Литература

Имена не изменены, все эти люди существуют

и их имена отдаются болью во мне, тут их имена просто обрезаны.

В этот единственный раз я не стал сидеть на пляже с невозмутимым видом, укрывшись за броней из двух полотенец, очков, соломенной шляпы и тома Селина (последняя преграда, разумеется, всегда была самой действенной), но… я все их отбросил. Я побежал за ней – спрашивать её телефон: привет, Мэри, помнишь меня? да, я тогда посвятил тебе стихи, да, я писал их для тебя:

Будущая жена индейца

Улыбнется мне неумело

Ночью невдруг проснется

- Локти, колени, локон –

Ночь и женское тело…

Будущая жена индейца

Плюнуть на вигвам мечтает

Ночью невдруг проснется

- Костер и пляски у озер –

Ночь и снега тел тают…

Будущая жена индейца

Сердца расслышала звук

Ночью невдруг проснется

- Эхо по степи смехом –

Утро - капля кураре с губ…

Ты помнишь?.. да! Так может быть, мы с тобой встретимся? Что, прямо сейчас? К тебе домой? Идем!

Мы у неё, вспоминаем стихи. Она показывает мне свои рисунки, всё безумно интересно, но еще безумней меня тянет к ней. Я целую её, трогаю её груди, её губы, её ноги, её голос, её черные вороньего крыла волосы, на ней остается одна лишь рубашка, она улыбается мне и водит зрачками по кругу…

Тут заходит её муж (?) Кай – в прошлом замечательный человек, мы даже были с ним близки, но годы службы на ТНК его испортили… и вот он сразу начинает что-то гнусавить про то, что Мэри стоит передо мной в позе "березки" и жестом приглашает меня полизать ей – её бедра уже в моей помаде. Кай мне определенно мешает, мне так хочется от него избавиться.

Я приближаюсь к нему и спрашиваю, чего ему вообще нужно – он не знает, что ответить. Я стою в красных плавках, я начинаю злиться. Тогда я предлагаю ему, чтобы он банально вышиб мне мозги; он пытается что-то сделать, я стукаю его несколько раз головой об стену, но он не успокаивается, видимо, по старой дружбе я стукаю его не так сильно как мне хотелось бы.

Кай на мгновение оставляет меня в покое, но это ненадолго – он уже тащит тетрадь, которую я ему давал на хранение во времена нашей дружбы – там мои детские стихи на киргизском языке.

Бутун ошол кеткен аял

Кабыл алдым… анан аны мен жибердим

(*кирг.искаж.

Всю эту женщину ушедшую

Я принял, ну и после – отпустил)

Он почему-то угрожал мне, что уничтожит мое чуткое детское прошлое… но я им нисколько не дорожу! Просто мне было неприятно видеть, как он кривляется и переиначивает мои "стихи" на разный лад, мне не нравилось, что он заставляет Мэри ждать. И тут он заорал:

- Я еще много чего о тебе знаю! Я знаю, где ты прячешь самое тебе дорогое!

Тут меня проняло: ноутбук, тетради! Я метнулся по стеклянным коридорам в свой коттедж, коридоры всё скакали и извивались, забрасывая меня на немыслимую высоту, выплевывая на мосты… я перебегаю последний мост и я у себя – судорожно собираю всё, до чего еще не дотянулись руки Кая. Моя келья, мой склеп на краю рая жизни. Там темно и влажно, там всегда горит ночная лампа; вот и сейчас из всех предметов мебели там не хватает только меня; я просто опускаюсь в кресло и натюрморт готов.

Бегу обратно по мосту, на нем дамба и очистные сооружения с гигантскими жерновами для измельчения собранного мусора. На дамбе стоит Кай и еще десяток его дружков, самых разномастных, Мэри нигде не видно. Как хохочет, как безумец, сбрасывая во вращающиеся жернова все мои вещи. Все, абсолютно все, без разбору. Он заметил меня и, куражась, достает мой Викторинокс, с кучей всякого складного дерьма внутри, я слышу резкий звук металла об металл – это выводит меня из себя: я хватаю Кая за руку, продеваю крюк локтя ему в промежность и "мельницей" швыряю его в адскую всепожирающую машину. Кая на Викторинокс, хм, равноценная ли замена? – да, думаю. Да. Его изрубило не сразу, он входит, как жесткая морковка в блендер, чуть подскакивая; по его глазам видно, что он уже ничего не соображает, он инстинктивно пытается оттолкнуться руками, но и она, нервно подскакивая, оказываются изрубленными, они, невротически извиваясь и трясясь, торопко смешиваются с перемолотыми ногами Кая. Все смотрят в оцепенении или нет, это не оцепенение, это то же отупение, что было на их лицах, когда Кай бросал мои вещи. Ничего в них не изменилось и тогда, когда я приказал им следовать за мной. Мэри по-прежнему не было видно.

Я привел всю эту компанию в предбанник, там были шкафчики и длинные скамейки. Все уселись на скамейки, все по порядку, который сами и выбрали: Вад, Дав, Поп, и еще, и еще, я даже лиц их не помню, только спины. Я подхожу к одному из ящичков и достаю образцы крови и кожи. Показываю им это. Та же тупость. У меня есть еще один Викторинокс. Подхожу к каждому со спины и начинаю делать глубокие надрезы; кажется, что они не чувствую боли, но это не так… они чувствуют, но не осмеливаются; чего они не осмеливаются – мне непонятно: возмущаться, протестовать, сломать мне шею? Почему бы и нет? Возмущаться начинает Поп бу-бу-бу, почему да почему? За ним начинают бу-бу-бу остальные – меня это не пугает, просто немного раздражает; раздражение начинает усиливаться, когда Вад достает мобильник и кривляется, что он кому-то сейчас позвонит. Викторинокс – это вам не выкидной (кстати, а где мой выкидной-то?), но фиксируется он так же жестко; я усаживаю Вада, тяжело опустившись руками на его плечи; лезвие не сразу находит себе нужный путь, но во второй раз оно уже идет идеально; мои кисти в крови. Все вновь успокаиваются. Оцепенение.

Я продолжаю заниматься филигранью по их спинам, даже Поп молчит, когда я, прорезав его балахон, начинаю выводить на его спине ленту Мебиуса; он щурится, но, кажется, всё понимает. Дав, милый Дав, твои кудри и полная сдвинутость на постструктуралистах, мне было очень приятно тебя резать. За ним идут и остальные. Это всё длится довольно долго.

Покончив со всеми, я заметил, что за окном стоял чудесный день, я подумал, что могу добраться водой до Одессы или Майкопа. Я убил их просто потому, чтобы они больше не рассказывали обо мне всякие гнусные истории, мне очень не нравится, когда за моей спиной обо мне говорят неправду.

Я постоянно думаю о Мэри, о том, чтобы уехать с ней, о том, чтобы она хотя бы прочла мои жалкие стихи и сказала: да, это так. Нет, да пусть она просто промолчит и посмотрит на меня своим обычным взглядом! Глаза лани и нежный нос с горбинкой юного верблюжонка, такой трогательный, что я иногда плачу, вспоминая его. Уехать с ней, пуская фейерверки из ножей и тончайшей ласки. Впереди у нас будут кипарисовые аллеи, позади – выжженная пустыня, пеньки прежде прекрасных деревьев. Так мы будем колесить, пока не иссякнут слова, пока не кончатся смешные звезды, пока я не намотаю все её роскошные волосы на свои пальцы, пока мое сердце не обратится в сито, а её прекрасный нос – в воспоминание…

Мне уже больно от этой мысли, но по-другому не будет, ибо не может быть, ведь она никогда не согласится убежать со мной… со мной такой (таким?)

ЭПИЛОГ

Я пишу роман из облаков, которые создают мои друзья-индейцы, когда я допишу эту фразу, роман уже будет готов, но именно по этой причине вы никогда не сможете его прочесть, ведь читать надо было по одной облачной букве, что сразу испаряется после своего появления, поэтому-то вы никогда не узнаете, что стало со мной, что стало с Мэри, что стало с Каем и с каждым из этого балагана, и причем тут сахарные сушки, есть которые можно только под водой, задержав дыхание. Мне очень жаль, но я всё сказал.