Литература

– Какая отвратительная газета! – воскликнул профессор.

– Неужели? – Ёшкина отложила томик Кафки и с интересом взглянула на Цедербаума. – Что пишут?

– Да всякий дегенеративный бред! – губа профессора задёргалась. – Стишки поносной тематики. Пошлые статейки. Рассказ про старуху и летающие тряпки. А ещё – повесть, как евреи боролись с советским режимом.

– И как же?

Профессор подошёл к камину и уставился на огонь:

– Шпиля друг-друга в жопу!

Ёшкина ощерилась:

– Дайте угадаю. Автор – известный сетевой тролль по кличке Ивановна. Ведь так?

– Совершенно верно, – кивнул Цедербаум. – Как догадались?

– Ну, кому ещё интересно писать о таком?

Ёшкина вырвала из Кафки страницу и с шумом в неё высморкалась. Затем смяла в и бросила в камин. Вспыхнуло пламя, посыпались искры.

– А хотите анекдот? – спросила Ёшкина.

– Хочу, – ответил профессор.

– Однажды Ивановна сделала себе подтяжку. С тех пор, когда её обзывали старой каргой, она отвечала, что ещё молода и – подтянута.

– Ахахаха! – Цедербаум хлопнул в ладоши. – Весьма и весьма! Да!

Зубы Ёшкиной обнажились в гнилом оскале:

– А вот ещё. Когда Ивановна приходила с друзьями в "ХХL", бармен всегда спрашивал, исполнилось ли ей шестнадцать. И просил показать паспорт. Друзья восхищённо улыбались, и, взяв пиво, шли за столик. А Ивановна открывала кошелёк и морщинистой рукой протягивала бармену соточку – на чай.

Профессор захохотал ещё громче:

– Да, эта дура – такая! Мать её под ложечку!

Ёшкина довольно улыбнулась и продолжила:

– Но помимо анекдотов об Ивановне ходят и другие истории. Грустные, тягостные, поучительные. И вот Вам одна из них.

Ивановна бросила подругу-лесбиянку Асю. Ася сидела за столом, но кушать не могла – вспоминала полные нежности ночи. Мохнатая слеза скатилась по щеке и упала в рассольник.

Ася удивилась. И пошла в ванную – умыться. Когда вернулась, в рассольнике плавало уже несколько мохнатых слёзинок.

Ася выплеснула гадкий суп в форточку и села в кресло. Закутавшись в плед, начала вспоминать, как кружась в вальсе, они с Ивановной любили друг друга.

Время прошло незаметно. В окне желтел месяц. Ася заварила кружку жасминового чая, выпила, затем приняла душ. И отправилась в спальню.

Когда Ася откинула одеяло, то обнаружила, что вся простыня в мохнатых слезах!

Через час мохнатые слёзы высыпали по углам квартиры. Наросли на обоях и шифоньере. Кучковались меж оконных рам. Пушились на носках. Плавали в унитазе.

Ася решила, что сходит с ума. Поэтому оделась и выскочила на улицу. Ночной Калининград мерцал красным. От луж асфальт светился, как река лавы. Ася без цели бродила по улицам, но в итоге оказалась у подъезда Ивановны. Поднявшись на третий, позвонила.

Дверь открылась. Увидев Асю, Ивановна скривила рот и в ужасе завизжала. А затем рухнула в обморок.

В зеркале, висящем в прихожей, Ася увидела своё отражение.

Сальные волосы.

Красные глаза.

А на щеках – россыпи мохнатых слёз.

– Какая неприглядная история, – поморщился профессор, отхлёбывая из чашки дымящийся кофе. – Чего только не случается с этими перверсантами!

Ёшкина схватила томик Кафки и размазала им по стене мясистую зелёную муху:

– И не говорите, профессор. И, представьте, Ивановна совсем не стесняется своих похождений.

– Да верно. Паноптикум уродцев уже, кажется, и так переполнен. Но он, мать его так, похоже, резиновый. Вы слыхали когда-нибудь о копчёных?

– Копчёных? – хохотнула собеседница, расковыривая малиновый фурункул на щеке. – Это что ещё за племя?

– Ну, такая группа молодых людей, которых отличает особый цвет кожи. Сами они утверждают, что это загар, хотя знающие люди говорят – грязь. Мне господин Блюмберг рассказывал про одного такого полудурка по фамилии Левенталь.

Цедербаум брезгливо тряхнул кистью руки:

– С ним приключился дикий случай. Вообразите только: так оскандалился, что пришлось эмигрировать туда, где его никто не знает. В Кот-д’Ивуар. И вот как это произошло…

– Тема моей курсовой работы, – объявил Левенталь, – жизнь и творчество удмуртского поэта Николая Зарюнова.

Девчонки в классе захихикали. Елена Георгиевна поправила причёску:

– Хо-хо, как интригующе!

Левенталь осмелел и сделал шаг к доске:

– Николай Зарюнов известен своими контркультурными стихами. «хYй», «Говорит страпон» и другими. Критики сравнивают его с Данилой Ложкиным, Иваном Шлагманом и даже самим Ямковым!

По классу пронёсся восхищённый шепоток.

– А сейчас Зарюнов пишет? – спросила Елена Георгиевна.

– По правде сказать, – Левенталь поправил воротничок, – он умер. Застрелился из нагана. И я собираюсь выяснить, почему!

На слове «застрелился» девочка, которую в классе звали Сракой, отвела взгляд от книжки и перевела на Левенталя. Во взгляде читались удивление, интерес и похоть. Девочка сунула в рот фломастер, глаза закатились, и она стала пыхтеть и причмокивать:

– М-м-м!

Левенталь понял, что тему выбрал не зря.

В субботу он сел на электричку до Лысьвы, где всю жизнь прожил Зарюнов.

Электричка неслась через Малую Шошню, Локти, Вялых Котов и, наконец, прибыла к месту назначения. Выйдя на перрон, Левенталь огляделся. Ох! Он и не знал, что в деревнях всё ТАКОЕ! Словно в сказке – разноцветные гуси, калачи на берёзах и улыбающиеся колхозницы с тремя титьками. Вообще, за городом наш герой никогда не был, потому что считал себя современным, продвинутым и слащавым. Но теперь пожалел: в селе оказалось не менее интересно, чем на шумных городских улицах!

Сначала Левенталь зашёл к брату Зарюнова – Вандалию Явольскому.

В хате за столом восседал хохол. Толстое брюхо, чуб, усы и поросячьи глазки. На столе вонял стакан, полный окурков; рядом дымился таз с варениками. На газете «Блатная Украiна» за май белел шмат сала. Из радиоприёмника летели две ноты, которые постоянно повторялись. Ещё оттуда доносился натужный бас мужика, судя по интонациям, страдающего запором:

– Кольщик, наколи мне комара!..

Левенталь сделал лицо эльфа и визглявым голосом воскликнул:

– Ах, что за чудесная музыка?!

Хохол пошевелил усами, брови сдвинулись «домиком» так, что Вандалий стал походить на жида:

– Это великий русский певец – Моше Кругман. А ты кто будешь по паспорту?

– Я, – улыбнулся Левенталь, – котик. Тьфу ты, я – школьник. Приехал расспросить вас о Николае Зарюнове.

– Ыыыы! – тужился в радиоприёмнике Кругман. – ЫЫЫЫЫЫЫЫ!!!

Хохол задёргался. Похоже, он кайфовал от музыки.

– А… Колян, – наконец сказал он. – Знавал-знавал. Ровный был пацан. Жаль, что повесился.

– Расскажите о нём, – попросил наш герой.

– Что-о-о?! – хохол наморщил лоб, будто собрался сказать что-то очень-очень умное. – Как я расскажу? Он же умер!

Левенталь задумался. И верно – умер.

– А кто расскажет? – спросил наш герой.

Хохол взял стакан, фыркнул и опрокинул его в рот:

– Сходи к Новодвортису. Они с Коляном были корешами.

– Спасибо! – сказал Левенталь, сделал реверанс и удалился.

Вдогонку из радиоприёмника неслось:

– Девочка-дай! ыыЫЫЫЫЫ!!!

Микас Новодвортис работал в бане для геев. Вообще, фамилия Микаса была Иванов, но ему нравилось считать себя чухнёй – тупой и белобрысой. Поэтому он врал, что его зовут Новодвортис и что у него есть аннупукула.

– Мяу, – сказал Левенталь.

Микас оторвался от созерцания порно-журнала для гомосеков и оценивающе поглядел на нашего героя:

– Лаба дьена, мой сладкий.

– Вы, говорят, знавали Колю Зарюнова? – спросил Левенталь.

– Зарюнова? Как же, как же! Частенько к нам захаживал. Шалунишка.

– А вы не знаете, из-за чего он отравился?

– Ну это, мой милый, я тебе не скажу.

И Микас подарил Левенталю взор – нежный-нежный!

«Эге» – подумал Левенталь, и через десять минут из кабинки летели его крики:

– Больно! Больно! Больно же!

А ещё через десять минуть:

– Ой! Ой, бабоньки! Ой!!!

А ещё через десять:

– Сладко! Сладко!! Как же мне СЛАДКО!!!

Потом Левенталь стоял перед зеркалом и думал: «Ну вот и всё. И ничего страшного не случилось».

Возникло желание написать про котиков, но Левенталь его подавил. Вместе с прыщами.

Закончив давить прыщи и одевшись, наш герой вышел на улицу. И странной походкой заковылял в сторону площади.

Народ на площади кипел, бурлил и питался чипсами. Со сцены ревел Гарри Каспаров:

– Мы должны сменить вертикаль власти!

– Да!!! – кричал народ.

– Мы должны смести всю систему!

– Да!!!

– Ко-ко-ко! – глаза Гарри вылезли из орбит.

– Да!!! – заорал Левенталь и вдруг понял, что ему приспичило по-большому.

«Дитя нашей любви спешит родиться», – решил юноша и двинулся к кустам. Бочком.

На сцену влез раввин. Он схватил Каспарова за пиджак и принялся крутить шахматиста над головой. Злобно бормоча:

– Кипур-каппарос, кипур-каппарос…

А Каспаров хохотал, кудахтал, и на зрителей летели перья.

Левенталь залез в кусты и увидел толстую бабу на корточках.

– Мимими, – сказала баба и пукнула.

– Здравствуйте, – сказал Левенталь.

Раздался звук, похожий на раскат грома. О землю с хлюпаньем шмякнулось что-то коричневое. Завоняло.

Баба вскинула бровь:

– Мими?

– Ой! – сказал Левенталь, покраснев. – Простите. Но это, кажется, я.

И тут из задницы ударил фонтан. Дерьмо лило на траву, листья, ягоды барбариса. Хлестало как из брандспойта. И напор всё усиливался.

Баба собралась что-то пропищать, но фонтан ударил ей в лицо.

– Спасите! – заорал Левенталь.

Его метало в кустах как проткнутый воздушный шарик.

На сцене Навальный наигрывал на банджо америкосский гимн. Явлинский подпевал:

– Хава нагила… Хава нагила…

Вдруг из кустов в небо взмыл Левенталь.

– Это машиах! – воскликнул Навальный и бросил в зрителей банджо.

По сцене застучали коричневые капли.

– Это Ленин! – обрадовался кто-то в толпе.

– Это бабушка!

– Да нет же! Это говнолёт!

Левенталь упал на сцену и начал биться, исходя дерьмом.

В небе возникли самолёты.

– Это ПУТИН! – крикнул кто-то.

Толпа бросилась врассыпную.

– Мимими! – пищала, улепётывая, толстуха.

– Карамба! – рычал одноглазый капитан.

– Ко-ко-ко! – Каспаров бился о забор, будто не замечая.

Из самолётов выпрыгнули парашютисты. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это гиббоны в беретах цвета морской волны.

– Мы спасём тебя, парень, – крикнул один из гиббонов и схватил фонтанирующего Левенталя под мышку.

– Спасибо, – простонал Левенталь и отключился.

К сожалению, нашему герою так и не удалось узнать, почему поэт Зарюнов вскрыл себе вены. Зато он неплохо провёл время, а главное – увидел настоящее сельпо!

– А что стало со сракой? – спросила Ёшкина.

– Ну, после такой экзекуции… пришлось зашивать.

– Да нет, – засмеялась Ёшкина. – Я про девочку по кличке Срака.

– А-а-а, вот, вы к чему клоните! – профессор хитро улыбнулся. – Дала в следующий же понедельник! В школьном туалете прямо на глазах у первоклашек.

Ёшкина почесала подмышку. Со скрипом.

– Вот ведь как… – понюхала пальцы и скривилась. – Любовь!

Цедербаум покосился на то, как собеседница вытирает руку о юбку, и заметил:

– Впрочем, не каждому везёт, как Левенталю. Судьба порой превратна. А часто – просто мерзка! Вы слышали душераздирающую историю о Сашке из Орехово-Зуево?

Ёшкина задумалась, потом покачала головой.

– Нет? Тогда слушайте…

ЭПИЗОД 1

Сказочно хороши воскресные утра в городе Орехово-Зуево! О таком и не мечтается жителям столицы, ошалевшим от пробок, блядства и прожигания жизни. Тишина, благодать. На платформе «Крутое» в столь ранний час ещё не шныряют карманники. Даже у текстильного техникума пусто – молодцы с сизыми нарывами на лицах и исколотыми руками начнут топтаться здесь не раньше полудня. Щебетанье птах, далёкий гул электрички, клочья дыма над трубами котельной. Да бомжи, шелестя пакетами, звучно сминают алюминиевые банки. Идиллия...

Столпотворение только у храма. Конечно, ведь воскресенье! Но расползается недобрый гвалт – женщины в косынках прячут глаза, старухи плюются, мужички пожимают плечами. Толпу рассекает участковый. Подойдя ближе, он видит: стены святилища осквернены рукой вандала. Намалёванные по штукатурке аэрозольной краской фаллосы выглядят дико. Да ещё и на крыльце перед входом кутерьма мух вокруг горки свежих испражнений.

- Опять он… Опять Сашка, - слышатся вздохи среди прихожан. – Дуркует. Отцу бы его выпороть-то по-хорошему, а он всё его балует. Вот что с ним делать, с засранцем? Как надоел! Но с идиота что возьмёшь, кроме анализов?

Участковый начинает сопеть над протоколом, и толпа рассеивается.

Стереотип: поселковый дурачок непременно должен быть дылдой-оборванцем без гроша в кармане. Глупости, разумеется. Вот орехово-зуевский юродивый Сашка несётся по улице. Раскормленная морда, маленькие поросячьи гляделки. Его отца в городе знают, персона. В 90-е авторитет с погремухой Пельмень, сейчас – чиновник в администрации. Завидный папаша.

Сашка шлёпает через лужи блевотины в туфлях от Балдинини. Он бегает по улицам и на глазах у оторопевших прохожих сжигает целые пачки купюр. Вешает кошек на деревьях. Таких озорников не сыскать на всём Московско-Владимирском участке. Смотри, вот он беснуется около двери в кафе «Нищебродъ».

- Я вас всех рот ебал! – кричит он, мельтеша перед амбалами, что курят у входа. – Висельники. У мя есть Цифры! У мну есть Щёки! Со мной Сила, Петля, АКМ, Стульчак и Анатолий Емельянович Сливко! Сосите хуй, лукрешки! А мы будем пердеть!

Мордовороты добродушно посмеиваются: осадить юродивого всё равно, что навешать люлей ребёнку или калеке. Земляки щадят дурачка, относятся к его крикливому бахвальству с пониманием. Приезжие же – не всегда. Сашка хорошо помнит кулаки и подошвы каких-то залётных дагестанцев. Помнит ручей крови из носа, хруст рёбер и металлический штырь, хозяйничающий в заднем проходе. Мир жесток. Ко всем без разбору.

ЭПИЗОД 2

Слабоумие – не приговор. Даже с таким диагнозом можно вломиться в социум и вполне вольготно там обустроиться. Сашка – дипломированный юрист. Член партии «Единая Россия». Да-да, здесь никакой ошибки! Иногда он является на службу в здание, проходя мимо которого простые горожане почтительно горбятся и покрываются испариной благоговения.

Коллеги его сторонятся и втайне завидуют. Объяснимо: их рабочее время захламлено переговорами, совещаниями, перепиской и другими обременительными обязанностями. Сашка же занимается самосовершенствованием: изучает концепцию пентагонального ревизионизма, ищет в Интернете фото стульчаков для своей богатейшей коллекции, нащёлкивает по клаве письма поэтессе Витухновской. И ещё получает за всё это деньги. Может ли у счастливца не быть завистников?!

Сашкин персональный добрый волшебник сидит в этом же здании. Иногда он вызывает отпрыска к себе в кабинет, запирает дверь и вешает пиджак на спинку кресла. Глаза его масляно блестят.

- Да-а. Щас уже, кажется, что ты мне и правда родной сын. Ты помнишь, как мы с тобой встретились первый раз? – отец развязывает узел на галстуке и закидывает ногу на ногу. – Так давно это было. Тогда на Торфобрикетной… Рядом с тобой лежала коробка. С мелочью. Был ты безобразен: чумазый, ободранный, с огрызком ливерной колбасы в кармане. Воняло от тебя, как из шахты мусоропровода.

Отец переводит дух и ослабляет ворот рубашки:

- Я проходил мимо. Посмотрел на соплю у тебя под носом и понял, что сейчас же разрыдаюсь. Я подошёл к тебе и вытряхнул твои монеты из коробки. Ты хотел убежать. Но я схватил тебя за руку, усадил в машину и… И… И вот ты здесь. Уже не мелкий оборвыш, но 33-летний человек Дела!

Отец расстёгивает ширинку, привстаёт с кресла и спускает штаны:

- Ты же знаешь, кому ты всем этим обязан? Ты ведь у меня хороший, примерный мальчик? И сделаешь папочке ам-ам, как обычно? Ведь правда?

Сашка охотно ныряет под стол. Тишину кабинета наполняют стоны, всхлипы и плотоядные причмокивания.

ЭПИЗОД 3

Лондон, Стамбул, Париж?.. К чорту! Только Орехово-Зуево – город над вольной Клязьмой! Первая городская больница, отделение онкологии. Старики в майках и трениках шаркают подошвами тапок по коридорам, вяло препираются с хамоватым медперсоналом. Ароматы из столовой будоражат рвотные спазмы. В палате на восемь человек гул голосов и бубнёж телевизора. Пахнет пОтом, лекарствами и сенильной деменцией.

Палата населена старпёрами, лишь одну из коек занимает мужичок помоложе остальных. С виду – бродяга. Застиранный свитер, штаны в латках, щетина и волосяной хаос на голове. Глаза как две перегоревшие лампочки в пятнадцать ватт.

И, тем не менее, это Сашка. Он расплющен, будто помидор, оказавшийся под колесом КАМАЗа. Тот жуткий день, когда томограмма выявила наличие опухоли головного мозга… Отец заталкивает Сашку в машину. Отвозит на Торфобрикетную. Всучивает ему коробку из-под печенья «Нежность». И, не попрощавшись, уезжает на блядки.

А вот теперь Сашка в больнице. Врачи поставят его на диспансерный учёт, накачают преднизолоном и прогонят к едрене-фене – откуда у бомжа деньги на комплексную терапию? Развлечений здесь немного, да и те скудны и, в общем, безблагодатны. Наковырять в ноздре козюлек для обогащения рациона. Построить виселицу для больничных тараканов. В полглаза следить за кадаврами, что ворочаются на соседних койках. Да и какие вообще могут быть развлечения, если ты нищеброд? Больной нищеброд. Больной, брошенный, никому не нужный нищеброд.

Сашка слишком горд, чтобы мириться с этой долей. Кто знает, как ему удалось среди ночи сбежать из больницы, да ещё и прихватить с собой в административно-хозяйственном отделе моток электропровода? Финт ушами. Последняя подачка фортуны и Сашкиного тайного покровителя. Самого Князя Тьмы…

Ночь душным ватным одеялом нахлопнула город-герой Орехово-Зуево. Со стороны платформы «Крутое» доносятся крики, рычание и звон стекла. Кто-то фальшивит под гитарку «Владимирский централ». В этот час не спят железнодорожники, жиганы и бляди. Запах мазута, свистки локомотивов, да семафор, буравящий ночь бессонным глазом. Сашка ползёт через бурьян к переезду и затаивается. Как только покажется поезд, действовать нужно живо. Крепко примотать провод к стреле Шлагбаума. Вдеть голову в Петлю. И ждать Взлёта. Ну а заодно надеяться, что сонный дежурный по переезду ничего не заметит, не прибежит и не вломит пиздюлин.

…К счастью, всё получается. О-о, как красиво и изысканно всё получается! Шлагбаум поднят, и Сашка серой птицей парит в вышине. На его лице стынет оскал, язык вывален наружу.

Да… Мир жесток. Ко всем без разбору. Вот и судьба дурня из Подмосковья – тяжёлая, неприглядная и бессмысленная – тому подтверждение. Так или иначе, коты города Орехово-Зуево теперь чувствуют себя намного вольготнее.

– Каких только уродцев не бывает, – заключила Ёшкина.

Цедербаум кивнул:

– Некоторые сограждане совершенно чужды рефлексии. Никакого объективизма, лишь гниль да говно. Плакать хочется!

Ёшкина вырвала из Кафки страничку и подошла к столику. Налила чаю, бросила кубик сахара. Размешала. Отхлебнула:

– Не берите в голову. Вспомните, как пела Катя Лель: «Ты умеешь плакать – ты скоро умрёшь…»

Цедербаум задумался:

– И то верно!

Он бросил газету в камин:

– Чорт с ними! А вас я, пожалуй, оставлю.

– Спасибо, профессор, – задрав юбку и обнажив варикозные ноги, сказала Ёшкина. – Мне нужно побыть одной.

Цедербаум хмыкнул и вышел, а Ёшкина села на корточки и принялась тужится. Вскоре по комнате закружили зелёные мухи, почуявшие горяченькое. Но они опоздали. Горяченькое упало в литровую банку и оказалось в шкафу.

Ёшкина закрыла шкаф на ключ и опустилась в кресло.

Была глухая ночь.