Литература

1.

Мы были сетью – не я и ты, а я и другие. Не той, которой ловят, но той, которую растягивают над головами, чтобы защитить от сыплющейся с неба трухи. Эти, снизу, слышали невнятный шум и пытались перевести его на разные языки, а кто посмелее, поднимали глаза и видели тёмные и светлые пятна.

Тёмные и светлые пятна, будто у наблюдателей глаукома. Один из них написал стихотворение: «И точка чёрная в глазах моих осталась». Кажется, он думал, что смотрит на солнце.

Там, ещё выше, идёт строительство – наше мелкосплетённое покрывало собирает сырые куски извести, гнилые щепки, битый кирпич. Был тот, кто проведал, что небо – это мусор. Он не испугался. Ему хотелось быть высоко, несмотря на знание. Он размышлял: почётно стать первой или, по крайней мере, триста тридцать третьей ячейкой сети. Как будто участки сети пронумерованы; а даже если бы они были пронумерованы – это не имело бы никакого смысла.

2.

Самое жуткое переживание – это не ударить человека рукояткой ножа в висок поздней ночью на трассе, не очнуться в больнице с температурой сорок, едва находя силы дышать, - это когда твоё сознание одновременно присутствует в двух или трёх людях. Я в ужасе открыл глаза и попытался понять, а что особенного произошло: вроде бы, давно пытался провести такой эксперимент – вполне нормальный для здорового человека, ибо только для шизофреника подобное происходит не во сне, а в реальности. Меня не страшит неожиданность, а значит, проблема в другом: мне подсознательно не нравились приснившиеся существа – настолько, что совсем не хотелось в их головы. А может, с ещё большим ужасом подумал я, у всех людей головы таковы (мне и в своей-то не всегда уютно)? Неужели мизантропия, подумал я в печали, смогла погубить и это.

Теперь я не боюсь, но подобное повторяется крайне редко, будто в тот, первый раз я упустил что-то важное.

3.

Первый раз ты снился мне во время нашей размолвки: будто наступила весна, мы идём по улице, и всё так хорошо, как не должно быть. Я не заметил, как время исчезло – между тем полузабытым сном и реальностью ничего не осталось, тут просто больше серого цвета, но он не мешает: нужно быть очень настроенным на несчастье, чтобы он помешал.

И второй раз я видел тебя не взрослым, а ребёнком, похожим на твоего сына, - я уговаривал тебя не бояться, обещал, что не нарушу твоих границ и буду оберегать их, - и я не помню, чем это закончилось. (Мне и здесь надо было уговорить тебя не сердиться из-за того, что я не такой, как ты.)

В юности я хотел жить в средние века. Сейчас я осознаю: это потому, что тогда детей воспринимали как маленьких взрослых – вряд ли существует более серьёзная причина бытовать в этой яме гнили. Меня удручала дикая чепуха, которую навязывали мне лет шестнадцать подряд: подумать только, она должна была мне нравиться, мягкие игрушки, нелепые фигурки, дурацкие книжки, белые ленточки. Я мечтал носить чёрное, учиться молчать не покоряясь, а размышляя; я читал, что когда-то тринадцатилетние уже работали, и представить не мог, что в стране, выдаваемой за оплот свободы, до двадцати одного года не продают спиртное. Мне здесь нечего было делать, а там я изгонял бы омерзительных бесов детства вместе с наставниками и преуспел бы в этом, - тут же половина моих сил уходила на мимикрию.

Мне здесь по-прежнему нечего делать, разве что уговаривать повзрослевших детей не бояться ничего.