Литература

Тётя Света жила совсем одна в крохотной квартирке на пятом этаже: две комнаты, первая из которых напоминала скорей короткий коридор к узкому окну, чем комнату.

Тётя Света не любила её и старалась никого туда не пускать, ссылаясь на беспорядок. Но там – мы однажды подсмотрели – было пусто, тихо и темно – только ржавая раскладушка у правой стены и крепкий низкий стул у самого окна.

Тётя Света несколько лет назад похоронила мужа, и мы догадывались, что в этой комнате он как раз и жил перед самой смертью. Если бы нам не сказала мама, мы и не узнали бы никогда, что у тёти Светы был муж, – сама она вела себя так, словно с самого начала своей жизни в качестве взрослой женщины была одна и никаких мужчин не знала. Детей у неё, насколько мы знаем, никогда не было, потому притворяться старой девой она могла достаточно легко.

Тётя Света работала в нашей школе учителем английского, и мы часто оказывались у неё дома – «тянулись за остальными», как она это называла. Учились мы сносно, но вот с английским случались проблемы – других учителей английского в нашей школе не было, потому все мы так или иначе со временем попадали в маленькие, но цепкие руки тёти Светы.

Чужим детям она прощала многое, если не всё, нам же засчитывалась любая недоработка. Все мелочи, вроде бы тут же позабытые в классе, обязательно и неумолимо всплывали у неё дома, когда те из нас, кто уже вкусил английского, приходили к ней «тянуться».

На уроках она никак не подчёркивала нашего с ней родства, будто бы имея нас в виду совершенно одинаково вместе со всеми остальными охламонами, но мы-то видели то, чего не замечали остальные, мы чутко ловили самую незначительную перемену в её настроении. Тёте Свете вдруг становилось холодно, она начинала спокойно, но с силой растирать якобы закоченевшие пальцы, едва заметно горбилась, слегка пожимая плечами словно бы в неосознаваемом, рефлекторном удивлении, и почти неощутимо, но всё же смотрела мимо нас, нам за спину, но не в глаза.

Домой к ней мы шли так медленно, как только могли, однако не придти было нельзя. Каждый из нас был на голову выше неё, а она походила больше на невзрачную старшеклассницу, чем на взрослую женщину и учителя, но мы, тем не менее, серьёзно её боялись. Частью этого страха был натуральный трепет восхищения и обожания, но какой школьник себе в таком признается?

Это теперь мы понимаем, что подпольно даже для самих себя любили её и переживали из-за того, что она – наша тётка. Только любить мы хотели издалека и без надобности приходить к ней домой.

Квартира тёти Светы нам не нравилась даже больше, чем необходимость заниматься английским ещё и за пределами школы, – этой квартире остро не хватало второго жильца. Мы всякий раз его ждали – буквально слышали шаги на лестнице и звяканье ключей за дверью, но эти звуки всегда превращались в другие, и никто не приходил.

Шаги оказывались спонтанными скрипами старых продавленных полов, а звякала, например, чайная ложка в пустом стакане, зачем-то сама по себе, без каких-либо усилий с чьей-нибудь стороны. Тётя Света всего этого как будто бы не замечала.

Она стояла у окна, скрестив на груди руки так, словно сама себя хотела обнять, но передумала на полпути, и смотрела на улицу.

Мы пыхтели вкруг стола за специальными тетрадями, каждый в ожидании своего невесомого подзатыльника, но тётя Света руки распускала редко и била чисто символически, только слегка обозначая действие. Но вот для нас её призрачные подзатыльники были, на самом деле, единственным удовольствием в этой жутковатой квартире, и мы даже бывали расстроены, когда не получали их. Мы не то чтобы вожделели этих лёгких к нам прикосновений, но были, в общем, не против.

«Тянулись» мы долго, до самой темноты и шли домой со звенящими больными головами, разговаривая между собой коротко и исключительно на английском, потому что все другие наречия начисто забывали, английский же становился для нас чем-то вроде нервного тика – мы ничего не могли с ним поделать, переполненные под завязку его словами.

Когда тётя Света вдруг потеряла свою обычную строгость и совсем перестала обращать внимание на наши провалы или успехи, мы поняли, что с ней случилась какая-то беда. Тётя Света теперь поила нас чаем и гладила сухими ладошками по щекам, про английский вспоминая с трудом и в упор не видя наши специальные тетради, а мы в это время жутко на самих себя свирепели, поскольку не умели прямо спросить, в чём дело.

Мы продолжали приходить, но сейчас это были уже просто гости, а не занятия. Английский отвалился потихоньку куда-то в сторону, на его место пришли торопливые беседы ни о чём. Правда, мы почти всё время молчали, говорила всегда тётя Света – рассказывала сбивчиво какие-то должные быть весёлыми истории из собственного детства, но нам было не по себе, и мы, если смеялись, то чаще всего мимо. Не смеяться было нельзя – из уважения, конечно, но тётя Света, наверное, не замечала наших промахов и, в который раз перескочив на другое, продолжала с чуть отстранённой улыбкой.

Мы не знаем, успела ли она рассказать нам всё, что хотела. Мы отказались целовать её мёртвую, хотя в смерти своей она ничуть не изменилась, только стала немного бледнее. Мы лишь попытались пожать её тонкие детские пальчики, ставшие твёрдыми, как дерево, и не поддающимися прикосновениям.

Она и так была маленькой и хрупкой, а теперь её почти совсем не было – мы с трудом различали её, такую обидно прозрачную, в таком внезапно большом и тяжёлом гробу.

Когда гроб вынесли из квартиры, в самой первой, много лет нежилой комнате с грохотом опрокинулся на спину старый, толстого дерева стул.