяк-из-лифта.
РАБОТА. Как всегда некстати. Вопреки всем планам и алфавитам. - Лёнь? А мой заказ еще не проплатили? – Надо работать. Кричу хрипло, барабаню ногтями по столешнице. - Какой? – доносится голос из-за пластиковой перегородки. - Как какой? От банка этого… «Промстройсинтез» что ли… Ну, буклет им надо и календарики. Я их лично месяца три уламывала. - А-а, - из-за перегородки высовывается длинная стриженая голова в очках, - Так я его Юрке отдал… - То есть.. Кк..ак?! Юрке? Да я же лично с менеджером говорила… Да как же так? Да Юрка же не справится… Лень.. ты напутал что-то… там же деньжищ немеренно, Юрка запорет все, - лицо мое нагревается и краснеет. - Понимаешь, - поправляя очки, менторским тоном произносит Леня, - Юрке деньги нужнее. У него семья все-таки. Второго ждут, слышала?! - Леня щерба-то улыбается, сверкает золотой коронкой. - Д-д-ды, - челюсть дрожит, я чуть ли не пальцами разжимаю зубы, всовываю сигарету, затягиваюсь. Насытившись никотином, организм взбадривается, - Ты чо, офонарел?! С чего взял, что ему нужнее?! Это я этот заказ нашла, я! Хотя могла бы и не искать! Во, урод! Юрику нужнее, - я встаю и начинаю ме-рить шагами комнату, - Значит, если Юрик посадил себе на хребет нерабо-тающую, вечно брюхатую бабу с кучей понтов, так он и герой?! И баба эта ге-роиня? Усыновил чужого ребенка, ах, какой молодец! Помог тридцатилетней женщине с образованием восемь классов, вот чудесно! А я?! У меня, между прочим: кран на кухне течет, видюха дохнет, у меня диван проломился, мне за интернет платить нечем.. Я, между прочим, в отличие от жены Юрика, на по-маду и колготки сама себе зарабатываю… Я моря три года не видела…А мне замуж надо..., - теплые, подкрашенные черным, слезы поползли по щекам. – Зачем?! Зачем я так? У нее ребенок, а мне просто жить надо!
СЕРДЦЕ. Я кричала, что не нет никакой любви, кричала беззвучно. Потому, что тишина – это звук во тьме потерявший скорость. Но темнота не приходила. Тьма – это там, где я тебя не смогу видеть. Значит, мне будет легче. Гляжу на тебя и мучаюсь. Мучаюсь оттого, что несёт меня к тебе, как парус-ник, потерявший курс в бушующем море, несет на рифы. Знаю, что разобьюсь, но ничего не могу поделать. - Ты чего, дурочка, домой иди, - твой голос совсем рядом, легким бри-зом обвевает ушную раковину. «У-у-у» - вторят древние завитки. - Да, да, да, - киваю головой, собираю вещи, - Домой. Домой. На черта мне дом, где нет тебя! Лежу в темноте, комкаю краешек одеяла, вздыхаю. Вытягиваю перед собой руку с растопыренными пальцами, разглядываю, как сочится сквозь них ночной свет. Горечь ночи распять на пяльцах… Просыпаю в полтретьего, сердце бешено мечется, кожа горит. «Где-ты, где-ты», - напевает кровь… Еле-еле успокаиваю себя, тяжело дышу. И опять, пришли непрошенные, обосновались в моем сознании, хромые, неприбранные, разношерст-ные: Хочешь, - разбужу тебя среди ночи, Вот слышишь? Оно – то ведром железным В колодце грохочет, То метнется Испуганной мышью.
МУЖЧИНА МОЕЙ МЕЧТЫ. - Извини, но кто – нибудь из нас должен был сделать первый шаг, - тихо шепчу я. Лежу изможденная и расслабленная, ощущаю, как внизу живота насытив-шаяся золотая рыбка сонно тыкается носом. Чувствую твои пальцы на своей спине. И теплый кокон одеяла и полумрак и дождь, царапающийся в окно. – Извини, я, наверное, такая дура…. Звонок. Кто так поздно?! Нет-нет, лежи. Что за глупости?! Сейчас мне никто не нужен, кроме тебя. Телефон тренькает и тренькает, мигает во тьме кровавыми цифрами определителя. «Знакомый номер?» - спрашиваешь ты. «Ах, да, подру-га… Если так поздно, значит что-то серьезное…». Ну, так возьми трубку, я не обижусь. Разгоряченное тело моментально покрывается гусиной кожей, стоит только поки-нуть кокон одеяла. - Привет, Оль, - стою на одной ноге на холодном линолеуме, запахиваю клет-чатую рубашку на голом пузе. – В чем дело? - Мне так плохо, приезжай, - рыдает трубка. – Мне та-а-ак плохо. - А в чем дело? – переспрашиваю я. - Я хочу ребенка… Мне… хлюп-хлюп… Мне так одиноко… Приезжай.. - Ну… Здорово… то есть, как хочешь. А я-то здесь причем? – путаюсь в словах, переминаюсь с ноги на ногу, тяну рубашку книзу. Перспектива покидать теп-лую постель, где справа пусть пока и не любимый, но очень замечательный, мой, самый лучший мужчина, тот, которого добивалась так долго. В ногах по-томок диких котов оцелотов и изящных фараоновых кошек, чьих лап отпечат-ки хранит древняя пыль Луксора. Оля, о чем ты говоришь, какой ребенок? У нас тут тепло, сонно, у нас тут еще полбутылки ликера и торт с кремом. У нас тут девять с половиной недель, эммануэль и империя страсти в одной посте-ли. Я так обнаглела, что курю в комнате. Я так развратна, что где до меня бедной Ларочке, чьи косточки гниют в земле, в земле… - Лешка не хочет… Представляешь, вчера он предложил вместе пойти к гине-кологу и вшить мне ампулу. Тогда я целый год не забеременею. Я разведусь с ним, гад… - слова перемежаются шмыганьем и всхлипами, я слегка отвела трубку от уха. – Приезжай, мне так плохо… - Извини, я не могу. Я не одна, - говорю я. - С кем? - Какая разница. Ты помешала нам побить мировой рекорд, теперь придется начинать с начала… - Это тот, с прежней работы? – интересуется Оля. - Допустим. - Ты любишь его? - Ну, не знаю… Пока не знаю. Мне с ним хорошо, он меня не раздражает, он замечательный и у нас много общего. Я бы с ним ужилась. - Ты хочешь от него ребенка? - Что? – взвизгиваю я. – Какого ребенка? Оль, да что с тобой? – бедная, бедная Ларочка, глупенькая капризная любительница бананов и женских журналов… Что ты хотела – ребенка. Где ты теперь – в земле, в земле… - Если любишь мужчину, то хочешь от него р е б е н к а… Кстати, - всхлипнуло из трубки, - у Лешки резус отрицательный. - Чего?! – недоуменно переспрашиваю я. Нервно и нетерпеливо переступаю с ноги на ногу – ступни никак не привыкнут к холодному полу. - Резус. А меня положительный, у него отрицательный. Он обманул меня, гово-рил, что тоже положительный. Кровь плохая. - Как это?! - А так, - зашмыгало из трубки, - что это опасно для будущего ребенка. Он мер-веньким родится может… или вообще, хлюп, не родится. Ты, слышишь, ты всегда у парня спрашивай, какой у него резус. Это очень важно… а то кровь, дурная кровь… - Так, слушай меня, - металлическим тоном приказываю я, - Выпей снотворное и ложись спать. У тебя просто крыша едет. Какой на хрен резус?! При чем здесь кровь?! Какой ребенок, вы всего полгода женаты. Я недавно читала, что рождение ребенка в первые три года супружеской жизни – огромный стресс, который приводит к распаду брака. Вы еще друг друга не изучили, а тут еще ребенок, памперсы, пеленки, слюни, каки-бяки. Ф-ф-фу… - ты неслышно под-ходишь ко мне, обнимаешь за плечи, прижимаешь к себе… Золотая рыбка всплеснула хвостом. - Оль, мне тут, короче…некогда… Ложись спать, поговорим как-нибудь на не-деле. Выкинь ты глупости, ты еще сама как ребенок, - я кладу трубку и впива-юсь в твои губы. - На свете есть только две объективные истины, - в полузабытьи шепчу я. Рука в руке, моя голова на твоей груди, в ногах - потомок оцелотов. - Знаю, - шепчешь чуть слышно ты, - ты красивая и пишешь замечательные стихи… - Нет, - улыбаюсь я, - я люблю тебя. Пауза. «А вторая?» - Мы созданы друг для друга. Представляю, как злорадно ощерились господа-критики, патологоанатомы моих надежд, инженеры человеческих душ в грязных перчатках, в забрызганных радужной кровью фартуках. Как вцепились они сверкающими в свете люминес-центных ламп клещами в последнюю фразу. Вот она - прочь, изъять, удалить. Как она уродует нежную ткань текста! Как принижает его несомненные достоин-ства. Какая любовь, девушка, о чем вы пишите?! Не такая ли любовь убила Ла-рочку? Еще и еще раз напишу – Мы созданы друг для друга. Любой третий разрушит наш хрупкий мир. У тебя на спине родинки в виде созвездия Большой Медведицы. Я засыпаю в ок-ружении звезд.
ПАРК. ЦЕПОЧКА. Напротив нашей конторы – городской парк. Вернее, уже не совсем нашей. Ты вчера уволился. Правильно. Ты так смешно называешь свою новую должность – «эникейщик». Это когда у секретарши босса на дисплее выскочит надпись – press any key, в твои обязанности входит объяснить, где этот «эникей» находится. Смеш-но, правда?! - Ну, ты ко мне несправедлива, там еще куча всяких обязанностей. Базы данных, конфигурация сети…, - чуть обиженно говоришь ты. - Ф-ф-фе, - я дую на одуванчик, ты весь в пуху, как цыпленок. Смешно оттопы-риваешь нижнюю губу. - Вот тебе, - и мне в лицо тоже летит одуванчиковый пух. Одуванчики, одуванчики, целое поле одуванчиков. Желтые солнечные брызги на зеленом бархате. Выводок нежных цыплят-однодневок. Я останавливаюсь. - Что с тобой? - подходишь сзади, обнимаешь за плечи… - Смотри… Там, в траве… - указываю рукой на проржавевшую металлическую конструкцию, торчащую из травы. Просто отрезок толстой трубы, торчащий из земли, кое-где на его ржавой поверхности сохранились лоскуты красной крас-ки. - Хм, просто какая-то железяка… - пожимаешь плечами ты. – Пойдем отсюда, в этой части парка нет ничего интересного… - Подожди, - освобождаюсь из объятий, подхожу ближе, глажу ладонью шерша-вый металл. – Здравствуй, моя маленькая, любимая… - встаю на колени, об-нимаю железную трубу.. - Эй, ты с ума сошла! Чего ты там делаешь?! А вдруг она под напряжением? - Она мертвая, она уже давно мертвая, - бормочу я, - А ты разве ничего не пом-нишь? - Да ничего я не помню, - в голосе твоем ноты раздражения и недоумения. – Железка как железка, может остатки конструкции от старой карусели. Пойдем отсюда. Давай лучше пива попьем где-нибудь… - Здесь… - Что здесь?! - Здесь посидим. Так надо. - Фиг с тобой, жди только. Тебе какого? В смысле пива какого? – и ты немного взбешенный поднимаешься в горку, нервно размахиваешь руками. Я сижу на забрызганном солнцем бархатном ковре, ноги вытянуты, спиной при-жимаюсь к красной трубе. Надо же, он ничего не помнит, хотя, должен был… А может, он в детстве в этот парк никогда не ходил? Или карусель эта мне только приснилась? Аттракцион, в разговоре именуемый просто «цепочка». Столб высо-ченный, метров десять, наверху колесо, к нему на цепях сиденья привешены. Ко-лесо крутится, столб крутится, сиденья летят, люди, сидящие в них, летят, всем весело - смех, визг. Самое главное – что вверху к колесу этому пропеллеры при-деланы. Когда карусель работает – они жужжат. И сиденья пластиковые. На всех каруселях деревянные, вроде как из реек сколочены, а на этой пластиковые… Мама, мама, я тоже хочу, - тычу пальчиком в пропеллер. - Не могу, дочка, голова кружится… - А я хочу! - топаю я ногами, над моей головой пролетают веселые лица, ноги в босоножках и кедах, смех, визг, юбки пузырятся. Особо смелые раскачивают свои сиденья, толкают других, закручивают цепочки, взлетают выше и выше, как в песне – «взлетая выше елей!» Здорово! Тут тоже ели растут и сосны. - Мама, я тоже хочу выше елей! Я тоже хочу! – кулаки сжались, стали твердыми как голыши, сейчас я вам покажу… - Девочке пока рано. Только с двенадцати лет. Или с родителями, - выносит вердикт строгая тетя в малиновом берете. На шее у нее связка билетов. Тетя эта – начальник карусели. – Одной девочке нельзя, не положено. Только в сопровожде-нии взрослых. Вот в прошлом году случай был.., - она делает ударение в слове «случай» на последнем слоге. Тут меня подхватывает на руки какой-то веселый дядя в клетчатой куртке, - Кататься хочешь, малышка, а не боишься?! Мама-то разрешит?! А, мамаша?! – и он весело подмигивает моей маме. - Ой, Лев Борисович, как неудобно-то, - смущенно улыбается мама. – Ну, дочка, иди с дядей Левой кататься. - Пустяки! - дядя Лева сажает меня на плечо, высоко-то как! Мамочки! Аж, сердце в пятки ушло, а на карусели-то как будет?! Я и так плыву над головами высоко-высоко. И уже страшно. Холод в животе, пятки неприятно зудят, ладо-ни словно иголками колет. А если выше елей, то я умру от страха, ой, не на-до!…Может и впрямь мне рано, может права тетя в малиновом берете. Нет-нет, не хочу, мне страшно, я испугаюсь. Ладони мои холодеют, ноги становят-ся деревянными, меня начинает мелко трясти. - Нет-нет-нет! Боюсь! Отпустите меня, не хочу кататься! - и я стучу дяде Леве кулачками по кучерявой голове. Прическа у него и впрямь львиная грива – гус-тая, волнистая. – Отпустите, я передумала! - Ой, неудобно-то как, – качает головой мама, - Она вам ничего не испортила. Капризный, знаете ли, ребенок, чуть что, так сразу истерика. Высоты боится до смерти, а все туда же. И сама не знает, чего хочет. До чего противный ре-бенок! Дядя Лева отряхивает куртку, лицо его перекошено улыбкой. – Нормально, все нормально. По дороге домой мама со мной не разговаривает. Дома молча ставит передо мной тарелку с молочной лапшой – не хочу! Бурые подгорелые склизкие пенки и плоские макаронные червяки – какая гадость. - Вот! И попробуй не съесть. Ненормальный ребенок! – и закрывает кухонную дверь. Долго сижу, перебарывая отвращение, пытаюсь впихнуть в себя хоть несколько ложек этой остывающей гадости, давлюсь и кашляю. Долго-долго мешаю лапшу ложкой, все надеюсь, что от помешивания ее станет меньше. Потом ударяю выпук-лой стороной ложки по бледным макаронным червячкам, они разлетаются во все стороны, прилепляются на обои, на занавески. Шлеп! Шлеп! Вот вам, противные ма-каронные червяки, живущие в мутной сладковатой жиже! Никакая сила не заставит меня съесть вас! Шлеп! Шлеп! Глаза мои застилает белым, наверное, это молочная пенка выскочила из тарелки и как жаба из сказки впрыгнула мне на лицо. Сейчас я ее сгоню. Если сильно ударить себя по вискам, то жаба подумает, что в следующий раз ударят ее и испугается. Шлеп! Шлеп! Вот тебе! Мама! Я ничего не вижу-у-у-у!!! Жаба все-таки перехитрила меня. Спряталась в углу и стала раздуваться, все больше и больше. А потом как прыгнет на меня – и придавила своим большим мяг-ким студенистым телом. Теперь я вся лежу в холодном студне и не могу пошеве-литься. - Она очень агрессивна… Девочке вредно бывать в людных местах. - Слышу я голос, - Видите ли, любой контакт с посторонними – для нее шок. А тут парк, много народу, все новое, яркие краски – все это и спровоцировало истерику. Может, у вас есть возможность увезти ребенка в деревню? - Да-да-да, - бесцветно и отрешенно отвечает мама. Через год, когда я немного подросла и психика моя окрепла, мы снова пришли в парк. Что стало с моей «цепочкой»? Задираю голову высоко-высоко, цепи смотаны, сиденья подняты наверх, под самые облака. «Мама? Она сломалась?» И одуванчики, кругом одуванчики… Солнечные брызги на бархатном ковре га-зона… Вот, а ты говоришь – железка. - Эй, ты что, задремала? – толкаешь меня в бок. - Вот, держи пиво, орехи… Некоторое время молча прихлебываем из бутылок, сдуваем пену с горлышек, хрустим орешками и сухариками. - Слушай, а я вспомнил. На этом месте находилась карусель. Называлась то ли «Орбита», то ли «Спутник». Там еще пропеллеры наверху были. А однажды, представляешь, малявка какая-то истерику тут закатила, сидит у отца на пле-чах и орет: «Боюсь, боюсь!». Да ладно, ей всего-то года три было, не боль-ше… - Это была я, - чуть шевеля губами, говорю я. Громче не надо. Зачем тебе знать…
ПИСЬМО. Погост лесной и тихий. Не кладбище, а именно – погост. На кладбище – кла-дут и зарывают-забывают, а на погосте – гостят. Отсыпаются перед новым взлетом. Кладбище – это склад мертвых ненужных тел, погост – гостиная, куда приходят жи-вые навещать мертвых. Вот и я пришла к тебе в гости, Ларочка. Как тебе?! Не давят на узкую впалую неразвитую грудь мраморные плиты и тонны песка?! А слепые кольчатые черви не тревожат? Извини, дорогая, что долго не навещала… Долго сижу молча. Вот, видишь, курить так и не бросила… Представляешь, а я подросла почти на два сантиметра. В двадцать-то два года! Врач сказал, что это возможное последствие после сотрясе-ния, наверное, какой-нибудь центр в мозгу, отвечающий за рост, разбудила. За пол-тора месяца на два сантиметра. Ничего, мы это остановить можем, говорит врач. Да вы что, отвечаю, здорово даже, я всегда мечтала высокой быть. Ничего, я еще на подиум выйду! Врач посмотрел на меня, лоб отер, сказал так назидательно – де-вушка, милая, вам с вашей психикой и здоровьем рожать поскорее надо, мало ли, как процесс пойдет. - Какой процесс? - удивляюсь я с высоты своего роста. - А то, что приступы участились, вчера вы вены резали, сегодня голову разби-ли, завтра задохнуться можете. У вас мозг – как у боксера. - Это как? – спрашиваю. - По голове себя часто бьете, вот как! – И снимок в журнале показывает – там мозги в какой-то пленке, а пленка эта как решето. - А-а-а, это, - вздыхаю я облегченно. - Так я же боли почти не чувствую. Потом тошнехонько, конечно. Но дня два-три отлеживаюсь, голову подушками обло-жив, и все стихи сочиняю. Хотите, прочту? Вам понравится. Всем нравится. А решето – потому, что в голове ветер… - Нет, не надо, - мотает головой доктор. – Давайте-ка, попейте таблеточки. Раз в неделю ко мне на беседу. А как встретите хорошего парня, так мигом … И никаких абортов. Другую на вашем месте я бы всячески предостерегал от бе-ременности, а вам настоятельно рекомендую. У вас как раз тот случай, что с появлением заботы о другом у вас и появится инстинкт самосохранения, от-ветственность… Вам ребенка надо рожать, а не стихи писать. Стихи у нас все пишут… - Так я же сдохну, доктор! – вскакиваю я. – О чем вы?! У меня же дурная кровь. Дур-на-я кровь! – два смазанных удара в виски, но тут мне заламывают руки, куда-то тащат, льют на голову воду. - Вот хорошо, спасибо вам. Спасибо… - Все раствориться в вечной мгле, Ты будешь гнить в земле, в земле… - шепчу я в полузабытьи. Так о чем я это, Ларочка? У тебя на могиле – дерево. Лиственница. Это я попро-сила ее не спиливать. Твой гробик качается в ее корнях как колыбель. Как хрусталь-ный гроб спящей красавицы. Ведь ты и есть спящая красавица. У меня все хорошо. Мой… ну не муж пока, не жених, скажем просто друг… Он замечательный. Все сме-ялся, когда я после болезни с постели нормально встала, распрямилась во весь рост, а он и засмеялся – теперь мне каблуки носить придется… Ему совершенно на-плевать на то, что я пишу. Абсолютно. Тотально… Твоего видела по телевизору. Он теперь депутат Государственной думы. Променял Майами на Москву. Вот убогий! Олигарх, бля… А мой мне и говорит, вот не терялась бы тогда, не фыркала по пово-ду толстого пуза и волосатой груди, была бы теперь госпожой-олигаршей. И ты бы была жива, Ларочка. И простила бы мне все. А я бы все равно с ним развелась, от-судила бы сто миллионов и сделала операцию. И ты бы за меня замуж вышла. .. …А у меня дома тетрадка твоя сохранилась. И блузка шелковая с меховой ап-пликацией. И фотографий куча. Вот… Ну, как там тебе в земле, в земле… Интерес-но, ночью мертвые тоже спят? Пойду я, а то скоро стемнеет. Давай, не скучай в зем-ле, в земле…
УБЕЖИЩЕ. Наш дом. Впервые за много лет. Не мой и чей-то еще. Не просто мой, а наш. Пустая комната кажется огромной. Дверь на балкон открыта. Дом пятиэтажный, вы-сокий, послевоенной постройки. Перегибаюсь через низкие кованые перила, гляжу вниз, мне кажется, что балкон слегка покачивается. И снова знакомый зуд в пятках и ладонях, холод внизу живота. Ух, ты, высоко-то как! И страшно. Оживает детский необъяснимый страх высоты. «Отойди лучше, сумасшедшая, - ты пытаешься увести меня с балкона, - свалишься еще.» Посреди комнаты, на пыльном дощатом полу валяется полосатый матрац. Ты, поморщившись, перепрыгиваешь через него, потом обходишь кругом. - Хм, как бы его выкинуть, через окно или так, по лестнице стащить, - рассуж-даешь ты. Потом, деловито окинув взглядом комнату, говоришь хозяйским то-ном, - Обои лучше сразу переклеить. Можно и потолок побелить, а то неуютно как-то… Вот здесь диван поставим, здесь шкаф, там телевизор, тут в углу компьютер. А здесь со временем, когда решишься, может уместится кро…, - ты невольно осекаешься, смотришь на меня вопросительно. - Другой компьютер. Мой. – не теряюсь я, - Мы их в сеть объединим и загрузим какую-нибудь игру. Пусть между собой играют, а мы займемся чем-нибудь бо-лее интересным. - Интересно, как это может так быть? - гладя мои волосы, удивленно спраши-ваешь ты. Глаза у тебя большие, чуть-чуть раскосые, наверное, от изумления. – Ну, как это может быть?! – и ты начинаешь щекотать мой затылок. - А вот и увидим! – хохоча, отвечаю я и падаю на матрас, лежащий посреди комнаты.
МАМЕНЬКИН СЫНОК. Сижу одна в комнате. Ты закрылся с мамой на кухне, что-то выясняешь. Про ме-ня. Давно сделала вывод, что все матери великовозрастных холостяков в чем-то схожи. Кандидаты наук и продавщицы из сельмага, директора заводов и школьные уборщицы, - у всех цель одна – как можно выгоднее и надежнее пристроить свое за-сидевшееся «в девках» чадо. Неважно, что чаду уже далеко не двадцать. На любую девушку, которую обожаемый сын-обалдуй привел в дом, смотрят как на потенци-альную невестку и, конечно, мать своих внуков. Сперва радушные улыбки. Пирожки - салатики - варенья. Невинные вопросы. А потом, как в лоб - солененького не жела-ешь, девушка? И все эти перешептывания, вроде: «Хороша девка, статная. А чо во-лосы красит? Свои, неужели? А грудь-то небось, силиконовая?» Чувствую себя кошкой на выставке. Чужие люди берут на руки, растягивают, измеряют, ворошат шерсть. И попробуй, оскалься, выпусти когти. Беседуете давно. Я стараюсь не подслушивать, время от времени включаю те-левизор, тупо переключаю каналы, гневно швыряю пульт за диван, иду на балкон курить. Деревянные перила балкона делят мое тело пополам: нижняя часть защи-щена, стоит на каменной плите, скрывается кованой решеткой, верхняя перевеши-вается на улицу. Переступаю с ноги на ногу, успокаиваю зуд в пятках. Вот сейчас еще чуть-чуть перегнусь и полечу вдаль, вдаль, вниз, вниз, на каменные плиты, на жухлую траву, на крыши припаркованных автомобилей. Свесившись, вдыхаю запа-хи, ловлю звуки – смех, шепот, обрывки кухонных разговоров, возгласы футбольных комментаторов, киношные взрывы, музыку, ругань, гитарные аккорды, кашель, дет-ский плач, шорох автопокрышек, велосипедные звонки… - Хорошая? – взвизгивает на кухне твоя мама. – Ну, готовить, стирать, полы мыть – это каждая умеет. Ей что главное, а? Ты что-то пробурчал под нос, извини, что не расслышала. И извини, что под-слушиваю. - Тебе тридцать, как-никак. Пора и о будущем подумать. Или все пиво – диско-теки - компьютеры эти? А?! Все люди как люди, у всех внуки. Вон, у Семено-вых, третий уже. Ах, ну да, Валька - дурень перед армией девку обрюхатил, конечно! Ему, между прочим, всего двадцать шесть, а он и работать успевает, и детей стругать. Вот так, растишь-растишь, ночей не спишь и никакой благо-дарности! И чой это у ней за работа? – и почему в подобных разговорах даже самые воспитанные и интеллигентные женщины превращаются в деревенских баб? - Она писателем хочет стать, - спокойно объясняешь ты. – Сейчас ждет отзыва из издательства. - Ой, писательница! – восклицает мама. – И о чем это она пишет? Детективы что ли? И где это в нашем городе издательство нашли, а? Нашел бы нор-мальную девку, заделал бы ей пацаненка… - Мам, о чем ты? – недоумеваешь ты. – Она, как тебе сказать… не совсем здорова. Это пройдет скоро. Ей просто надо отдохнуть, подлечиться. Я ей сейчас нужен. - Вот, еще и больная! – громкий хлопок руками, - А Ленку-то помнишь, а? Вот хороша была! Пусть и без высшего образования, пусть и не писательница. Аборт от тебя сделала! Помню, плакала все, придет и плачет – Нина Михай-ловна, я вашего сына люблю, я дочку ему рожу… А ты?! Скотина! - Отвали! Достала уже! - и ты громко хлопаешь дверью. Мать долго еще ходит по кухне, гремит кастрюлями, включает и выключает воду. Всхлипывает. «Да ну ее», - машешь ты рукой. Наконец выходит в прихо-жую, шумно одевается, ковыряется в замках. Ты бежишь ее провожать. Напосле-док мать тебе шепчет: «Подумай, как-то нехорошо… Внучка бы дождаться…»
Долго молчим, изучаем тени на потолке. Впервые чувствую неловкость. Мо-жет, привыкаю. Странно, человек рядом, родной и знакомый, а вроде бы и со-всем чужой. Даже прикоснуться страшно. - Через месяц мне тридцать лет. - Неожиданно говоришь ты, - А я еще о чем-то думаю. - Что, опять песня про то, что ты для меня слишком старый? – я переворачива-юсь на живот, приподнимаюсь на локтях, заглядываю тебе в лицо, - А мне, между прочим – двадцать пять через два года. Та еще старушенция. - Да нет, я не об этом… - А о чем же? Послушай, а неужели тебе и в самом деле наплевать на то, что я пишу? Ты же даже не читал, - я упираюсь локтями тебе в грудь, пристально гляжу в лицо. - Абсолютно, - бесстрастно отвечаешь ты. – Наплевать, как только можно на-плевать. И читать не хочу. Там и без меня все хорошо. Лучше не бывает. - Ну, ладно, - нехотя соглашаюсь я, – тогда позволь вопрос. - Валяй! - Вопрос вот какой. Ты не против, если я сделаю тебя прототипом одного из моих героев. - Хм. Смотря, что за герой, - ты морщишь лоб и смешно оттопыриваешь ниж-нюю губу. – Может он маньяк. Или хуже того, браток какой-нибудь. Подумать надо… - Ага, а говоришь абсолютно наплевать! – восклицаю я. - Ну, раз разговор такой, то уже не совсем наплевать… А о чем рассказ. Или роман? - Да все очень просто. Почти о нас с тобой. Она немного сумасшедшая, немного поэтесса… А он – простой парень… - Первый парень на деревне, вся рубаха в петухах, - скороговоркой произно-сишь ты. – История любви «немного безумной, немного поэта» и бедного трактори-ста, тьфу ты, программиста, хотя какая разница… - Не ерничай,– слегка обижаюсь я. – Это просто история двух людей, которые случайно оказались вместе, полюбили друг друга. А поскольку рядом нет ни одной подходящей влюбленной пары, то я решила рассказать о нас с тобой. - Только учти, я еще не давал согласия. - Я не знаю, чем закончить историю, - словно не расслышав твоей последней фразы, продолжаю я. – Свадьбой – слишком банально. И вообще, как говорил одни знакомый писатель – четких финалов может быть три: «И я там был, мед пиво пил» и так далее, если это история любви и повествование заканчивается свадьбой. «Они жили долго и счастливо и умерли в одни день» - если это история жизни. И - «короче все умерли» - подойдет к любой истории. Но это все так банально и изъезженно… - Угу, - соглашаешься ты. – Нашей великой писательнице нужен другой поворот событий. Как насчет полета на Марс? Или громкого похищения? Или вот еще – пре-красная принцесса вот-вот готова погибнуть в лапах чудовища, но является благо-родный рыцарь… - Заткнись, придурок, - я шутливо стучу кулаками по твоей груди. – Я серьезно. - И я серьезно, - наморщив лоб, отвечаешь ты. - Ну, и чем закончить наш роман? Все-таки свадьбой? Или похоронами? «Они взялись за руки, крепко поцеловались и, зажмурившись, сиганули с пятого этажа?» Хорошо? - Мама была права, - шевелишь губами ты. И уже громко добавляешь, - Ну, по-чему, почему, ты не можешь быть как все? Почему? Просто жить, родить ребенка, отбросить эти дурацкие писательские фантазии! Зачем ты все усложняешь? Зачем тебе эти нелепые фантазии, эти истерики, глупые раздумья? Зачем ты пытаешься придумать какую-то еще параллельную жизнь. Иногда я боюсь тебя. Понимаешь, просто боюсь того, что ты выкинешь в следующую секунду! Я порой не знаю, как с тобой быть… ты.. ты непредсказуемая! Неужели ты просто не можешь быть собой? Почему тебе в голову всегда дурная кровь ударяет? Почему? Где ты настоящая? Где твоя настоящая жизнь? - А это и есть моя настоящая жизнь! – гордо отвечаю я. – Я такая и все! А если ты чем-то недоволен, если тебя что-то не устраивает, если тебя так волнует, что думает твоя мама, то, пожалуйста, я могу уйти, Уйти сейчас, пока не так больно! Ищи себе домашнюю клушу, которая родит тебе кучу сопливых карапузов! Давай! Ты ведь этого хочешь?! - Ты ненормальная! Ты закончишь свою жизнь в психушке! Это же преступление – так рассуждать! Идиотка! Дурная! Резко вскакиваю, путаюсь в одеяле, резко и неуклюже швыряю его на пол. И балкон – нейтральная территория, трамплин, взлетная полоса. С чего ты взял, что прыгну, просто подышу свежим воздухом, успокоюсь. Я что, правда, столько глупо-стей наговорила? Вот дурная… Дурная кровь…
СВОБОДА. Кто вам сказал что свобода и ответственность спаяны неразрывно? Ведь свобо-да и означает отказ от всяческих ответственностей, а ответственность наоборот сковывает движения. - Твоя ответственность в данный момент состоит в том, чтобы не нарушать мою свободу, - назидательно говорю я коту-оцелоту, примостившемуся на перилах. Ответственность за то, что пишу, или за то, что была? Ответственность за ту ма-ленькую девочку, что еще живет в моей душе, которую не смогли убить ни жестокие дети, ни черствые равнодушные взрослые, ни даже ты своей осторожной любовью. Свобода от них? Свобода, потому, что дремлет в моем измотанном бесконечными истериками и раздумьями организме таинственный ген левитации? Чтобы как в дет-ском сне набрать в легкие побольше воздуха, расправить руки, ощутить, как топор-щатся на спине обрубки крыльев. И выше, выше, мимо. Мимо… И снова натянулись струны, звенят, колеблются, снова просится наружу Звук. Звук, рожденный ниоткуда, из этих теней на потолке, из усыпанной одуванчиками поляны, медовой Луны, роди-нок на спине, расположенных в виде созвездия Большой Медведицы, из смеха и визга, катающихся на карусели. Голос не родившихся детей, голос убитых надежд, голос утраченных иллюзий и растоптанных грез. Просто сижу на балконе, глотаю слезы, отбиваю онемевшей ладонью такт: Не страшусь, что одинока, как луна над головами, Ухожу, играя смыслом, небо выпачкав словами… Не пытаюсь быть солидной, не учусь искать причины… Для меня то очевидно, что для вас неразличимо. Кто я? Цветик ли волшебный У подножья серых скал, Или просто отраженье Обознавшихся зеркал…
|
проголосовавшие
всего выбрано: 16
вы видите 1 ...16 (2 страниц)
в прошлое
комментарии к тексту:
всего выбрано: 16
вы видите 1 ...16 (2 страниц)
в прошлое
