Литература

Ам Йисраэль Хай!

НА ВЕЧНУЮ ПАМЯТЬ

Хаим Коган был из тех людей, о которых говорят с придыханием. Соблюдал святость шабата, исправно посещал синагогу, кушал цимес и кугель, причмокивая от удовольствия. А уж каким он был заботливым мужем, как обожал всем сердцем троих законных детей. И даже пятерых побочных. Вся его жизнь являла собой пример благочестия. Такие люди должны жить вечно, чтобы не дать миру окончательно погрязнуть в пороках и уползти во тьму хаоса. Но, что странно, Хаим Коган таки умер.

Как предписывалось древней иудейской традицией цхадва, покойник возлежал посреди комнаты на подушках, и сама поза его умилила бы любого своим умиротворением и покорностью высшей воле. Хаим был одет в парадный лапсердак, а чёрные туфли так сверкали, что в них можно было смотреться вместо зеркала. Давясь рыданиями, вдова - Циля Моисеевна встречала у дверей тех, кто пожелал в последний раз поклониться ушедшему.

Гости бочком подбирались к покойнику, касались кисти его руки, всхлипывали. И звонко выкрикивали соболезнования.

«Как жить? Как теперь жить? Ой, шо делается…» - восклицала сестра Хаима - Хая. Между делом она шныряла ястребиным взглядом по комнате, следя за тем, чтоб никто из гостей не спёр из серванта столовое серебро.

«Такой человек нас покидает. Загнали его в яму п’гоклятые гои. Не слезут никак с нашего несчастного на’года, - горестно причитал друг семьи Аркаша Мишугенер. Сморкаясь и растирая глаза кулаками, он практично размышлял о том, что ценного имущества у Коганов накоплено много, а вдова не так безобразна, как ему всегда казалось.

«ААААААААААААА», - без затей горевал мелкий и бородатый оборванец Валерий Самуилович. Он был вполне доволен собой, ибо не только явился без приглашения, но и стащил из шкафа пару фамильных подсвечников, пачку купюр, подвеску из золота и штопор.

Циля Моисеевна шмыгнула массивным носом, быстро пересчитала выстроившихся на комоде фарфоровых слоников. Трёх не хватало. Вдова стиснула зубы, заиграла желваками и обратилась к собравшимся:

- Родные мои! Мы обязаны увековечить нашего Хаима. У него должен быть самый богатый памятник на всём кладбище. Из кошерного мрамора. И с красивой надписью. Сбрасываемся, кому сколько не жалко.

В комнате закипела паника, забулькал хипеш. Юная Розочка рухнула на пол без чувств. Ребе Шмуйлович на полуслове прекратив читать кадиш, попробовал незаметно исчезнуть, однако Циля Моисеевна хваткой тигрицы вцепилась ему в ермолку. Другие попытки бегства также не удались – безутешная вдова и трое её дюжих сыновей забаррикадировали дверь. Ни протесты, ни мольбы так и не тронули семейство покойного. И когда утихли последние обречённые всхлипывания, ребе Шмуйлович негромко, но с достоинством в голосе спросил:

- Так сколько?

Оставим за скобками длительную и выматывающую процедуру торга. Скажем лишь, что четыре часа спустя удалось прийти к согласию. Посетители, морщась, вытащили кошельки, а лицо вдовы стало ещё более одухотворённым и исполненным светлой печали. Когда финансовый вопрос был таки решён, вновь вспомнили о Хаиме и в молчании замерли у одра.

Торжественность момента раскромсали посторонние звуки – с треском порвался чёрный полиэтиленовый пакет Валерия Самуиловича, откуда посыпались на пол хозяйские подсвечники. Циля Моисеевна побагровела и напрягла мощные воловьи жилы на шее… Сцена расправы заставила гостей поумерить пыл, а особо впечатлённые даже незаметно вернули на место пару безделушек.

Уже стемнело, когда сыновья Хаима вытолкали за дверь последнего из гостей, который подозрительно долго топтался у вешалки и засматривался на лисье манто хозяйки. Когда всё стихло, вдова подошла к ложу почившего мужа и властными движениями расшвыряла подушки.

- Вставай, шлимазл, - пробасила она, тормоша покойника за плечи. – Они ушли.

Хаим Коган открыл глаза, потянулся, зевнул и сел, спустив ноги на пол. Негромко, но с достоинством в голосе спросил:

- Так сколько? Я не ослышался: они собрали мне на памятник всего пятьдесят тысяч?

- Твои родственники жадные как гои, - ответила псевдовдова, которая уже успела сдёрнуть с головы чёрный платок и теперь пересчитывала мелочь.

- Ты говоришь обидно, - «воскресший» опечаленно скривил уголки рта. – Это твои меня совсем не ценят, бесово семя. А теперь давай сюда эти деньги, я их сейчас же понесу в сберкассу. Сама знаешь: время тёмное, а для нас так и вовсе дремучее. Гоише шкоцим.

Однако Циля Моисеевна и трое отпрысков придерживались иного мнения. Оставим за скобками длительный и выматывающий процесс переговоров. Скажем лишь, что четыре часа спустя все стороны были удовлетворены. Сыновья понесли в комиссионный магазин лапсердак и туфли папаши Хаима. Супруга, хитро ухмыляясь и даже похрюкивая от удовлетворения, прятала что-то в тайник под половицей. Ну а сам недавний покойник шагал по сумрачным улицам, а в подкладке его плаща притаились пачки с купюрами – то были деньги, до которых не дотянулись хищные лапы жены. И нести эти сокровища в сберкассу Коган, конечно, не собирался.

Впрочем, и другого применения он им найти тоже не успел. В пропахшем кошачьей мочой дворе дома №13 ему повстречался гоп-стопщик Сеня Арбуз, знаменитый своей беспримерной наглостью, лютым нравом и умением орудовать финкой. Домой Хаим вернулся, насупившись и кряхтя от досады.

- Уже готовься, соболетка старая, - объявил он жене с порога. – Завтра хоронить будем тебя. Много теперь не дадут, правда. За такую дурищу и двадцать тысяч красная цена в базарный день.

Таки вот.

.

ВСАДНИКИ ГЕУЛЫ

Окна были плотно зашторены, отчего в квартире висел полумрак. Пахло селёдкой и несвежими носками. Стараясь не шуметь, Лев Фишман занавесил одеялом дверь в подъезд и приложил ухо к стене.

- Никого. Тихо, - в пол голоса сообщил он пятерым соратникам, которые, сдерживая дыхание, жались по углам.

Мгновенно всё пришло в движение. На столе, громоздившемся посреди кухни, воцарилось блюдо с форшмаком, разнёсся запах свежей мацы. Аппетитно зазвенели рюмки. Собравшиеся приступили к трапезе и беседе о наболевшем.

- Надоело, - стукнул вилкой по столешнице Вениамин Кац. – Пора уже свернуть этим нечистым гоям их бараньи головы.

-Да! – горячо поддержал Куперман-старший.- Я думаю, скоро настанет тот час, когда их туши повиснут на столбах, а оставшиеся в живых будут податливы и безвольны как тряпки.

- Я считаю, по’га действовать ‘гешительно, - заявил Куперман-младший, всем видом силившийся показать, что он отнюдь не картавит, а изящно грассирует. – Ми’говое ев’гейство нас подде’гжит. И ещё а’гмия Из’гаиля, Моссад. Мы ‘газдавим их в лепёшку.

- Ненавижу! Ненавижу! – бешено заорал Бирман. - Живьём закопаю! Кус мир ин тохес, гойские свиньи!

Войдя в раж, он вскочил на стул и потрясал мосластым кулаком куда-то в сторону занавешенных окон.

Стук в дверь мигом распылил по кухне тишину.

- Боже мой, кто это? – лицо Льва Фишмана скривилось в гримасу клинического меланхолика, губы запрыгали.

- Чёрт, ещё этого не хватало, - Яков сорвал с себя накладные пейсы, спрятал под диван ермолку и проворно вытащил из кармана паспорт.

- Нас услышали. Это милиция. Всё пропало. Нас всех отправят на лесоповал. А я не могу. У меня радикулит. И анальные трещины. И шить я не умею. Я на лесоповале пропаду-у-у-у…, - заканючил Бирман. Из его ноздри свесилась бледно-зелёная сопля отчаяния.

Несколько минут все сидели в полном безмолвии, только слышно было чавканье Купермана-старшего, у которого от волнения случился приступ булимии. После настойчивый стук повторился.

- Это невыносимо, - взвыл Вениамин Кац. – Я пойду посмотрю, кто это.

Когда он прильнул к дверному глазку, то даже икнул от удивления.

- Там какой-то старик, - сообщил он остальным, которые топтались рядом, стараясь слиться с висящей на вешалке одеждой. – О, всемогущий Яхве, что он делает?! Он спускает штаны! И достаёт оттуда… О, ребята, это наш! Наш!

Вениамин Кац отпер дверь и впустил оборванного старика с нечёсаной бородой и когтями. Гость молча прошлёпал к столу, оставляя на паркете куски неопределённой коричневой массы, и с энтузиазмом осушил рюмку водки. Проигнорировав стулья и столовые приборы, он кушал стоя, зачёрпывая пятернёй. Чавкал, облизывал пальцы, обсыпанные гнойниками и покрытые коркой грязи. Евреи обступили его с напряжением в испуганных взглядах.

- Ну чо уставились, - наевшись, старик плюхнулся на табурет, стянул правый сапог, пахуче размотал тряпьё на ноге. По-обезьяньи согнувшись, отгрыз разросшийся ноготь, выплюнул его на пол. – Я Вечный Жид. Да-да, он самый. У меня до вас особое дело. Вам свыше дарована милость. Завоюйте для себя и собратьев ваших тот миропорядок, которого желаете. Что говорит нам Мишна? Что в день, когда на голове великого ребе короля Мошиаха перестают расти волосы, хевра шести правоверных иудеев, откушавших форшмак из вазы ликинского хрусталя, может браться за любое начинание. Все препятствия рухнут, а враги разбегутся как тараканы. Сегодня такой день. А вы и есть те герои, о которых говорит древнее пророчество. Так дайте свободу живительным родникам Геулы.

Посетитель выпил водки из горла, занюхал бородой и возгласил:

- Шагайте за мной и если проявите знаменитую еврейскую отвагу и решительность, то будете вознаграждены полным освобождением. Помните: весь еврейский мир с мольбой смотрит на вас в эту самую секунду. Так вперёд же, к торжеству хасидизма во всём мире!

Старец обмотал ступню ветошью, надел сапог и, молодецки отрыгнув, направился к выходу.

- Ступайте с Богом, – махнул рукой Лев Фишман. – Я вас быстро догоню, только еду в холодильник спрячу и посуду вымою. Я жене обещал…

- Послушайте, - с надрывом в голосе перебил его Вениамин Кац. – Мне жаль, но я не смогу идти с вами. Я как раз на сегодняшний вечер, представляете… Кхе… Такая досада… Слесаря вызвал, у меня бачок сливной уже месяц не работает.

- И я не смогу, - втянув голову в плечи и зажмурившись, выдохнул Бирман. – У меня радикулит. И анальные трещины. И шить я не умею.

Куперманы не сказали ничего: они тревожно поглощали форшмак, делая вид, что заняты безотлагательным делом и не могут отвлекаться по пустякам. Яков же бесследно исчез вместе с тарелкой мацы.

Вечный жид на это лишь пожал плечами, раскорячив костлявые ноги, шумно испортил воздух и удалился.

Когда натужное кряхтение гостя затерялось где-то внизу на лестнице, Лев Фишман запер дверь, занавесил её одеялом, и евреи вернулись за стол.

- Так вот, я говорю. Надоело, - стукнул вилкой по столешнице Вениамин Кац. – Надоело! Пора! Пора уже, наконец, чёрт возьми!

.

ГЕШЕФТ

- Шалом, - переступив порог кабинета, издатель Гуринович растёкся в подобострастной улыбке.

- Рад вас видеть, проходите. Есть разговор, - господин Циммерман внимательно посмотрел на вошедшего. «Неопрятен, плохо одет, закомплексован, - быстро подумал он. - Ничего, это не главное. Подстрижём ногти, вымоем голову, сводим к психотерапевту. Зато никто лучше, чем он, с работой не справится».

- Как вы думаете, для чего я вас вызвал? – поинтересовался Циммерман у почтительно сгорбившегося посетителя. После некоторых раздумий он решил не предлагать гостю присесть, воображение зажгло картинку – два круглых сальных пятна на обивке кресла.

- Не знаю, Аркадий Лейбович, - робко ответил издатель и раскраснелся как спелый редис.

- У меня к вам, дорогой, серьёзное и важное дело. Хочу предложить один гешефт. Все вас знают за расчётливого умного человека, который держит слово, и который умеет работать.

- Ну что ви, что ви, - от смущения Гуринович даже покрылся испариной. Вздувшиеся на его лбу вены образовали сложный узор, в котором больное воображение юдофоба могло бы углядеть звезду Давида.

- Не скромничайте, мой друг, это лишнее, - господин Циммерман достал из ящика стопку глянцевой периодики. С обложек, похотливо облизываясь и отклячив зады, глядели горячие женщины. Циммерман вытащил ещё одну кипу журналов, первые полосы которых пестрели изображениями изящных мальчиков, слившихся меж собой в экстазе однополой любви. Наконец, на стол пасьянсом легла груда открыток и календарей. Каждая из картинок являла собой настоящий кладезь тягуче-сладких грёз и стала бы украшением коллекции самого взыскательного рукоблуда.

Циммерман с неохотой отвёл взгляд от карточки с изображением ухоженного парня-модели, раздвигающего ягодицы перед объективом. После чего продолжил:

- Ваша продукция повсюду. И, что неудивительно, пользуется в этой стране спросом. Её расхватывают как пирожки. Как известно, мы поставляем её не только в книжные магазины, но также в библиотеки и детские школы искусств. Открою небольшой секрет, думаю, вам это будет приятно: благодаря помощи наших могущественных друзей из ложи Бнай-Брит удалось добиться, чтобы с будущего года вашими полиграфическими шедеврами обклеивали стены в школьных кабинетах. Представляете себе: портрет обнажённого и онанирующего раскалённым утюгом Сергея Зверева на месте примелькавшейся рожи этого гоя Шекспира.

Господин Циммерман мечтательно закатил глаза, а Гуринович с умилением оскалился.

- Вы как дрессировщик занимаетесь выведением и воспитанием рабочего скота, который приучен обслуживать, повиноваться и довольствоваться своими маленькими скотскими радостями. Мда… И вот, видя плоды этого труда, мы решили вас поощрить. Дело в том, что в марте трагически погиб один крупный чиновник из правительства – купался в Белом море и утонул. Пловец был отличный, но, говорят, свело ноги. Да и дублёнка мешала.

Так вот, мы подумали, кто мог бы стать его преемником. И остановили выбор на вас. Ибо вы таки владеете неким ключом от низменных душ рабов – они послушны вам, как змеи, что извиваются под дудку факира. Я уверен, у вас всё получится. И тогда совсем скоро эту страну будут населять люди, не имеющие понятия, где верх, а где низ. И которые будут считать эталоном прекрасного лепёшку коровьих испражнений и грубо намалёванный на заборе фаллос. Ведь не зря Тора гласит: «И поставь им пустой сосуд, сказав: «Пейте!». И они повинуются. И корми их фекалиями козлиными. Да будут вкушать как мёд и амброзию». Ну, я точно не помню, как гласит Тора – всё времени нет перечитать. Суть-то вы поняли. Ступайте, мой дорогой, вас ждёт новая и интересная работа. Подробности позже, перед официальным назначением.

Лицо Гуриновича окрасилось в коричневый цвет с желтоватым отливом. В глазах заблестели слёзы счастья и благодарности.

- Да, мой хозяин, - чуть слышно прошелестел издатель. – Я сделаю всё, как вы скажете.

Господин Гуринович утомлённо потянулся, снял очки и потёр переносицу. Одолевали боли в кишечнике, фурункул на шее и государственные дела. Постучавшись, вошёл секретарь.

- Так, что там у нас на сегодня? – с раздражением выплюнул Гуринович, достал из ноздри козюльку и с аппетитом её съел.

Секретарь вынул из-под мышки кожаную папку и уткнулся в бумаги замысловато выточенным семитским носом:

- В двенадцать часов встреча с пивоварами по поводу предстоящего открытия бара «По-большому» в здании Большого театра. Четырнадцать ноль-ноль - участие в съёмках реалити-шоу «Звёздная вафля». На шестнадцать часов в Центральном доме книги запланирована презентация новой книги Сергея Минаева «NewПизда» с показательным сожжением собраний сочинений классиков, а в семь часов вы открываете концерт шансонье Мишани Кольщика. Ну и вечером как всегда вас ждёт цадик Эфрайим Левин для осуществления высшей тшувы. Всё.

Господин Гуринович вылез из-за стола, подковылял к секретарю и лениво шлёпнул его по поджарой заднице. Шёл третий год его полезного труда на посту министра культуры.

Шура (литмикс)

Оригинал: http://www.netslova.ru/papichev/yura.html

Утро угрюмое, как лицо бухаря после недели запоя. Окраина Москвы пахнет сапогами и блевотиной. Мой друг шагает с двумя стаканами карбидного самогона. В телогрейке на голое тело, в трусах с зайчиками и тапках он похож не то на медведя-шатуна, не то на сельского ебаната. Я приехал к нему в гости. Мы будем пить весь день. А ещё мы будем смотреть по видаку чешскую порнуху и много дрочить. Мой друг – эстет и интеллектуал.

Он приближается неотвратимо, как мусоровоз. Его руки похмельно дрожат. Пойло выплёскивается из стаканов миниатюрными цунами. Пешеходы поднимают глаза, тычут пальцами и хохочут.

Трудоспособные жители раёна ушли собирать бутылки. Сутолоки больше нет. Я смотрю на опустевшую площадь тяжело, и мой желудок тяжелее гири. Я знаю, что выгляжу упившейся скотиной.

Друг подходит. Я принимаю стакан. Он почти пустой: бесценная жидкость разбрызгана по асфальту треморными ручонками моего друга.

- Здравствуй, Ваня, - говорит он, виновато потупившись.

- Здравствуй, Шура.

Я облизываю пустой стакан и внезапно чувствую, что это меня возбуждает.

Шура оправдывается:

- Извини, так уж получилось. Руки трясутся.

- Мог бы и в зубах притащить, - говорю я. – А как тебе это вообще удалось? Кузьминишна ведь божилась, что не будет больше наливать в долг.

- Да очень просто.

Моё воображение мнётся на лестничной клетке у входа в квартиру прыткой пенсионерки-самогонщицы Антонины Кузьминишны. В узком, заваленном барахлом тамбуре Шура ублажает хозяйку на ржавой электроплите, которая пылится здесь в роли пепельницы и рассадника тараканов. Моё воображение краснеет, вскрикивает «Ах, Боже, какой кошмар» и валится без чувств прямо на коробку из-под плазменного телевизора.

…Выйти в трусах и телогрейке во двор собирать бычки - дело обычное. Но для выхода в открытый космос такой скафандр не годится – из-за кислородного голодания, разумеется.

Шуре не везёт: по дороге он не только расплескал живительную влагу, но ещё и нарвался на гопников. Поэтому сейчас он то и дело поплёвывает кровищей, потирает ягодицу и выразительно морщится.

- Значит так, - командует он. – Идём в магазин за мясом. А потом ко мне.

Ветер пригнал тучу. Туча лопается, капли дождя оставляют на одежде маслянистые чёрные пятна. Эти пятна похожи на мазутные, и я знаю, что так оно и есть – на нефтезаводе третий день горят очистные. Мы бежим к магазину как мешочники от колхозного сторожа.

В магазине нас окружают охранники. Объявляется свод нелепых правил. Нельзя залазить с ногами на стеллажи. Нельзя блевать. В непотребном виде тоже нельзя (выяснилось, что Шура потерял трусы и теперь из-под его телогрейки торчит хищный волосатый елдак). Нельзя со своими стаканами. Охранники уверены, что мы откупорим водку прямо в торговом зале.

Я запираю стаканы в железный ящик. На дверце нацарапано слово «Хуй». Шура говорит, что это хороший знак. Его торкнуло. Ему хочется жрать. Шура мечтает о тушёной в сметане телятине, но ему придётся хавать бич-пакеты, потому что ни на что другое у нас не хватит денег. Он пытается лечь в корзину, требует, чтобы я отнёс его в мясной отдел и запустил в витрину с сардельками.

К нам лезет охранник с эротичным прыщавым носом:

- Слышь, торчок, вылезай из корзины.

Шура клянётся вести себя прилично. Он присягнул на книге жалоб. Кассирша подтвердила, что Шура постоянно трётся у служебного входа в ожидании пустой стеклотары, а также иногда является на кассу спросить, нет ли сигарет поштучно. Охранники нехотя расступаются, но плетутся за нами.

Мы идём мимо штабелей с пивом. Я до ломоты в костях хочу спиздить пару банок, но объективы видеокамер следят за нашей траекторией. Раза три-четыре я уже на этом деле нехуёво погорел. У витрины с овощами-фруктами я торможу до тех пор, пока Шура не приводит меня в чувство увесистой оплеухой.

- Что будем пить? – спросил я, почёсывая задний проход.

- У меня дома два пузырька боярки, флакончик «Апрельских зорь» и бутылка стеклоочистителя.

- Прекрасно. Прекрасно.

- Кстати, порей надо взять. На закусь.

Над овощами-фруктами возвышается бородатая продавщица. Продавщица хмурится: на прошлой неделе она застукала меня, когда я пытался рассовать по карманам несколько картофелин. Судя по тому, как плотоядно заблестели её золотые зубы, и поползли вверх сросшиеся брови, всё-таки запомнила сучища.

Мои щёки стремительно краснеют в тон Шуриной залупы.

Бородатая медленно выходит из-за прилавка и движется на меня победно, как К-700. Распахнув рот, я посылаю сигналы бедствия. Бородатая хватает меня за горло. Я прячу лицо в воротник своей фуфайки и мычу. Я чувствую, как моча горным потоком хлещет по моим ляжкам. В этот патетический момент Шура всё-таки приходит на помощь и вклинивается между нами как рефери между боксёрами.

- Здравствуйте. Простите моего друга за вульгарный запах. За безобразный вид простите. Ваня болен с рождения (отрыгиваю; мамой клянусь - непроизвольно). Генетический дефект желчного пузыря. Анальные трещины. Крайняя стадия интернет-зависимости. С ним вообще сраться не каждый сдюжит. Да и не всякий захочет: животных надо беречь (со свистом выпускаю газы). Давайте проявим милосердие. Наверняка на вашем складе растёт порей. Просто надо сходить, поискать. Окажите любезность.

Бородатая удаляется, озираясь и буравя меня лютым взглядом. Потрясает кулачищем-дыней, как портовый грузчик. Мы ржём ей вслед заливисто и весело как накачавшиеся ягой пацаны.

- Да к чёгту этот погей. Я что, евгей? – зачем-то кривляется Шура. Видимо, думает - я не знаю, что он и правда еврей. – Пойдём за основным блюдом.

Мясной отдел ломится от продавщицы. Продавщица выбросилась на прилавок утонувшей в ледоход коровой. Между локтями мерно вздымается вымя. Это её сиськи. Сиськи ошеломляют до гипертонического криза. Если смотреть на них дольше минуты, можно получить разрыв уздечки. Я чувствую себя сексуально неудовлетворённым унылым задротом. Впрочем, как и всегда.

Шура присматривается к языкам – серым, с посмертным налётом. Языки похожи на вопросительные знаки, хотя, скорее всего, это не так. Просто моё сознание крючит от суррогатной синьки.

Шура готовится исполнить коронный номер. Он входит в образ бесноватого Нерона и начинает измываться над продавщицей. Он заставляет её взвесить полтора килограмма язычков, увесистый шмат грудинки, батон сервелата, балычок, филе и гроздь копчёных рёбрышек.

Шура – кулинарный конкистадор. Он покоряет еду. А, если надо, он её даже ловит. В лихие годы Шура был самым свирепым охотником на бездомных собак и кошек. Обгладывая лапки голубя, он определит, с какого раёна птица – из Бутова или Сокольников – и не спиздит. Его желудок растворит любой, даже самый крупный подшипник. А вы знаете, что в Нижней Шошне он на спор сожрал живую крысу? Я смотрел видео, снятое на мобилу. От этих воспоминаний в моём желудке начинается шторм. Я хочу выпить. Я всегда хочу выпить. А когда, наконец, выпью, то хочу ещё сильнее.

- Шура, пора закругляться. Время теряем.

- Понял. Съёбываем.

Оставив толстуху-продавщицу недоумевать над грудой свежевзвешенных деликатесов, мы берём лапшу «Доширак», обрубок ливерной колбасы и банку кильки в томате. Пока Шура пытается спрятать под полой телогрейки упаковку спичек и, зачем-то, гирлянду хозяйственных прищепок, я корчу рожи покупателям. И – вы только представьте - это не баловство и не эпатаж.

У кассы Шура долго роется в карманах, выискивая мелочь и дисконтную карту. Он раскорячился, как будто намерен сесть посрать. Карточка нашлась где-то между складок его пивного брюха. Кассирша, взявшая нас на поруки, морщится: по карточке весело скачут лобковые вошки.

С охранниками мы простились тепло и нежно, будто с родными. Они вышли из магазина вместе с нами, затащили за ближайший угол и долго, с наслаждением пиздили нас по лицам носками ботинок. Когда они отошли покурить, Шура слинял, а я остался, и не жалею. Тот прыщавый красавчик оттрахал меня в жопу куском арматуры.

Дождь убежал так шустро, словно у кого-то что-то спиздил. Улица выгнула мокрую спину. Влажное пространство смотрит с поволокой – с недоёбу мне кажется, что улица заигрывает. И, чорт возьми, я чувствую, что тоже хочу её.

Город становится объёмным. Ветер хлопает деревья по лысинам. Наверху плывёт розовое облако – движения замедленные, заторможенные, как у укурка. Облако похоже на резиновую бабу. От восторга я сблёвываю.

У зелёной помойки копошатся две бомжихи. Увидев их, мы начинаем подвывать. Четырнадцать лет без баб – это вам не хуй собачий. Шура берёт себе высокую и мускулистую, я же предпочитаю низенькую, но явно более развратную. Затащив баб за контейнеры, мы шпилим их на простынях из картофельной шелухи и бутылочного крошева. Расплачиваться нам нечем – в кармане Шуриной телогрейки позвякивает мелочь, и шкерится счастливый трамвайный билетик.

Бомжихи посмотрели на нас так, словно мы изнасиловали и убили всю их родню. Плюнули нам в рожи и поковыляли восвояси. Я заебенил в них банкой консервированной кильки – чтобы зла не держали, да и вообще. На самом-то деле, я не такой мудак-опущенец, каким хочу казаться. Я даже мечтаю стать детским писателем, писать о телепузиках и сняться в «спокойной ночи, малышах».

Мы заходим в подъезд. Здесь темно и пахнет говном. Лифт не работает, поэтому на двенадцатый этаж мы поднимаемся пешком.

В квартире Шура усаживает меня на табурет. В моей ладони появляется липкий гранёный стакан. Я неподвижен, как чугунный Ильич. Мои глаза стекленеют, а конечности деревенеют – знакомая аура эпилептического припадка.

Шура достаёт пачку «Петра Первого», вонюче закуривает. По комнате плывут кольца дыма, запахи огуречного рассола и закисшего тряпья.

- Ваня, твои натужные метафоры – говно. Жалкое эпигонство. Хуета на постном масле. Тщетные графоманские попёрдывания. Да и сам ты - сетевой хуйлан, лишённый чувства прекрасного. Бери пример с меня. Я люблю сюжеты с кровавым мясцом.

Мой голос дрожит как холодец, а из ноздри ртутным шариком выскальзывает сопля.

- Что ты собираешься со мной сделать, Шура?

Он почесал жопу и облизал пальцы.

- Мы с тобой щас разыграем один сочный сюжетец. Ты – шлюха. Я снял тебя на Ленинградке. Ты один работаешь, без мамки. Я повалю тебя на палас и выебу рельсой. А потом и разделаю. Возьму только грудинку и филе. Остатки закопаю за гаражами. Хотя нет. Я не всё закопаю. Уши оставлю. Я их сырыми съем. Как ты думаешь, мне подрочить, тосола выпить или в дурку сходить на обследование?

Он хохотнул и высморкался на пол.

- Жалко, Ваня, что ты вроде не баба. А то бы я прикольнулся в стиле Степанцова и приготовил замороженные сиськи.

И хотя я вообще-то совсем не прочь выпрыгнуть из штанов и сыграть роль в шурином спектакле, но финал его пьесы мне совсем не нравится.

Шура падает. Я снимаю с него телогрейку. Из волосатой жопы торчит лом. Я вычёркиваю Шуру из текста. Пошёл он нахуй со своим сюжетом. Если все остальные посылают нахуй меня, должен же и я послать туда хоть кого-нибудь. Пусть даже героя собственного креатива. Шура проснётся в лесу. О случившемся помнить не будет. Дальнобойщик с ноющей простатой подберёт его и за десяток-другой минетов отвезёт в Когалым. Там Шура устроится разнорабочим на стройку и по пьяни пизданётся с лебёдки в бадью с цементным раствором. Его похоронят на местном кладбище. И все будут счастливы.

А мне пора домой. Вот только допью антифриз. Чтобы стать писателем, надо много бухать. А чтобы стать детским писателем, надо ещё и обзавестись опытом педофила. Это обязательные условия.

Денег на проезд у меня нет, а дать мне за щеку золотозубый таксист побрезговал. Поэтому к себе на раён я иду пешком. Ливень тёплый, как шуба и пахнет клопами.

Приятно заметить стройную девушку. Возможно, это блядь дожидается клиентуру, хотя я не уверен – без очков картинка мутная, очки заложены в ломбард за тридцатку ещё на прошлой неделе. Я подхожу к девушке вплотную и вижу, что это и не девушка вовсе, а оплывшая старуха с выкрашенной в ядовитый цвет гривой и тремя подбородками. Старуха замахивается на меня авоськой, и я убегаю.

В доме я путаю подъезды и скребусь в чужую дверь. Женщина узнаёт меня, поэтому визжит, что щас вызовет ментов и велит мне проваливать к чертям собачьим. Я возвращаюсь на улицу. Меня таращит, я кажусь себе вертолётом. Дом возвышается над округой как труба котельной, я боюсь в него врезаться и рухнуть на землю с трёхсотметровой высоты.

Сосед не удивляется, когда находит меня у помойки. Я роюсь в контейнерах, ищу, чем догнаться и чего пожевать. Сосед собирает бутылки по ночам, потому что днём стесняется.

А я уже выплясываю перед ним Ваньку-пипиську. Я прошу о помощи. Сосед брезгливо кривится и соглашается дотащить меня до квартиры.

В лифте пахнет пельменями. Я блюю на пол кабины, и звуки моих спазмов похожи на горловое пение. Вид у меня, как обычно, жалкий. Сосед делает свирепое лицо и говорит, что нельзя столько бухать.

Я присмотрелся к рукам соседа. Могучие. На правом запястье наколка «Никто кроме нас».

Не то чтобы мне надоело жить, я просто решил добавить в концовке немного мясца, - хотя бы в память о Шуре, так любившем пожрать.

- Скажите, у вашей супруги вкусные сиськи?

Кулак десантника впечатывается в мой опухший еблет как бита. Грузно оседаю в лужу собственной блевотины и чувствую, что меня всё это безудержно возбуждает.

Звёздный час (Судьбач ел Овека)

Йоган кашлял – тяжко, с надрывом. Постоянные сквозняки, марево табачного дыма, беспрерывно скребущая тревога, и всё это каждый вечер. Что могло уберечь Йогана? Изящные длинные пальцы? Фрак с галстуком-бабочкой? Абсолютный музыкальный слух? Под такой защитой спокойствие не крепло, а, напротив, сгущались страх и уязвимость. Других же щитов у Йогана не было. Чтобы не остаться без съёмной комнаты в мансарде и без порции капусты с бараниной на рёбрышке, приходилось безропотно терпеть все затрещины судьбы. И, затаившись, ждать того дня, когда всё станет по-другому. Ждать, вопреки голосу разума, который никогда не уставал бубнить о том, что единственный костюм износился, а двери мансарды слишком узки, поэтому тем, кто будет выносить гроб, придётся туго.

…Ближе к полуночи публика напивалась, и веселье становилось оглушительным. Иногда опасным. Завсегдатай заведения – матрос из Неймара, огромный как каменный болван, хватал за грудки посетителей, прорывался на кухню к поварам и приставал к размалёванным девицам у стойки. Он искал драки и почти всегда находил её. Кёльнер ловко обсчитывал размякшую от выпитого публику – работяг-докеров, истопников и карманников. Йоган сидел на своём месте за роялем и, озираясь, наигрывал «принцессу двуногую». А посверкивавшая дешёвой бижутерией певичка, которой он должен был аккомпанировать, к этому времени уже расползалась за одним из столиков в обществе какого-нибудь усача с вылинявшими похотливыми глазами.

Того господина Йоган заметил сразу. Незнакомец в жилете и манишке, с аккуратной профессорской бородкой настолько явно выделялся из толпы здешних пьянчуг, что пялились на него, не стесняясь, и чем дальше, тем враждебнее. Господин, казалось, не обращал внимания на громыхавшую ругань и смрад перегара – он держал в руке чашку кофе, при этом вызывающе оттопыривая мизинец, смотрел перед собой большими печальными глазами и… Йоган не верил глазам, но похоже всё было именно так – странный посетитель в самом деле слушал его музыку! Он жмурился, щёлкал пальцами в такт и притопывал ногой в ботинке, очень напоминающем тот, который красуется на рекламных плакатах обуви Мейлера. Впервые в заведении кто-то воспринимал Йогана не как предмет интерьера и не в качестве необязательного звукового приложения к тарелке со шницелем и кружке пива.

Незнакомец внимал роялю с видом гурмана, смакующего деликатес. На следующий вечер он явился опять, а уже за полночь, когда Йоган в последний раз коснулся клавиш и утомлённо поднялся со своего табурета, стало происходить и вовсе невероятное. Господин приблизился к Йогану, ухватил за рукав и, неожиданно картавя и смущаясь, пригласил за свой столик. Пока пианист запивал жаркое свежесваренным пивом, господин представился музыкальным импресарио Ароном Линдеманом, после чего долго и затейливо сыпал комплиментами в адрес импровизаций Йогана, восхищался его неповторимой техникой и мелодичностью звучания инструмента. Всё было, как всегда: официанты размазывали тряпками по столам пивные лужи, пахло потом и колбасой, в углу поднимали с пола рычащего матроса из Неймара. И как же не вязались с этим – привычным - слова господина Линдемана:

- Послушайте, догогой Йоган… Зачем вам, вигтуозу, мастегу пгозябать и дальше в этом шалмане? Вы должны газвивать свой талант, а не загывать его в землю. Собственно, хочу вам пгедложить… Не желаете ли пегейти к нам, в филагмоническое обещство? С вашим золотым дагом вы будете собигать полные залы. Вас ждёт сотгудничество с лучшими ансамблями. Ну? Что ви скажете?

- А-аа…Ы, - ответил Йоган, чувствуя, как эйфория и хмель опутывают разум. А господин Линдеман тем временем уже извлекал из бумажника стопку бледно-зелёных купюр, которые, вероятно, призваны были окончательно убедить его, Йогана, в том, что поводов для отказа нет никаких.

То была ночь его триумфа. Именно её блеск мерещился Йогану, когда он, отчаявшись в хороводе опухших рож и их пьяных признаний, мечтал о свободе, славе или уж для начала – о штруделе с курятиной. В эту ночь Йоган решил позволить себе всё. Быть громким и щедрым. В окружении юной, весёлой и незнакомой свиты, он сорил деньгами и шутками, угощал, пел, взрывался хохотом. Киршвассер лился, как обыкновенная вода из умывальни. Взгромоздившись на столы и задирая пёстрые подолы, грациозно кривлялись девицы, похожие на молодых богинь.

…К дому он шагал, опустошив карманы и очистив желудок. Было зябко, снег скрипел под ногами. На смену отступавшему счастью подкатывали тягучие похмельные вибрации. Очень скоро Йоган понял, что не имеет понятия о том, где находится, и в какой стороне дом. Вокруг чернели заборы, за которыми таились дома с неосвещёнными окнами. Йоган остановился и прислушался. Где-то в низине, у подножия холма, бесновались собаки. С той же стороны доносились отзвуки странной монотонной музыки, от невыносимого уродства которой Йоган застучал зубами. Вдобавок, тут же из темноты раздался голос:

- Э, ты что тут забыл, а? Ну-ка вали отсюда бегом, а то сейчас тыкву проломлю.

В необъяснимом ужасе Йоган помчался прочь, не разбирая дороги, спотыкаясь и увязая в снегу. Паника жрала изнутри, в глазах заскакали ядовитые зелёные пятна. Из груди рвались хрипы и свист, как у астматика. А над головой, в черноте неба, холодно мерцали звёзды…

Только через три дня его обнаружили лежащим с переломанной шеей на дне оврага. Сразу после тихих похорон, сотрудники полиции были вынуждены закрыть дело. Путаные показания свидетелей вроде бы и навели на след некоего Линдемана – импресарио, с которым погибший встречался за несколько часов до смерти. Однако ни в филармонии, ни вообще в среде музыкантов города о человеке с такой фамилией даже не слышали. В связи с чем и всякая необходимость заниматься поисками этой персоны отпала сама собой.

Припизднутый

ЭПИЗОД 1

Сказочно хороши воскресные утра в городе Орехово-Зуево! О таком и не мечтается жителям столицы, ошалевшим от пробок, блядства и прожигания жизни. Тишина, благодать. На платформе «Крутое» в столь ранний час ещё не шныряют карманники. Даже у текстильного техникума пусто – молодцы с сизыми нарывами на лицах и исколотыми руками начнут топтаться здесь не раньше полудня. Щебетанье птах, далёкий гул электрички, клочья дыма над трубами котельной. Да бомжи, шелестя пакетами, звучно сминают алюминиевые банки. Идиллия...

Столпотворение только у храма. Конечно, ведь воскресенье! Но расползается недобрый гвалт – женщины в косынках прячут глаза, старухи плюются, мужички пожимают плечами. Толпу рассекает участковый. Подойдя ближе, он видит: стены святилища осквернены рукой вандала. Намалёванные по штукатурке аэрозольной краской фаллосы выглядят дико. Да ещё и на крыльце перед входом кутерьма мух вокруг горки свежих испражнений.

- Опять он… Опять Сашка, - слышатся вздохи среди прихожан. – Дуркует. Отцу бы его выпороть-то по-хорошему, а он всё его балует. Вот что с ним делать, с засранцем? Как надоел! Но с идиота что возьмёшь, кроме анализов?

Участковый начинает сопеть над протоколом, и толпа рассеивается.

Стереотип: поселковый дурачок непременно должен быть дылдой-оборванцем без гроша в кармане. Глупости, разумеется. Вот орехово-зуевский юродивый Сашка несётся по улице. Раскормленная морда, маленькие поросячьи гляделки. Его отца в городе знают, персона. В 90-е авторитет с погремухой Пельмень, сейчас – чиновник в администрации. Завидный папаша.

Сашка шлёпает через лужи блевотины в туфлях от Балдинини. Он бегает по улицам и на глазах у оторопевших прохожих сжигает целые пачки купюр. Вешает кошек на деревьях. Таких озорников не сыскать на всём Московско-Владимирском участке. Смотри, вот он беснуется около двери в кафе «Нищебродъ».

- Я вас всех рот ебал! – кричит он, мельтеша перед амбалами, что курят у входа. – Висельники. У мя есть Цифры! У мну есть Щёки! Со мной Сила, Петля, АКМ, Стульчак и Анатолий Емельянович Сливко! Сосите хуй, лукрешки! А мы будем пердеть!

Мордовороты добродушно посмеиваются: осадить юродивого всё равно, что навешать люлей ребёнку или калеке. Земляки щадят дурачка, относятся к его крикливому бахвальству с пониманием. Приезжие же – не всегда. Сашка хорошо помнит кулаки и подошвы каких-то залётных дагестанцев. Помнит ручей крови из носа, хруст рёбер и металлический штырь, хозяйничающий в заднем проходе. Мир жесток. Ко всем без разбору.

ЭПИЗОД 2

Слабоумие – не приговор. Даже с таким диагнозом можно вломиться в социум и вполне вольготно там обустроиться. Сашка – дипломированный юрист. Член партии «Единая Россия». Да-да, здесь никакой ошибки! Иногда он является на службу в здание, проходя мимо которого простые горожане почтительно горбятся и покрываются испариной благоговения.

Коллеги его сторонятся и втайне завидуют. Объяснимо: их рабочее время захламлено переговорами, совещаниями, перепиской и другими обременительными обязанностями. Сашка же занимается самосовершенствованием: изучает концепцию пентагонального ревизионизма, ищет в Интернете фото стульчаков для своей богатейшей коллекции, нащёлкивает по клаве письма поэтессе Витухновской. И ещё получает за всё это деньги. Может ли у счастливца не быть завистников?!

Сашкин персональный добрый волшебник сидит в этом же здании. Иногда он вызывает отпрыска к себе в кабинет, запирает дверь и вешает пиджак на спинку кресла. Глаза его масляно блестят.

- Да-а. Щас уже, кажется, что ты мне и правда родной сын. Ты помнишь, как мы с тобой встретились первый раз? – отец развязывает узел на галстуке и закидывает ногу на ногу. – Так давно это было. Тогда на Торфобрикетной… Рядом с тобой лежала коробка. С мелочью. Был ты безобразен: чумазый, ободранный, с огрызком ливерной колбасы в кармане. Воняло от тебя, как из шахты мусоропровода.

Отец переводит дух и ослабляет ворот рубашки:

- Я проходил мимо. Посмотрел на соплю у тебя под носом и понял, что сейчас же разрыдаюсь. Я подошёл к тебе и вытряхнул твои монеты из коробки. Ты хотел убежать. Но я схватил тебя за руку, усадил в машину и… И… И вот ты здесь. Уже не мелкий оборвыш, но 33-летний человек Дела!

Отец расстёгивает ширинку, привстаёт с кресла и спускает штаны:

- Ты же знаешь, кому ты всем этим обязан? Ты ведь у меня хороший, примерный мальчик? И сделаешь папочке ам-ам, как обычно? Ведь правда?

Сашка охотно ныряет под стол. Тишину кабинета наполняют стоны, всхлипы и плотоядные причмокивания.

ЭПИЗОД 3

Лондон, Стамбул, Париж?.. К чорту! Только Орехово-Зуево – город над вольной Клязьмой! Первая городская больница, отделение онкологии. Старики в майках и трениках шаркают подошвами тапок по коридорам, вяло препираются с хамоватым медперсоналом. Ароматы из столовой будоражат рвотные спазмы. В палате на восемь человек гул голосов и бубнёж телевизора. Пахнет пОтом, лекарствами и сенильной деменцией.

Палата населена старпёрами, лишь одну из коек занимает мужичок помоложе остальных. С виду – бродяга. Застиранный свитер, штаны в латках, щетина и волосяной хаос на голове. Глаза как две перегоревшие лампочки в пятнадцать ватт.

И, тем не менее, это Сашка. Он расплющен, будто помидор, оказавшийся под колесом КАМАЗа. Тот жуткий день, когда томограмма выявила наличие опухоли головного мозга… Отец заталкивает Сашку в машину. Отвозит на Торфобрикетную. Всучивает ему коробку из-под печенья «Нежность». И, не попрощавшись, уезжает на блядки.

А вот теперь Сашка в больнице. Врачи поставят его на диспансерный учёт, накачают преднизолоном и прогонят к едрене-фене – откуда у бомжа деньги на комплексную терапию? Развлечений здесь немного, да и те скудны и, в общем, безблагодатны. Наковырять в ноздре козюлек для обогащения рациона. Построить виселицу для больничных тараканов. В полглаза следить за кадаврами, что ворочаются на соседних койках. Да и какие вообще могут быть развлечения, если ты нищеброд? Больной нищеброд. Больной, брошенный, никому не нужный нищеброд.

Сашка слишком горд, чтобы мириться с этой долей. Кто знает, как ему удалось среди ночи сбежать из больницы, да ещё и прихватить с собой в административно-хозяйственном отделе моток электропровода? Финт ушами. Последняя подачка фортуны и Сашкиного тайного покровителя. Самого Князя Тьмы…

Ночь душным ватным одеялом нахлопнула город-герой Орехово-Зуево. Со стороны платформы «Крутое» доносятся крики, рычание и звон стекла. Кто-то фальшивит под гитарку «Владимирский централ». В этот час не спят железнодорожники, жиганы и бляди. Запах мазута, свистки локомотивов, да семафор, буравящий ночь бессонным глазом. Сашка ползёт через бурьян к переезду и затаивается. Как только покажется поезд, действовать нужно живо. Крепко примотать провод к стреле Шлагбаума. Вдеть голову в Петлю. И ждать Взлёта. Ну а заодно надеяться, что сонный дежурный по переезду ничего не заметит, не прибежит и не вломит пиздюлин.

…К счастью, всё получается. О-о, как красиво и изысканно всё получается! Шлагбаум поднят, и Сашка серой птицей парит в вышине. На его лице стынет оскал, язык вывален наружу.

Да… Мир жесток. Ко всем без разбору. Вот и судьба дурня из Подмосковья – тяжёлая, неприглядная и бессмысленная – тому подтверждение. Так или иначе, коты города Орехово-Зуево теперь чувствуют себя намного вольготнее.