Литература

1. ЮЛЯ

Я не слишком люблю имена, особенно русские, которые повторяются настолько часто, что, кажется, уже никому не подходят. Русня глазеет на обладателя редкого имени, как дикарь на iPad.

Иногда русские пытаются не глазеть, а всматриваться, в результате продают книжечки о магии имён в одном разделе с астрологией, соционикой, плохо переведёнными нумерологическими заметками Луиса Хамона и другими радостями для бедных: что ещё можно рассказать о стёртых вещах?

Редко и нехотя я боролась со снобизмом – тоже присматривалась к имени, которое меня подсознательно настораживало. В кириллическом написании оно выглядело скользким, податливым, беспозвоночным, как амёба. Сквозь увеличительное стекло я увидела, что Ю. размножаются делением и оборачиваются, чтобы меня сожрать.

Сам этот набор звуков был словно плавящееся стекло.

Одна из его первых обладательниц ассоциировалась с пластмассовой куклой или манекеном. Правда, она тогда была ребёнком, а дети, если заставить их замолчать, всё равно что из пластмассы. Сверстники мне представлялись куклами, у которых глупый бог, не нарисованный на иконах, забыл отключить звук. В восьмидесятые я, как ни старалась, не смогла придумать ни одного мифа, оправдывающего мерзость моего биологического вида на ранних стадиях развития. Иногда мне нашёптывали, что это не совсем мой вид, но я уже в девять лет прочитала в научно-популярной книжке, что так думать нехорошо, негуманно и ненормально, и стала размышлять над собственным исправлением. Эта задача занимает меня до сих пор, хотя и не так серьёзно, как раньше.

Может ли другой ребёнок по-настоящему чувствовать боль? Дети, которых тоже называли девочками, были плаксивы, и я их почти всех презирала. Их слёзы напоминали бесцветный кисель в школьной столовой. Они ненастоящие, думала я. В то же время я знала, что у меня чувствительнее кожа, чем у этих маленьких пейзанок, и гораздо ниже болевой порог; били нас всех одинаково, так почему я быстро отучила себя от слёз, а они не сумели?

Сначала мне нравилась только одна девочка, темноволосая и сероглазая, очень спокойная, с тонким нездешним лицом. Её широкие запястья, единственное, что казалось в ней крепким, плавно переходили в узкие кисти. Когда мне говорили, что у меня красивые руки, мне не верилось: они же не такие, как у А. Она была младше на целый год, и меня поражало: почему мне не хочется бить её или дразнить, а наоборот, хочется ей подражать? Я была шумной и несдержанной, за исключением чисто мальчишеского умения перебарывать слёзы и боль, - А. точнее всего характеризовало книжное слово «хладнокровная». Со временем, как сказала одна мёртвая еврейка, «всё, что было деревом, отсырело, всё, что было металлом, остыло», и если бы моё сегодняшнее сознание переселили в моё десятилетнее тело, я, пожалуй, стала бы прелестным существом, очень напоминающим А., и она согласилась бы со мной дружить.

Ю. была её полной противоположностью, с такими обезьяньими загребущими лапками, что хотелось отрезать. До сих пор, когда я ловлю кого-то на подобном мартышечьем кривляньи, начинаю мечтать о камне, ноже или бомбе; с другой стороны, это был нормальный ребёнок, дети простого народа такими и должны быть.

Мне плохо в поездах: на этих ёбаных нарах, обтянутых кожзамом, под винтажную попсу и кудахтанье попутчиц всегда снятся кошмары. Но не те жуткие, по меркам интеллигентных барышень, вещи, которые наблюдаешь отстранённо, как артхаус берлинской школы, чтобы потом записать, а события, в которые ты вовлечён тем же невозможным богом, что создал детство, от них раскалывается голова и подташнивает.

Во сне я вернулась в город, из которого на самом деле уезжала этим рейсом, - даже волосы, кажется, болят; поэт, которого я сейчас цитирую, говорил: это от бессонницы, а у меня, как у него бессонница, такие же сны.

Я была взрослой, определить собственный пол, как и в большинстве снов, сначала было нельзя, а Ю. – девятилетним ребёнком. Мне стало интересно: у девочек, которые все из себя такие девочки, кровь такая же неестественная, как слёзы? Где я отловила её, не помню. В последний раз увидела её на вокзале в Р. двенадцать лет назад, в ожидании московского рейса. Мать сказала: смотри, это Ю., теперь она в техникуме. Оранжевая помада, сиреневые колготки, банка местечкового пива. Поймать, убить в темноте.

Любопытно, откуда столько крови, когда во сне насилуешь ребёнка. Я оборачиваюсь женщиной и ощущаю, что осязательная ебля этому полуживотному так же неприятна, и это хорошо. Арматура в моих руках становится большим железным прямоугольником, легко рассекающим тело на куски. У девочки нет внутренностей, её кожа постепенно затвердевает, и я понимаю, что на самом деле она – манекен в детский человеческий рост. Из пластика по-прежнему течёт кровь, пахнущая кожзамом.

Ю. не читала книг, это единственное, что примиряло меня с ней. Подросшие пролетарочки листали жёлтые газеты и слащавые романы, - лучше ничего. Ю. с высоты своего роста читала разбросанные ветром по обочине травинки, соломинки, сухие ветки, из них складывались иероглифы, а я должна была на землю ложиться, иначе нечётко. Красиво, правда, говорила она, победно сверкая тёмно-карими, как у меня, глазами. Ничего, думала я, вырасту, заработаю денег и верну себе зрение, а ты никогда не научишься книгам, как я.

Ещё Ю.была троюродной сестрой Л., которой я тоже сдержанно восхищалась: она была единственная натуральная брюнетка с веснушками, которую я вообще видела. Волосы у неё были ещё гуще, чем у меня в детстве, и вились, и вот эта вертлявая сволочь Ю. имела больше прав на тесное общение с Л., чем я. Понятия ревности и зависти тогда были для меня живыми и осязаемыми, а после семнадцати стёрлись, слущились, превратившись в мёртвый прозрачный эпителий.

Когда я её поймала, кусок улицы осветился со всех сторон: со стороны магазина, со стороны аптеки, со стороны не работающего уже третий год фонаря.

2. ЮЛЯ [ПРОДОЛЖЕНИЕ]

Неспешно листаю бредленту, пока сохнут волосы. В комьюнити ru_herself – портрет Тильды Суинтон, очень похожий на Юлю. Я даже вздрагиваю, блядь. Года два назад она утомила меня своим нытьём, угрозами на литпортале, алкоголизмом и малограмотной речью. Мешки у неё под глазами выросли до размера цистерн, донесла агентура. Юля всё ещё могла пить дешёвое пиво на детской площадке и одеваться в секонде, а я нет, ну и зачем ебать её? Настучала модераторам на угрожающую овцу другая Юля – мне, как обычно, было плевать.

В самом начале показалось, что она ничем не отличается, кроме окраса. Фэнтези, лесбийский рок, проёбанный диплом. Ещё немного, и начнутся цистерны, алкоголизм, литпортал.

Как ни странно, Юля поддалась хорошему влиянию. Я это ценю. В бывшей прусской столице проще найти клад, чем вменяемую лесбиянку. Она выглядит тёмной, неместной, часто уезжает в Литву.

Когда я пытаюсь вспомнить, был ли у меня положительный опыт с носительницами этого имени, мозг устраивает получасовую амнезию.

Я беру мобильник, который забыла отключить. Тёмная Юля говорит – и я понимаю Джеймса Остерберга, он в биографии написал: Венди меня достала, она была богатой и заботилась обо мне и заставила пространство лакированными столиками, ночью я хочу подняться и наиграть приснившуюся мелодию, а у меня эта женщина в постели, Юля говорит (к слову, она не слишком богатая, и у неё своеобразное понятие о заботе):

- Ты сама оставила мне пароль от журнала, чтобы я стёрла кого следует и заблокировала мудаков, пока ты ездишь стопом, а теперь выясняется – я что-то не то написала и я плохая. Это чёрная неблагодарность. – Это белая неблагодарность, отвечаю я, пытаясь брутить забытый пароль от другого аккаунта. – Белая – пустая, безразличная, похожа на рассыпанный порошок без запаха. А чёрная – это когда человек ненавидит дарителя за то, что ему обязан.

Юля охуевает, пока я ломаю буквы и цифры. Похоже, мне пора вынести эту мину, пока она не взорвалась.

- …но ты ведь понимаешь, что такое любить, почему ты так себя ведёшь? – Я снова прислушиваюсь к бреду из телефона и нарушаю правило «дай девушке выораться, сделай вид, что всё понял, и забей»:

- Разлюбить ещё круче, чем полюбить. За время любви ты забываешь, что такое нормальное спокойное состояние, в котором выбрасываешь привязанности и людей. Как ни парадоксально, спокойствие сочетается с ощущением огромного счастья, будто убил кого-то за дело.

- Ты ведёшь себя, как мужик! – восклицает она. – Нет… ты не «как мужик» - ты вообще не человек!

Мне работать пора, а у меня эта женщина в телефоне.

Вода издали густая, хочется нарезать её на ультрамариновые ломтики, а песок похож на пшеничный хлеб. Когда копирасты окончательно запретят качать из сети музыку и книги, интернет почти потеряет смысл, и можно будет поселиться на косе, настолько не похожей на серые окраины моего детства, что я люблю её с каждым годом всё больше. Здесь местные мелкие божества, тихие и мстительные, им можно будет приносить жертвы туристами. Главное – повыше забор.

Запустить под черепичную крышу, а потом – в подвал маленькую девочку, назвать Юлей, кормить белым песком вместо хлеба.

3. РАССЫПАЮЩАЯСЯ ГОРА ПЕСКА

«Ты забыла у меня своё тибетское гадание и томик Марии Семёновой, который я обменяла в библиотеке на белую авангардную книгу.

[Глянцевые защитного цвета прямоугольники аккуратно режут воздух, если их рассыпать. Выпадает сочетание на-ца.

Я давно ни во что не верю, это просто способ медитации]». – «Оставь, - отвечает она, - себе».

Была ещё одна Ю., но уже достаточно, ещё шаг, и навсегда увязнешь в расплавленном стекле.

Я чуть не поскользнулась, сворачивая в проулок: было начало мая, шли дожди, люди месили грязь, а тротуар никто не ремонтировал. Скользкий путь порока. Внутри – дым и уборщицы, пытающиеся проветрить помещение. В. уже третий или четвёртый раз назначал мне свидание, но меня отвлекало то одно, то другое. Я же хотя и свободный человек, но не всегда.

- Я соскучился, - сказал он, мы выпили «Пауланера», я обернулась к дверям и увидела, что к нам медленно приближается Юля. Только она знала, где меня искать: если нет в гей-клубе, значит, здесь.

- Мы не договаривались о встрече, - сказала я. Юля сделала вид, что меня нет.

- Неужели вам не стыдно, - заговорила она с В. тихо и нагло, - если вы будете отбивать моих любовниц, вашим яйцам будет плохо. Как успехи на почве спекуляции акциями? – продолжала она. – Вы знаете, что встречаетесь с социалисткой? У вас уже был идеологический, это самое, конфликт?

На шум сбежался охранник и намекнул, что Юлю уже как-то попросили покинуть заведение. Я знала эту историю – с одной девицей, с которой она здесь прилюдно целовалась задолго до нашего знакомства.

Да, кивнула Юля, я ухожу, но сейчас повторю то, за что меня тогда выгнали из вашего на словах терпимого заведения. – Она наклонилась, поцеловала меня в губы и посмотрела с таким видом, будто я была обязана немедленно уйти.

Юля, ты дура, сказала я. Она чуть не разлила мой чёрный стаут, сука. В. обнял её за плечи: ничего-ничего. – Идите вы, - со слезами проговорила она, - что вы ко мне лезете, тоже мне, лакомый кусочек из числа бывших в употреблении, меня не интересуют мужчины, я их ненавижу.

Успокой девочку, мягко попросила я и вышла умыть руки. Ты дура, кричала Юля мне вслед, ты сволочь. Когда я открыла глаза, зеркало напротив словно расплавилось. Прошло пять минут, нельзя заставлять людей ждать.

Я просыпаюсь ночью, в середине темноты – квадрат монитора с хуёво смонтированной расчленёнкой. Это он мне назло включил, зная, что ты такое смотришь, а я нет, сообщает Юля. Она старается одеться побыстрее, но у неё (я включаю настольную лампу) то одно падает из рук, то другое. Вы зачем напоили меня и сюда привели, вопрошает она, сминая кружевное бельё, ты что, хотела мне доказать, как занимаешься сексом лучше меня? – Подобные стилистические конструкции заставляют меня замирать в восхищении. Юля принимает моё молчание за симптомы guilty trip. – Ты думаешь, мне плохо? Мне не плохо, точнее, не из-за этого плохо, вот тебе точно плохо так, как ты думаешь, что должно быть мне. Кстати, он ушёл за вином. – А мне не нужно вина, у меня ещё мыльник человеку не возвращён и статья не отредактирована. Сквозь шум в душевой я слышу голос Юли: ей идёт говорить сквозь воду – тембр становится одновременно мягким и агрессивным, как у солистки “Kalashnikov”. Прикидываю, что сейчас делает Чинция. Сколько же талантливых женщин загубили мужья и дети.

Юля предполагает, что мне хочется выть от одиночества с таким отношением к людям и политическому строю. Нет, нисколько, говорю я, и мои волосы в мокром зеркале блестят, как тёмно-красная черепица под дождём. Во-первых, отучайся пользоваться клише, если хочешь полноценного общения. Во-вторых, я в принципе не испытываю желания выть от чего бы то ни было. В-третьих, об одиночестве я могу только мечтать, например, сейчас.

Всё, Юля переходит к суровой дидактике, напоминая одну рано постаревшую и растолстевшую козу, по мнению которой тридцатилетняя женщина, выглядящая подростком, не носящая чулки и микроскопические сумочки, не вписывается в приличное общество. А если такая женщина нравится мужчинам больше, чем хабалистая коза, её полагается распять на помойном заборе.

ЯНИХУЯНЕПОНЯЛ, отвечаю я, изложи проповедь ещё раз, пока я не ушёл.

А. раздражала Ю. ещё больше, чем я. Однажды на перемене, когда все носились, как сумасшедшие, Ю. загнала её под лестницу, выкрикивая неразборчивую чушь. Это была ненадёжная деревянная лестница с первого этажа, где учились младшеклассники, на второй, под ней была присобачена (кажется, моим отцом) низкая перекладина для подтягивания. Она слабо держалась, ребёнок мог её при желании снять. Окружающих девчачья ссора не отвлекала от более забавного зрелища: один второгодник сосредоточенно бил другого головой о батарею в коридоре. Отопление снова отключили, и детям, как считал директор, было полезно бегать и согреваться.

Ю. подняла ржавую перекладину на вытянутых руках и приложила к горлу А. и сказала: сейчас я тебя задушу. Я всё же пробилась сквозь толпу и схватила Ю. за волосы. Это года через два я научилась бить по-мальчишески и страшно вцепляться в глотки, а тогда была ненамного сильнее этой салабонки. Кто-то помчался наверх в кабинет завуча – жаловаться на меня отцу: недавно я не позволила этому кому-то, не помню имя, избить меня в кровь, и теперь ему доставляло удовольствие слушать, как родители-учителя орут на меня прямо в школе. Отец был страшно зол, у него ещё не прошёл бронхит, а работать было надо. Он потащил меня в библиотеку и завопил: ты что… - Отец вовремя остановился, чтобы не сказать: «охуела» или «ебанулась», всё-таки он скандалил не дома и был в некоторой опасности. – Девочка не должна себя так вести! Я тебе все волосы выдеру, мразь, за то, что меня позоришь! Зачем ты так себя ведёшь, что на тебя жалуются? Знаешь, что бывает с теми, на кого начинают жаловаться ещё в школе? – Я решила не думать об этом и сказала: я хотела заступиться. – Заступиться?! – заорал отец. – Врёшь! Хотела сделать мне назло, ты знаешь, что я тут работаю, и драками позорить меня нельзя. Неблагодарная тварь! – Это не я тварь, - отозвалась я, слегка осмелев, потому что за минуту заново привыкла к его крикам. – Это Ю. – Сам факт того, что я с ним спорю, неважно, о чём, окончательно вывел его из себя. – Я тебя убью, - прошипел он и закашлялся. – Ты понимаешь, - он намотал мою косу на руку, - понимаешь, что я тебя убью, если ты будешь меня позорить?

Фонари в этом квартале горят даже днём. Но когда я поймала её, свет погас слева, и справа, и звёзды наверху водвинулись внутрь черноты, как ящички письменного стола.

4. СНОВА ЮЛЯ.

На следующий день я обнаруживаю в сумке белую флэшку с зигзагообразным чёрным узором. Юля звонит, извиняется, она подложила это мне, чтобы спьяну не потерять. Мне ни секунды не любопытно, что там. Ещё семь лет назад было бы.

Отдам, равнодушно говорю я. – А какие у тебя на сегодня планы? – А что? – Она молчит. Отвечаю, что собираюсь съездить на косу. Ю. оживляется: - Я тоже там буду, давай пересечёмся, - а мне хотелось побыть там одной, но, может быть, мне удастся быстро и безболезненно убрать оттуда Юлю.

Я думала, эти, шумные и общительные, отвяжутся от меня, когда я поселю внутри темноволосую сероглазую девочку. Надеюсь, А., хотя и вышла замуж за какую-то ментовскую суку, так и не научилась вульгарно хохотать, и у неё, как и у меня, нет морщин от смеха. Моя мать говорила, что она пьёт. Я слышала, что такие часто бросают. Когда я смотрю на медленную воду сквозь низкие изогнутые ветви сосен, мне почти всё равно: девочка, которой А. когда-то была, осталась во мне, серьёзная и немногословная, а шум и смех остался для белого экрана в мелких значках – улыбаюсь не я, моё отражение.

Чужие и болтливые, собственники, не умеющие смотреть сквозь ветви; она в третий раз предлагает: пойдём вниз. Я выносливей, и моя обувь удобнее, мне легче спуститься с насыпи, но не хочу. Я говорю: нет; не пойду; не открывала твои файлы. – Бесполезно смотреть на меня, изображая загадочность, мне дела нет до твоих нелепых тайночек, я не просекаю твои намёки, забери всё своё от меня.

Почему, спрашивает она, ты такая чёрствая.

Мне некогда, мы всё уже выяснили, у нас всё меньше общего, скоро позвонит N. – Тут на меня высыпается типовой набор человеческих представлений, скучный, как детские алфавитные кубики. Разумеется, ей тоже пора, но ей уже не остановиться: и «подлые двуличные бисексуалки уходят к мужчинам», и «если он старше меня, значит, мне интересны его деньги», и «я не думаю о простых читателях, которым необходимо…» Последнее особенно радует, хоть я и не дослушала.

Я ничего не пишу и читаю по соломинкам, сухим обломкам веток, прошлогодней хвое, попробуй отступить на шаг, и это сложится в букву «айн». Замолчи, советую я.

Ю. готова наброситься на меня, но я вовремя перехватываю запястье и выкручиваю ей руку. Она опускается на колени, я мысленно говорю ей:

……………………………………………………………

Когда она попытается подняться с разбитой головой, мне скажут другое – то, что нельзя было раньше, потому что местные мелкие божества слишком плотно окружили меня своей тишиной:

В этом пустом месте, в этом круге у нас нет никаких имён. Нет никаких имён.