Литература

Армия

Я никогда не хотел ни в армию, ни на зону. Но так получилось, что почти всю свою жизнь я чалился либо на плацу, либо на нарах. Вернее, на самом элитном месте - под шконкой. Но об этом ниже. Весь этот фонтан ништяков, как струя мочи смотрящего, хлестанул мне по ебалу тогда, когда у многих только начинают проклёвываться прыщи – с 14 до 24 лет. Вот так я и взрослел.

Начну, естественно, с армии: именно там я стал тем, кем остаюсь и по сей день. Не сам стал – сделали. Слава Аллаху. Но об этом ниже. Загребли меня по туркменским понятиям довольно поздно – в 14. Много лет подряд мне с блеском удавалось куда-нибудь шкериться во время каждого нового призыва. Но в тот раз не удалось.

Наша часть была элитой туркменских ВС. Я прослужил там всего несколько дней, и сразу смог поставить себя так, что потом меня уже не таскали ни на какие стрельбища и вообще старались не дёргать по мелочам. Помню, как в первый же день в казарму вошёл прапорщик Худайберды Аманбердыев, выстроил всех духов по росту и отмудохал до свинячьей хархотины каждого. Почти каждого. Не тронул только единственного избранного. Меня. Почуял, блядская жопа, что перед ним не лох и терпила, а продыбанный четырнадцатилетний мужик. Что он сделал: на радость мне и на лютую зависть ахуевшим духам? Он велел мне загнуться раком и часа полтора зондировал мою прямую кишку черенком швабры. С тех пор и до конца моих армейских будней отношение ко мне в части было особым.

Мне, блять, и только мне доверяли самую ответственную работу – такую, за которую никогда бы не рискнул взяться ни один невротъебенный отличник боевой подготовки. Никто, кроме меня не мог выскоблить плац до зеркального блеска. Никто не мог отпидорить очки зубной щёткой и тщательно проверить чистоту языком. Или в одно рыло помыть взлётку. Собственными же трусами. И уж конечно только мне и никому больше деды позволяли стирать свои портянки. Я держал мазу во всей части. То, что лучших, сильнейших и достойнейших парней в армии ненавидят и всячески норовят им подгадить, это гнусный пиздёж, падонки. Меня любили все: от комсостава до самых зачморённых опущенцев. Любили каждый день и каждую ночь. Иногда по нескольку десятков раз подряд. Случалось, что и арматурой. Но об этом ниже.

Хотя иногда и я позволял себе посвятить чутка времени тем занятиям, от которых выли в голос мои смертные однополчане. Ради удовольствия время от времени участвовал в учениях. «Калашей» у нас было 3 (три) штуки на всю часть, и чтобы просто повертеть в руках ствол (патронов к ним один хуй не было) люди записывались заранее. Так получилось, что моя очередь должна была подойти 7 ноября 2003 года. Тогда в 93-м, я ещё не знал, что в этот день я уже буду не хуёвничать в казарме посреди Каракумов, а накидываться вискарём с великим Сеней Либерманом на его московской кухне в 170 квадратов. Но об этом ниже.

Ещё я научился управлять боевыми верблюдами (если бы на вооружении Армии Туркменистана была хоть какая-нибудь техника, то, наверное, я бы сумел водить и её), а также освоил искусство выстраивания доверительных взаимоотношений с начальством. Забегая вперёд, скажу, что это умение впоследствии осыпало меня обильными и разнообразными жизненными ништяками.

Любопытный исторический факт: в конце 93-го года нашу часть посетила делегация высоких гостей из России. Прапорщик Аманбердыев матюгами и пиздюлинами выстроил нас на плацу, а вдоль шеренги протопали какие-то кексы в чёрных костюмах и солнцезащитных очках. Один – одутловатый подгулявший дед с таким выражением лица, как будто ему аццки жали ботинки – отстал от основной колонны. Шатаясь и отрыгивая, он подошёл ко мне, наклонился. И дружески потрепав по холке, сказал:

- Ну вот, пмаешь, служи, орёл!

С этими словами он, мыча и кривясь, блеванул мне на голову. Напор был таким, как будто меня окатили из пожарного рукава. И только двадцать лет спустя, я узнал, что беседовал не с кем-нибудь, а с первым российским президентом Ельциным. Я уверен: такая честь была оказана именно мне неслучайно.

Короче на дедовщину и прочие армейские изыски жаловаться мне было грех – я получал от всего этого удовольствие. Но был один существенный минус, наглушняк перекрывавший все плюсы – круговерть беспорядочных анальных сношений подарила мне массу героических недугов, несовместимых с дальнейшей службой Родине. Когда меня, подыхавшего от третичного сифилиса, затаскивали на носилках в санитарный вагон для транспортировки в госпиталь, вся часть рыдала в три ручья. А прапорщик Худайберды Аманбердыев с горя прорвался через кордоны к Белой Юрте, сорвал со стены портрет Сапармурата Ниязова и повесил на его месте мои раритетные обспусканные трусы с пчёлками. Под аплодисменты всего туркменского народа.

В ашхабадском госпитале моё пошатнувшееся здоровье выровняли мазью Вишневского, пургеном и горчичниками (никаких других средств там не оказалось, но один хуй, отлично помогли и эти).

Через неделю я, розовощёкий и помолодевший душой, угнал у дорожников асфальтоукладчик и укатил на нём в светлое будущее. Ровно два года спустя я триумфально въехал в Москву. К своим старым и проверенным годами друзьям – какую-то пару лет назад мы вместе пасли верблюдов в центре Ашхабада. Друзья очень быстро поднялись на торговле луком и стали видными и слышными фигурами на Черкизовском рынке.

Не буду обмусоливать подробности и светить именами – но о людях, в 94-м заботившихся обо мне, молодом, сопливом и сифозном беженце из Средней Азии, сейчас снимают гей-порно, которое вы смотрите. Я всегда буду относиться к ним с безграничным уважением, несмотря на то, что все они давно сгнили в застенках кожвендиспансера.

Короче, 2-го апреля 1994 года мы с моим партнёром...гхм... по бизнесу как обычно сидели на обочине трассы М-8 в палатке с арбузами. Было жарко, пыльно. Хотелось выйти на середину дороги, снять штаны и дрочить, салютуя стояком пассажирам междугородних автобусов. Мы так и сделали. Моего активного партнёра смяло случайно пролетавшим мимо КАМАЗом. А возле меня тормознул бабон, из которого гурьбой высыпали краснопёрые мордовороты. Менты хотели свинтить меня, затолкать в свой вонючий уазик и отвезти в кутузку. Но, конечно же, они люто всосали. Безоружный, бухой и немытый, я голыми руками и ногами забил до смерти четырнадцать ментявых сучёнышей. Засунул каждому в жопу арбуз, сел за руль уазика и уже собирался укатить на нём в солнечный Тель-Авив, как вдруг вспомнил, что у меня нету прав, и я не отличаю газ от тормоза.

Я стоял над поверженными врагами и демонически хохотал. В порыве буйного веселья даже потерял сознание. А когда очнулся, выяснилось, что я нахожусь в санчасти изолятора временного содержания №7. Выяснилось и другое: в приступе веселья я сломал себе четыре ребра, заработал ушиб селезёнки, лишился девяти зубов. И это не считая мелких ссадин и разорванного на британский флаг заднего прохода.

Через трое суток, 7 ноября, после жестоких пиздянок конвоя из вэвэшников, глубокой ночью я заехал на Матросскую Тишину.

Зона

В «Матросской тишине» меня пытали волки позорные, а затем я попал в камеру к уголовникам. На одном конце камеры желтела дверь, на другом стояла параша. Вдоль стены шли шконки, а напротив была барная стойка. Бармен Минаев щурил глаз и торговал палёной водкой за шекели.

На одной из шконок воняла куча говна. Когда я приблизился, куча пробасила:

– Я – Хач Армен. А ты, говорят, автоматчик?

– Да, – ответил я гордо. – Ещё какой!

Куча захохотала и спрыгнула со шконки. Положив ладонь мне на талию, повела к параше:

– Буду звать тебя «Москвич». У нас уже были «Запорожец» и «Зилок».

– Почему «Зилок»? – не понял я.

Куча усмехнулась:

– Потому что мы на нём ЕЗДИЛИ!

Затем я стал паханом и вором в законе. Вся «Матросская тишина» меня зауважала.

Через неделю меня, обоссаного и с комаром на жопе по этапу отправили в Иркутск. Из Москвы до Сочи мы ехали на велосипедах, а с Сочи до Иркутска – на фирменном поезде. Я пялился в окно и раз за разом просил у проводницы чаю. А потом оттрахал её в тамбуре, даже «спасибо» не сказав.

На зоне мне понравилось. Надзиратель по имени Упырь Лихой спросил, люблю ли я «Чупа-чупс» и насыпал полные карманы конфет. Ещё сказал, что ему понравился мой фартовый костюмчик с рюшечками и бахромой и велел вести себя скромно и целомудренно.

Уставший после дороги, я лёг спать, а за полчаса до подъема меня скинул со шконки шнырь по имени Василек. И я, в одних трусах в компании еще четырех этапников, оказался на улице, в завывающей метелью темноте. Василек молча всучил мне лопату, чтобы я убирал говно, которое ночью оставило стадо слонов, мигрировавшее на запад от Байкала.

У каждого случаются такие поворотные моменты, которые в дальнейшей жизни определяют многое. Если не всё. В тот момент, мне, двенадцатилетнему мальчику с трясущимися коленками и мокрыми трусиками, стоящему на ледяном ветру в незнакомой зоне с лопатой в руках, предстояло сделать именно такой выбор.

И я его сделал. Покрепче схватив лопату, я врезал ей Васильку по зубам. Затем набросился на четырёх этапников, которые с ужасом таращились на меня, и посносил им бошки. Ворвался в барак и зарубил всех, кто в нём был. Расправился с автоматчиками на вышках и с оравой вертухаев, выскочивших из соседнего барака. А затем пошёл искать начальника зоны. К рассвету всё лежало в руинах.

Когда я отдавал Васильку лопату, он хлопнул меня по плечу и ухмыльнулся.

Кровати у нас были двухъярусными. Я спал на нижнем ярусе, а надо мною лежал мудрый Вася Цыган. Он сопел и моргал весёлыми глазами. Из-за него мне приходилось спать с алюминиевым тазиком на груди. Но вскоре я привык к ударам капель об алюминиевое дно и уже не просыпался.

А однажды ночью на шконку к Васе Цыгану забрался Василёк. Шконка минут десять скрипела, и на утро глаза Васи Цыгана были задумчивыми и грустными.

Работа мне досталась почётная. Возле каждого барака стояла будка, в которой стоял деревянный ящичек с большой дыркой. Я нырял в эту дырку и оказывался в шахте. Здесь я зачерпывал полное ведро полезных ископаемых и поднимал его на поверхность. Василёк говорил, что если я найду золото, то смогу оставить его себе, поэтому я старался. За мечту найти золото меня так и прозвали – «Золотарь»! А Василёк дал гордое погоняло «Золушка». Правда, за кое-что другое.

За неделю я узнал зону как свои три пальца. На севере чернел барак с вертухаями, овчарками и стюардессами; на западе – промзона, где стругали гробы и рояли. На востоке дымила шашлычная, а на юге шумел парк аттракционов, куда меня не пускали. В центре красовался памятник Шарлю де Голлю. С тех пор я и полюбил классический джаз.

По вечерам я играл в нарды… На жопу… Долго не мог выучить странные правила, которые от игры к игре менялись. То Король крыл Валета, то Валет – Короля. То Конь буквой «Г» ходил, то Дамка. Мне даже стало казаться, что зеки надо мной издевались, выдумывая новые правила каждый раз, как я садился за доску. Но всё равно я никогда не проигрывал. Честное пионерское!

А потом случилась эпидемия диареи. С выпученными глазами я носился по зоне и набирал полные тележки ископаемых. С каждой шконки в лицо мне мог ударить зловонный фонтан, но я не смущался и как настоящий пацан делал своё дело. К вечеру я уставал так, что без сил падал на одеяло и засыпал. Но однажды ночью пружины надо мной заскрипели, дно Цыганского шконаря надулось и лопнуло. Меня завалило с головой. Откопали только к полудню.

В общем, на зоне мне жилось клёво. Так что, пацаны, если будут вопросы – спрашивайте. Объясню, как надо за жизнь и по понятиям. Бум шанкар. Ваш Эдичка.