Литература

Дед Миша курил одну за одной, и потому имел приятно оранжевые усы при белоснежной бороде.

Он не признавал самокрутки и покупал исключительно «Приму» – шёл в магазин с верёвочной авоськой, набивал её плотно белыми с красным пачками, а дома вываливал всё это добро на стол в кухне, потрошил пачку за пачкой и долго, с предельным тщанием считал папиросы.

Не потому, что их могло не хватать, а исключительно удовольствия для. Правда, удовольствия по отношению к нам достаточно сурового, потому как не дай бог даже случайно нарушить дедов медитативный подсчёт. Дед как правило хватал нарушителя за ближайшее ухо и с силой выкручивал, оставаясь удивительно глухим к любым воплям.

Вдоволь наигравшись с чужим, стремительно синеющим ухом, дед Миша все подсчитанные папиросы сгребал обратно в кучу и начинал подсчёт сначала. Когда заканчивал, брал с подоконника общую тетрадку в жёсткой обложке и вписывал в неё дату, а напротив – количество папирос. Трогать тетрадь, понятное дело, строго воспрещалось.

Часть подсчитанных папирос дед Миша складывал в потёртый портсигар с танком на крышке, остальные – в специальную большую коробку из тонкой жести. В нашей семье эта заветная коробка так и называлась – «папиросная» – и стояла у деда в комнате на тумбочке при кровати. Из коробки дед курил дома, а портсигар брал с собой на улицу, закладывая его перед самым выходом в левый карман гимнастёрки.

Спички он каждый раз забывал, потому мог по несколько минут сидеть за доминошным столом с нераскуренной папиросой во рту, злобно зыркая на недогадливых однокашников, а попросить – язык не поворачивался. Дед Миша никак не хотел признать свою отставку и видел в остальных людях не людей, а только недалёких и медлительных подчинённых, поголовно страдающих разжижением мозгов и куриной слепотой.

Мы ему такой подход всё же прощали, поскольку по-настоящему злым он никогда не был – просто раздражался чаще, чем следовало.

Он был уже старый, но всё ещё крепкий – может, за счёт двух метров роста и постоянной жизни на улице, а может, ещё почему, мы теперь не узнаем. Во дворе его натурально боялись, но с уважением, хотя многие откровенно заискивали – дед принимал это как должное и не расстраивался, когда к его папиросе с поклоном подносили шипящую спичку. Он коротко кивал, слегка мазнув глазами очередного поджигалу, и снова уставлялся в доминошные костяшки у себя на ладонях.

Как только кончалась одна папироса, он степенно откладывал в сторону костяшки, вынимал из кармана портсигар и из него брал другую – со значением, чтоб заметили. Но замечали не всегда сразу. И дед опять злился, швыряя в соседних старичков короткие взгляды, а правый ус его потешно задирался вверх.

Дома дед подкуривал сам, чаще всего – от свечи в подсвечнике, с которым вечером долго ходил по квартире, стуча сапогами и не давая никому спать. Мы терпели, натянув одеяла под самые подбородки, поскольку знали, что скоро он успокоится у себя в комнате и будет курить там, сидя на кровати и вперившись в пустое пространство примерно в метре перед собой.

Впрочем, пустое условно – в этой пустоте жил своей приятно замедленной плавной жизнью голубоватый папиросный дым, а дед, наверное, за этой самой жизнью старательно наблюдал. Может, даже и записывал в ещё одну тетрадку – но мы такой тетрадки не видели и потом, когда деда не стало, нигде не нашли. А не стало его по меньшей мере странно – он просто однажды не пришёл домой.

Мы боялись, что с ним случился где-то на улице удар, но его коллеги по домино такой расклад решительно отрицали – они своими глазами видели, как дед пошёл домой, как распахнул свежепокрашенную дверь в подъезд и скрылся за ней, возвращённой на место доводчиком.

На всякий случай мы позвонили в больницу, а после – в морг, но двухметровых стариков с оранжевыми усами к ним сегодня не поступало и не поступило ни завтра, ни послезавтра, ни потом. Мы обошли весь город, надеясь обнаружить деда Мишу без памяти, но живого и целого на какой-нибудь скамейке, но на скамейках сидели другие, совсем чужие деды – короткие и без усов.

Не зная, как с этим всем смириться, мы просто стали ждать, часами сидя у окна на кухне и листая дедову тетрадь с подсчётами. Прочитанные цифры ни на какие мысли не наводили, а только зря бередили нутро.

Дед не умер, знали мы, но здесь его нет, знали мы ещё увереннее, но где он – мы знать не умели, и незнание это серьёзно бесило. Дело даже и не в любви, а в том, что каждое предложение обязано на хвосте иметь точку, а в нашем точки не было – как будто челюсти заклинило на полуслове.

Мы тоже пристрастились к «Приме», но дедову коробку трогать не решились – она так и стоит, правда, теперь не на тумбочке, а у кого-то из нас в шкафу. Авоськами папиросы мы не покупаем, но каждый всё равно тайком потрошит свою пачку и шёпотом считает, будто бы сам процесс подсчёта является ключом к деда Миши особенной тайне, – а мы все верим, что такая тайна есть – или, по крайней мере, была.

И никто никогда не признается другому и даже себе в том, что чётко знает теперь, кем обернулся дед Миша, – когда видит в прокуренной пустоте перед собой, как раздражённо задирается вверх дымный лихой ус.