Ким Доступ к заокеанским серверам имеется только у меня. И еще у парочки человек. Почтовый клиент, поиск по Сети. «три+цвета+звезд+кима». Подвожу курсор к вкладке «you», вспоминаю, что́ там. Горечь разбивается на пиксели. Псевдоним и напоминания от приятелей по Берну, все эти «хай, Ким, где ты сейчас, целую-обнимаю…я там-то и там-то…подъезжай, бай-бай». Что имеет смысл гуглить? Все! Все, кроме фотографий Пхеньяна - это я и так из окна вижу. Зачем вообще нужна художественная фотография? Делали б и дальше снимки микросхем, улучшали б картографию! Нужна личная карточка - открой паспорт и любуйся. Или собери партячейку и организованно устрой фотосессию на фоне памятников. Глухо, подавившись остатками еды, хлопнула крышка ноутбука. Снаружи смог стекает грязной лавой с крыш панельных этажек. Метеорологи ни к черту! У нас ведь нет автомобилей, у каждого завода с десяток хрипящих кардиомониторов, дезодорантами наши люди не пользуются, только велосипедами. Почему так тяжело дышится, почему так давит выключенный город? В мире экономически кризис, собираются даже Париж по ночам отключать. Эту поганую свалку ненужности. Выкройки всей нашей легкой промышленности могут поместиться в угловой шкаф модницы из Картье Латэн. Окей, сейчас будет хорошо, инсулин и каннабис.
ТД «Темные очки нужны. Неизбежно. И чаще принимать». Потребность аргументирует. В темных очках с зеркальным напылением. Усиливает эффект, fading out. После того, как ему не удастся их достать, он оближет спекшиеся губы, а если сможет, то и щеки с веками впридачу. И напишет что-то про сжатые зубы крыш домов. В Гронингене они почему-то такие. Дребезжат до самого края о пластиковый стаканчик горизонта. За соседним столиком, последователи культа Фейнмана, фыркнули. О, это ж поэзия, воображение, все дела. Фыркнуть что-либо в ответ Тихий Джанки не мог, стоял и молчал, уперевшись в плексигласовую панораму. На вопрос «why poetry?» не существует ответа. Он ждал вечера.
Ким 4:30 утра, Пхеньян. Улицы подметены, убраны остатки последних людей, можно начинать новый день. Люди выкарабкиваются из постелей, словно средневековые кальвинисты. В непроветриваемых комнатах («Народ следует энергоэффективной политике энергопользования великой энергетической державы!») еще витает запах жженого фитиля и парафина. Несвежее белье не знает, что такое хруст свежего. Свежий круассан (хорош, только если не из слоеного теста), свежевыжатый сок (хорош, только если не из апельсинов), свежий ЛеМонд (хорош, только если в нем нет ничего о КНДР). Ким споласкивает лицо жесткой ледяной водой, по радио раздается гимн, и он падает в упор лежа. Десять-двадцать-тридцать-сорок, фоном гремит закипающая в чайнике вода. Еще раз лицо, вода, растворимый кукси. Каждый жест отработан до автоматизма, так что в полутьме человека не слышно, только легкое позвякивание малочисленной утвари. Единственные в городе огни - это портреты Дорогого Вождя Ким Ир Сена и кольцо одного из последних этажей пустующего отеля Рюгён. Ким с удовольствием вдыхает пар, поднимающийся от кукси. Дзинь-дзинь, радостно отзываются палочки.
Дени Комедия - это высшая форма искусства, как термоядерный реактор. Трагедию легко устроить: не давай парню сексуально облегчаться, увидишь, через полгода он либо повесится, либо придет к богу, отрезав себе член, либо станет чем-то вроде Уве Болла. Или внесудебно изнасилуй и сразу же задуши его ребенка - не возвращать же обратно уже использованного ребенка! - трагедия разыграется без промедления, поскольку твои деяния не будут санкционированы судом. Если тебе мало ребенка, то можно спалить всех родных этого парня. А наблюдать за этим он будет из клетки, запертый со своей все еще сексуальной матерью. Так что он будет трахать свою мать и рыдать, глядя на пожарище. Теперь попробуйте-ка развеселить до колик всю эту кодлу. Вам нужно быть чем-то исключительным - комедиантом! - чтобы суметь пройти по лезвию. В противном случае, вас насадят на самый суровый кол, что найдется в округе. Вот какие усилия приходится прилагать, чтобы проиллюстрировать свой аргумент случайному прохожему в 4:30 утра.
Ким Что он возомнил о себе, чертов серб с этим Уорлд Пресс фото? Что можно тащить сюда свою нелепую магнумовскую эстетику, весь этот дегенеративный сплин, единственной звездочкой в котором нам улыбается Бессмертный Вождь? Не знаю, наверное, им не понять, что кто-то добрый и веселый может так запросто войти в дом любого. В их домах висит тельце палестинского фокусника, изуродованное страшной пыткой. Возможно, я доживу до того момента, когда Выдающийся Вождь Ким осветит своей улыбкой все-все дворы нашей столицы. Тренированная рука, мечтательно застывшая с палочками, не дрогнула, когда тишину пронзил телефонный звонок. - Ты мне нужен в Рюгёне, - раздался совершенно плоский, лишенный каких-либо отличительных вибраций голос, который, однако, вы ни с каким другим не спутаете. - Товари... – Ким судорожно облизнул резко загорчившие губы. - Кончай уже, меня сейчас конкретно вставило, так что не ломай своим «товарищем», - не меняя интонации, оборвал Кима голос. - Но... вы же приказали явиться в резиденцию Рёнсон, чтобы я продолжил ваше обучение конной езде, плаванию и... – в уме Ким пытался перебрать все причины, по которым планы могли измениться, неужели настал его черед. - Ким, что с тобой. Или это со мной что-то не так, – голос никак не желал выписывать закорючины знаков вопроса. - Слушаюсь, буду на месте через двадцать минут, - голос в трубке растворился, не обрываясь, словно плавно убавили громкость и все заполнил еле слышимый гул. Аккуратно вложив трубку в пазы, трясущаяся рука нащупала щеколду форточки. Морозный воздух ворвался в комнату. Академия, спецназ, шпионаж, а по-прежнему робею перед мальчишкой! Поток живительного газа, увлекаемый сокращением диафрагмы, осекся в горле резким хрипом. Ким в раздражении стукнул по подоконнику кулаком. Тугой черный галстук, повседневный костюм рабочего, синтепоновое пальто, шапка-ушанка, тяжелый шарф в два оборота. Снаружи продолжал улыбаться Великий Вождь, наблюдая, как Ким выводит на улицу велосипед и устремляется в туман по пустынному проспекту под аккомпанемент рёва из репродукторов. Вдруг оба Его глаза мигнули, засверкав, как два зеркально начищенных усыпанных бриллиантами серебряных доллара. Разинув рот от удивления, Ким резко вильнул и чуть не угодил в сточную канаву.
Дени Когда тебе двадцать пять, ты весь такой печальный и циничный, в твою жизнь вдруг врывается, крайне неловко, извиняясь, но всё же врывается мексиканский венгр Луи Секей. Оборачиваешься и видишь самого себя, изо всех сил пытающегося надуть свой искусственный образ. Щеки раздулись, белки глаз покраснели, а ты всё дуешь и дуешь, а твой образ все не прекращает сдуваться. А сам ты при этом продолжаешь сморщиваться и скукоживаться, твоя кожа обвисает, и ты можешь вызывать только жалость у случайных прохожих, которых ты от отчаяния именуешь: возлюбленные, друзья, родители, человечество.
ТД Вечер в Ост-Гронингене наступает так незаметно, что даже рыжие коровы не волнуются. Они спокойно и уверенно наступают тяжелым копытом в кал, месят его и аэрируют. Одна из них напугает Тихого Джанки до паралитической смерти. Его спасет мужик, заляпанный говном и краской, вооруженный черным лабрадором - добрым и обширным, как небольшой кофейный столик с печеньем. В течение двадцати минут они успеют обменяться соображениями: от особенностей локализированной экономики и самоподдерживающегося производства до исторических причин индивидуализации голландского гражданина, местного легиона СС, тайных каналов между Гронингеном и Амстердамом, демократического контроля и... как же хорошо пахнет дерьмо животных, выросших в таких прекрасных условиях. Ха-ха, берегись быка! «Прощайте!» на велоперекрестке. Рекреационный парк, темнеющие каналы и вездесущие негритята, кидающиеся на машины, словно собаки. Почему вы не читаете книжки со своими родителями, как это делают белые ребятишки за сквозными аквариумными стеклами. Почему ваши дома столь убоги, а в переплетах заборов запуталась пластиковая мебель. Эти наблюдения не вызывали никаких вопросительных завихрений в его голове.
Дени Кто-то думает, что я больной и урод, но это не совсем так. Пример больного и урода - это мой (белый) бельвильский сосед, отпирающий два замка своей картонной двери (каждый на три оборота), запирающий два замка своей картонной двери (каждый на три оборота огромной, судя по грохоту и лязгу металла, связкой ключей), стучащийся к своей престарелой подружке (с которой он может разговаривать от сорока до часу сорока минут), вызывающий лифт, спускающийся вниз лишь затем, чтобы выбросить мусор, повторяющий всю ту же сувальдно-ключевую интерлюдию снаружи и внутри, и (кульминация!) вновь раздается грохот и лязг и лифт несется вниз - в булочную! И вот он вновь - тут! Восемь раз - с замком, четыре раза - с лифтом, один раз - с трогательной надеждою, что будет услышан соседкой! И на вид нашему протагонисту лет тридцать. Вежливая мразь, шелестящая бесконечными бумажками, питающаяся ими, мразь, которую хочется размазать сапогом по стенке и слушать, слушать навеки затихающий писк и скрип дверных петель.
Ким Отель Рюгён вонзался в утреннюю индустриальную хмарь осколком Лондона. Окружающие его угрюмые этажки сразу же напоминали о Москве, нормальной, прибранной советскими людьми. Ким кивнул узнавшим его охранникам, особый статус позволял ему обойтись кивком и избежать личного обыска. Интерьер поражал своей роскошью с элементами сталинского ампира: ковры и полированный камень, зеркала и хрустальные люстры, - Ким быстро минует холл, вызывает лифт и, особым ключом, нужный этаж. - Закрой дверь, не давай туману проветриться! - зашипел на него человек в просторном шелковом халате. Человек утопал в гигантском кожаном кресле, установленном у самой кромки кругового панорамного остекления. - Простите, това... простите, - Ким закрыл дверь и моментально разоблачился. - Так-то лучше, а сейчас мой любимый момент, ну, иди-ка сюда, - человек с трудом поднялся из кресла и поманил Кима пухленьким пальчиком к себе. - Каково, а? Ах-ах-ах, вылитый я, каждая ямочка, каждый волосок, чистый восторг! - человек сжимал своего двойника в объятиях, стоя перед огромным зеркалом. - Да, вы как всегда правы! Опять не спали всю ночь? - осторожно поинтересовался Ким. - Ты опять за свое? Так, ты похудел что ли? О, нет-нет, этого никак нельзя допускать, тренируйся, конечно, но худеть даже и не думай! Я не хочу расстраивать ассасинов, которые будут насиловать мой еще теплый труп - все удовольствия крахмала, патоки и жиров должны быть на месте! – человек и халат корчили рожицы в зеркале. - Я... я каждодневно сверяюсь с тридэ моделью, не может быть, чтобы она устарела, - Ким ощутил, как предательски задрожал голос. - Да забей, расслабься, я знаю, как ты обо М.Н.Е. печешься! - человек в халате выразительно прочертил пальцем иероглиф в воздухе, произвел звук лопающегося болотного пузыря ртом и включил вапорайзер. - Давай садись, кстати, э-э, ты будешь? - Ну что вы, я же на службе, - Ким вытянулся по стойке смирно. - Неужели мне нужно каждый раз тебе напоминать: это и есть служба, обращаться ко мне нужно на «ты», меня зовут Ким, не товарищ, не вождь, и, если ты еще раз посмеешь обломать мне кайф, - Ким поднял глаза на застывшего, не смеющего шелохнуться Кима. Повисла пауза, все предметы в пентхаусе застыли, ожидая развязки. Тишину взорвал смех Кима: – Ха-ха! Не устану наслаждаться самим собой, да и как можно? Все, о чем мечтает любой европейский болтун, весь корпус знаний о Себе, Чужом, Доппельгангере - вот оно, и никаких наркотиков и цифровых технологий, живая плоть и кровь, оно... - Ким закашлялся. - Вы в порядке? – подал голос Ким, словно из бункера. - А то ты не знаешь. Так, бери уже, наконец, и садись. Разговор есть, - вспотевшая ладошка похлопала по столу, аккомпанируя приступу кашля.
ТД Через десять минут карта города на лайтбоксе наберет полные легкие кислорода, завибрирует и включит ночной иллюзион. Начинают потрескивать, разогреваясь, ее хрупкие кишочки. Тихий Джанки послушается её совета и побредет сквозь клубок каналов, микроплотин и дамб, аккуратно разложенной грязи и чавкающих островков настоящей земли. Навигатор продолжает показывать то, что он успел забыть. Kardingerplas - хмурое озеро, чешую которого аккуратно подрезает острейший невидимый лед. Благо, над лезвием раскинута сеть мостков и, проходя по ним, невозможно понять, идешь ли ты по тропинке или уже забрел в чей-то частный двор. Dwarsdijkje - дамба, на которую аккуратно намазана красная велодорожка. Свет всё еще пробивается сквозь пергаментное небо - у неба одышка. Вокруг столько воды и брызг, что, отражая их, кажется, - вот, вот оно послание на нужных частотах, во все стороны. Многоглазая камера снимает со всех возможных углов фигуру, кутающуюся в черный рыбацкий плащ (это имитация, фасон был аппроприирован скидочными модниками). Плащ скользит по сочащемуся жидким мясом трамплину. Еще немного и он расправит скомканный фантик из-под трюфелей и сложит всё, как оно было, с аккуратной конфеткой внутри.
Ким Рассвет в Пхеньяне в 7:43 утра, но до панорамного пентхауса отеля Рюгён солнце добирается чуть раньше. Точнее, возможно доберется, если там будет кому наблюдать за восходом. Если Выдающийся Вождь народа КНДР опустит пятизарядный Смит&Вессон для охоты на крупную дичь и не наделает глупостей. - Знаешь, почему я не вышибу себе мозги? А тебе почему не вышибу? Или всей этой тупоголовой охране? Или всем прохожим, кого я встречу на своем пути? - спросил один Ким в халате другого Кима, уже успевшего к тому времени облачиться в точно такой же халат. - Ты же отец своего народа, ответственность, строительство коммунизма... – запинаясь, балансировал Ким. - Хорошо, мне известно твое чувство юмора, молодец. Просто всё это скучно и пошло, любой американский школьник способен на такое. А попробуй я устроить что-то монументальное, вроде Нанкинской резни бензопилой или Колизея имени Красных кхмеров, так ведь сразу же голубые каски, гоп-стоп и прощай Мистер Милошевич. Удивительный вид всё же, - Ким поднялся из кресла и, задорно игогокнув, проскакал к дивану. - Так, да, меня эти южные свиньи пародируют? - Сомневаюсь, что это была пародия на тебя, - отозвался Ким, перенося вапорайзер к дивану. - Так вот о деле, - устраиваясь поудобнее на диване, сказал Ким. - Думаю, тебе известна история Гипатии, одного из ярчайших ученых, философов и риторов за всю историю человечества. Говорят, разъяренная толпа христиан расчленила её, отделив плоть от костей, прямо на улице, а потом они сожгли её останки, а заодно и Библиотеку. Ким застыл, впитывая информацию. - Не вполне уверен, какой уровень иронии выставить, упоминая о том, что, вдобавок ко всему, она была еще и женщиной и, по некоторым свидетельствам, сама была достойна статуса богини красоты, - Ким хищно облизнулся, перебирая в голове обложки западных журналов. - А потом начались Темные века, вся эта религиозная демагогия, которая вобрала избранные места неоплатонической философии, а в качестве науки назначила теологию, и так до горелой тушки Джордано Бруно. Короче, уникальные люди нуждаются в уникальной защите. - Все наши ресурсы в твоем распоряжении! - закивал головой Ким. - Да нет же, Гипатия - это метафора нашей любимой страны, окруженной дикарями и попами. Ливию разбомбили к чертям. Куба продалась за микроволновки и кока-колу. Остались только мы, товарищ, - печально заключил Ким. - Но народ стоек, каждый ребенок - это практически солдат, каждая женщина - это подготовленный агент, - все они с радостью отдадут жизнь за нашу страну! - на Кима, непривычного к определенного рода химсоставам, нахлынул турбо-позитив. Ему казалось, что каждая северокорейская семья собирается встречать утро именно в таком пентхаусе. Все безабажурные лампочки превратились в лепнину и светодиодные панели. Стены, покрытые масляной краской, - в изысканные чередования мрамора, закаленного стекла и яванского батика. Коммунальные кухни и санузлы - в бескрайние шведские столы с шампанским в ведерках и бутербродами с икрой, в золотые ванны и унитазы, в платиновые ершики, покрытые натуральной щетиной бородавочников. - То, что я всенародно объявил курс на сближение с южанами через войну, - это всё ерунда. Военные держат меня за яйца, ты же видел их виллы! Вся их работа - это изображать дураков предо мной, в то время как у них люди, дивизии, флот, - Ким сокрушенно покачал головой. - Моя власть сводится лишь к тому, что я могу им «позволить» развязать войну, вот и всё, - Ким изобразил пальцами кавычки на американский манер. - Достало. Я с самого своего рождения знал, что будет именно так. Можно и дальше использовать тупость народа, его истерическую страсть к рок-звездам, дожить до возраста папаши, и так же двинуть кони, но... В любом случае, мне нужно проветриться. - Что ты имеешь виду? - Ким внезапно посерьезнел. - Мне нужно свалить ненадолго на Запад, прильнуть к истокам буржуазного разложения, - глаза Кима изучающе сузились, насколько это было возможно, сканируя реакцию своего двойника. - Я слушаю тебя, - ответил Ким, не отводя взгляда. - Ты же понимаешь, что Гипатия-страна - это всё фигня, Гипатией могу быть в данной партии только я! Мне важно было знать твою реакцию. Тем более, тебе прекрасно известно мое мнение об этой стране - плевал я на неё, если б не мое ранчо с личным паровозом и аквапарком. Ты думаешь, мне бы хоть на миг пришла в голову мысль вернуться сюда из Европы?! За сотню евро любой кретин может позволить себе быть королем в Евродиснейленде! - кисти Кима порхали в воздухе, подчеркивая высокий пафос его речи. - И что именно ты собираешься делать, как долго, что требуется от меня? - Кима интересовали детали без лирических отступлений. - У меня есть приятель в Париже. Скажем, месяцок. А тебе, ну, как обычно быть мной. Летучки, планерки, партсобрания, парады - весь пакет, - игриво подмигнул Ким. - Месяц, не будет ли это слишком заметно? - забеспокоился Ким. - Никому нет нужды знать об этом, ты да я, ну и, сам понимаешь, еще два Кима, мало ли, случись что с тобой. Так что скажешь? – Ким вопросительно склонил голову и тут же как-то странно её уронил, засмеявшись себе в грудь.
ТД Наркотики позволяли ему проникнуть в мир прекрасных людей, исполненных самой глубокой и искренней эмпатией. Это открытие, когда-то его удивившее, теперь стало частью его эстетического рациона, в который он шутки ради пытался запихнуть весь Монпарнас, Монмартр и Бельвиль. Людей, с которыми можно было вести беседы ночи напролет, словно юность всё еще являлась отражением возможной реальности. Он с расстановками выдыхал морозный пар, с удовольствием слушая очередную тираду на несколько голосов, певших практически каноном у него в голове. Потянулся, прошептав «cupio dissolvi», и представил себе, истреблением каких хуманских популяций он бы занялся. «Истреплением», - хихикнул он: «Как залапанный до дыр драгоценный фолиант». Вдоль пути его следования проносились, ускоряясь и замедляясь, велосипедисты, мигранты на скутерах, дома в стиле амстердамской архитектурной школы, и, самое главное, бесконечные вариации самых разных видов брусчатки. Мост Gerrit Krol подарил ему несколько минут божественного счастья, когда его глазам, пылающим от неверия, предстала картина величественного инженерного балета. Тяжелые запоры отворились, полотно пришло в действие, поворачиваясь по часовой стрелке, и навазелиненная баржа тяжело пошла сквозь створ, заставив велосипедистов перекинуться на навесные лианы между пилонами. Тихий Джанки кричал от счастья и смеялся, отплясывая какой-то дикий танец внутри велочеловеческого потока. Балет еще не кончился, а он уже заприметил скамейку на берегу и устремился к ней, задержавшись ненадолго, чтобы повосхищаться светящимися вставками труб моста. Кое-как усевшись, он достал трубку, но так ничего и не смог с ней сообразить. Принялся разглядывать марципановые деревья, поплывшие по фуксиновому небу. Иногда он поправлял растекающиеся чернила белым надувным кортом и разравнивал сбившиеся песчаные пряди точеной массой очередной баржи.
Ким На Бельвиле нет панорамных отелей, есть только эспланада. Ким обозревал сияющий в долине город, его приятель, Дени, откупоривал сидр брют. С настойчивой регулярностью по лицам пробегал луч прожектора Эйфелевой. Раздваиваясь, вспыхивая и затухая, он высвечивал зеркальные башни Дефанса, пересчитывал заварные коробочки картье Богренель и, устав, ронял пару капель на набычившиеся этажки Бельвиля. Молчало обожженное химически-розовое небо, которое ветер уже совсем отчаялся потревожить. Теперь ему оставалось лишь слабенько вращать лопасти ветряка да беспокоить мусорные пакеты в подворотнях. Мерцающее освещение фонарей дневного света в парке ниже неприятно смешивалось с теплыми лучами бронзовых фонарей за спиной. Ким, словно впервые в жизни, выплывал из сумерек. Массивные скулы и капризные губы скрывали, будто древние скалы, узкие гроты, в которых бултыхался рассеянный презрительный взгляд. Абсолютно гладкий широкий лоб, не исказившийся, по-видимому, ни разу в жизни, походил на налобник античного шлема и, вместе с висками и линией нижней челюсти, образовывал непроницаемую маску. Черты лица были нанесены в спешке опытным каллиграфом, у которого стремительно сохла кисточка, так что некоторые места ему пришлось чуть ли не процарапывать, заливая отверстия всякой гадостью. Круто стриженые виски и затылок венчала гладко зачесанная назад шевелюра, которую с опаской ерошил налетающий ветер. - Смотри вдаль, сейчас привыкнешь, - посоветовал Дени, заметив, что Ким щурится от резкого контраста освещения. - Говорят, у вас даже на Новый год салюта не бывает. А у нас – каждый второй день. Люди радуются, - ответил Ким в прострации. Он наблюдал за своей кистью, дискретно менявшей свою форму, но продолжавшей сжимать джойнт.
ТД - Пютэн! Какого черта постоянно занята кабинка? - Тихий Джанки слышал всё это, но ничего не мог с собой поделать. Его мало заботило бешенство по ту сторону двери или санитарное состояние туалета - в его голове так прочно засели образы нарколитературы, что еще один твит в духе Ирвина Уэлша вряд ли мог его удивить. Нужно было как-то выбираться, выпустить что-то из тела, что-то, что угодно. В такой ситуации ему был известен лишь один способ хоть как-то скинуть одурь - он, еле соображая, принялся мастурбировать. Пред лицом мелькнули кадры с лицами Юэна Макгрегора и Билла Мюррея. Всё не так уж и плохо, в кино бывает много хуже, ухмылялся он, пытаясь вспомнить или сконструировать что-то сексуальное. Краткая череда бывших, чем сильнее и вечнее любовь - тем мощнее стояк. Употребление слова «мощнее» не помогло, его член продолжал изображать из себя тургеневскую барышню - сколько можно падать в обмороки! В двери продолжали ломиться, подключилась славянская баба, взимавшая пошлину у входа в сортир. Он смеялся, выталкивая свое естество наружу, очень тихо смеялся, потому никто и не замечал. «Свежий вздох!» А? «Русский?» Советский, блядь. До свидания.
Дени Сначала я думал ездить по городам и весям и читать свои стихи и рассказы, якобы переведенные на корейский. Довел себя до клинической депрессии этим дерьмом и не желаю вам такой же участи. Поэтому не буду больше заниматься тем, в чем ничего не смыслю, забуду о фотографии и невидимых собеседниках. Мне гораздо ближе ваша толпа накуренных уродов, которые будут ржать даже если я просто насру на сцену, как это делал незабвенный Иисус Аллин. Я просто заимствую, паразитирую, а потом пытаюсь подменить контексты, как Энди Кауфман. Мидии на обед - вот это массаж! Совершенно неважно, что вы скажете, неважно, что будет после вас. Даже после последней черты, скажем, после успешного суицида вас ожидает лишь гора бумаг, делопроизводство - до самого конца всех цивилизаций. Скорее всего, закат нашего Солнца будет точно так же отмечен в особой канцелярии, с указанием точной степени потери зрения. Наблюдения должны продолжаться, светопреставление маст гоу он. Спасибо, что пришли! Потрясающая публика, спокойной ночи! В опустевшем зале раздалось несколько неуверенных хлопков.
ТД На улице Nieuwstad четко блюдут права человека. Можно предположить, что под сатиновыми наволочками прячется любовно заламинированная Всеобщая декларация прав человека. Любой, занимающий стеклянную комнатку на улице Nieuwstad, помнит, в каких возвышенных выражениях была воспета его профессия поэтами-декадентами, и что ничего подобного не исторгали уста фрустрированных попов, мечтавших сразу приступить к пыткам, или мамаш, тащивших в потных торжествующих ручонках оранжевую краску и бритву. Право каждого человека с улицы Nieuwstad на образование профсоюзов и стачку выражается в единой валютной ставке, в равенстве правил игры и инфраструктуры - никто не решается нарушить трудовую солидарность. Наступивший вечер отдает улицу Nieuwstad в полное распоряжение неонового антропологического зоопарка. Загораются бикини, чулки и макияж. Вы попали на конечную станцию, здесь ваш поезд проследует в оборотный тупик, пожалуйста, расслабьтесь и переведите свой мозг на несколько миллионов лет эволюции назад. Вперед!
Ким Вот что мне рассказывал дед о Корейской войне. Не знаю, насколько правдива эта история, но в моей памяти она отложилась именно так. Как-то заняли мы одну деревню. Да нет, не то чтобы заняли, просто продемонстрировали свою огневую мощь, хотя, что там, нас был всего лишь один взвод. Но жители деревни поняли, что пока в наших руках оружие, эту территорию контролировать будем мы. Разумеется, мы приказали жителям доставлять нам дневной рацион, так чтобы мы не чувствовали, что где-то идет война, что мы уже который месяц питаемся разве что не камнями, хотя бывало что и камнями. У самих жителей едва набиралось поесть кое-как раз в день, а тут еще и мы. Однако выбирать не приходится, у кого оружие – тот и распоряжается. В общем, проблем с питанием у нас не стало. Через какое-то время мы прижились, и нас даже стали окликать по именам. Но они – чужие. Возможно, мы так же можем наколоть дров, как и их мужчины, так же ловко вязать снопы, как и их мужчины, так же натаскать воды из реки, но мы – чужие. Тончайшая грань в несколько сантиметров металла, причудливо сложенного, словно дивная игрушка, и крохотная щепотка искрящегося порошка – вот и вся разница. Дети, дети, настругавшие шампуров, чтобы нанизывать кленовые листочки! Казалось, что про нас забыли, голоса молчали, а нам казалось, что голоса должны мячиками скакать по земле, то тут, то там, и попадать нам прямо в лоб. После такого легкого толчка прямо по третьему глазу мы обычно принимались теребить наши металлические полосочки, и с их помощью проникать глубоко в тот мир, который, нам казалось, находился по ту сторону. Но это было не так. Этот мир больше не пах и не радовался зло, когда мы собирались в путь. Обычно мы засыпали этот мир землей, а иногда и не засыпали, иногда кто-то из нашего отряда возвращался по ночам, чтобы в последний раз прильнуть к тому миру, попытаться хоть на миг ощутить тот чудесный запах, их, чужих. Если об этом узнавал командир, то тогда запахи ностальгирующего тоже вскоре скрывались под землей, или не скрывались. Это бывало крайне редко, в те дни мы просто брали у них пищу. Они сами нам её отдавали, без споров и разговоров, потому что крохотные украшения, с которыми никто из наших никогда не расставался, являлись тем самым неписаным правилом. Даже когда мы не хотели есть, даже когда мы просто приходили выпить молока – всегда ставился стол, на который выкладывались скудные запасы деревни. Если мы их не брали, то они так и оставались лежать на столе. Но во всем этом пиршестве отчужденности было одно скромное исключение. Девушка, которая как-то пришла к нам ночью. Все были в сборе и обсуждали какие-то планы наступление или преступления. Мы крайне удивились, так, что по кругу прошла металлическая чечетка, и тут же затихла, уступив тихому медитативному покачиванию металлических черточек, через которые мы её разглядывали. Она стояла у входа – почему её пропустил караул? А она стояла и тщательно, будто бы разглаживая простыню, разглядывала каждого из нас: нет, тут складочка, нет, тут пузырьки, нет, тут еще штопать надо, да, вот тут гладенько, так, что можно ладонью прочесть будущее этой ночи, так хороша была простыня в этом месте! Девушка поманила пальцем одного из наших, его конская шея испуганно изогнулась в сторону командира, а командир лишь пожал плечами и мотнул головой в ответ, ну иди уж, мол. Они вышли. Совещание продолжилось. Парень вернулся часа через два, а мы всё о чем-то совещались. Взглянув на командира, каждый решил, что лучше не поворачивать головы в сторону пришедшего. Но как же было сложно удержаться от этого! Он принес с собой настоящие запахи: цветов, полей, рек, быстрых животных, певчих птиц, шорохов леса, шелеста древесной коры, вздохов еловых лап, даже запах дрожания железнодорожных шпал, - слышались в его дыхании, в его коже, в его неуверенной походке. Это и были их запахи, тех, кто был по ту сторону, в кого мы не могли проникнуть. О, как же сладки они были! Кто-то закашлялся, кто-то скукожился над картой, кто-то судорожно стал искать табак. Командир подождал, пока уляжется шорох, и продолжил совещание. То же повторилось и на следующую ночь. Только девушка была уже не столь придирчива к обозреваемой простыне, хотя и выбирала она довольно долго, но сейчас участок простыни уже не был предназначен для предсказания будущего брачной ночи, а был, скорее, из грубой ткани, единственным преимуществом которой была износостойкость. Опять командир пожимает плечами и один из наших исчезает в дверном проеме вслед за девушкой. Он принес совсем другие запахи! Гул крыльев совиного полета, звук вытягиваемой из мережки нитки, хлопки плотной ткани, шуршание растираемых полевых цветов по брезенту, запах звука лопающейся ножки одуванчика. Словно горький белый сок потек у нас по венам. Так продолжалось еще долго, пока девушка все не перебрала всех, кроме командира. Она брала еду, не видя в этом ничего зазорного. Наша хижина наполнилась целой вселенной запахов, а на лицах товарищей поселился неизбывный румянец стыда и наслаждения. Однажды ночью девушка не появилась. Её тело даже не было присыпано землей, а лежало, разметавшись в мятежном сне, ровно на полпути к нашему лагерю. Женщины из деревни забили её мотыгами. В ту же ночь мы собрались и ушли. Мы больше никогда не видели тех людей и больше никогда не пытались в них проникнуть.
ТД Сколько раз он проходил мимо, даря им свою печальную улыбку, но сегодня у Тихого Джанки имелась наличность. Кэш - это самое ненужное, ничего не значащее слово, меньше кэша, больше кэша, нормально кэша. С кэшем можно восстановить то, что было утрачено так давно, можно выстроить что-то свое собственное. Можно ускорить процесс компиляторов своего суперкомпьютера, запущенного с самого первого электрического импульса в нейротрубке эмбриона, в сухом остатке. Ничего особенного с кэшем сделать нельзя. Этим Тихий Джанки и намеревался заняться - ничем особенным, чем-то особенно ненужным. Каждый жест и каждое микровыражения лица - всё тщательно отработано. В этом искусстве настоящей пантомимы нет никакой подделки, никаких «ив, одиноко плачущих под лунным светом», «метафор разбитого сердца и мировой скорби» и прочего «языка тела», который многочисленные шарлатаны довели до абсурда. Каждый человек на улице Nieuwstad твердо знает, что «спасительный свет бога, побеждающий мрак и зло» выражается в алгебраических формулах, не в дрыганиях под бубен. А вот «привет, бейби, я покажу тебе космос» - в каждодневном фитнесе, здоровом питании, удачном генетическом наследии и, разумеется, в том, что всё это будет здесь и сейчас. Это - реальность, как и влияние атмосферной рефракции на закат, видимый человеком. Реальность заключается в том, что, проходя именно мимо её плексигласового портала, у него в мозгу выпадет именно та самая комбинация квантовых игральных костей, что он войдет. Тихий Джанки переступил порог и не увидел никаких рун на стенах, это обнадеживало. На стенах не было вообще ничего, на чем можно было бы задержать взгляд. Она улыбнулась при виде его слоеной шапки с помпоном и тяжелого шарфа, связанного какой-то женщиной явно с любовью. Он протопал внутрь в своих тяжелых ботинках, целиком покрытых толстым слоем фекалий и болотной грязи. По телевизору шел «Саус Парк», выключить - ему не пришло в голову. В его голове кислотные демоны уже давно начали свой танец без костей. Где-то взревели святые моторы, обращающие лабиринты ядовитых трубок в туннели выхлопа и бешеной скорости - человеческий мозг не в состоянии сразу переработать столько аудиовизуальной информации. Концентрация только на режущем глаз бикини - его уже нет. Еще несколько трансформаций, звуков узкого горла, и по кругу начинают кричать зеркала, не выдерживая напора происходящего. Ха-ха-ха, безумно смеется Тихий Джанки, больше никаких переплетов и памятных окантовок! Он опускает взгляд и тут же в ужасе рычит на зеркало: под ним мечется дикий неоновый зверь! Пламенеющие кислотно-радиоактивным светом зубы, оранжевые кипящие лавой губы, фиолетовые сияющие тысячей пропановых горелок зрачки! И это было только самое начало. И начало кончилось. Ужасающая жажда. Молодец. В смысле? Просто. То есть... это не имеет вообще никакого смысла. Она резко дернулась с гримасой отвращения на лице - это длилось лишь долю секунды, он успел заметить, еще тик и она вновь лучезарно улыбается. Выход. Прямо на улицы Лондона XIX века, по которым носится неутомимый Шерлок. Brownstone, opium, insanity.
Ким - Физический процесс мысли возможен только при увеличивающейся энтропии, - Ким сидел в углу комнаты и говорил куда-то в окно. - Ты закончил? Спасибо за Пенроуза, но это было, реально совершенно неинтересно, - Дени потянулся на постели и погладил свой огромный член под пледом. - Любая идентичность потеряет свой смысл в 2023 году, когда первый колонист ступит на поверхность Марса, - словно не слыша собеседника, продолжал Ким. - Невозможно удержаться от вдыхания запаха спичек, легкого, терпкого и бескомпромиссного, россыпи марсианских спичек, м-м-м, - словно проверяя канал связи, промурлыкал Дени. - «Johnmalkovich» is not a word, it"s a sentence. A man survives several lifetime imprisonments and leaves the prison for good, John Babbacombe Lee, - вдруг произнес по-английски Ким. - Ты болтун и, как все болтуны, не способен созидать. Даже пустоту – не способен, просто ничего, - Дени вдруг потерял терпение. Ким уставился на него, раскрыл рот, собираясь что-то возразить, но по выражению лица Дени понял, что тот не шутит и, в общем-то, прав. И, чтобы не закрывать рта попусту, он примирительно спросил: - Где штопор?
ТД Тихий Джанки очнулся в поту, ошпарившем кожу, схватил нож и наотмашь полоснул себя по бедру.
Ким - Всё как обычно? – сквозь плотно сжатые губы прошептал Ким. - Да, твой шкаф готов, подушки, вентиляция, светозвукоизоляция, - снаружи орал пятничный Бельвиль, Дени с усилием отодвинул панель. Ким, обычно с восторгом наблюдавший за восхитительной работой мускулов Дени, сейчас тупо пялился в расширяющуюся пустоту. Куративный эффект карцероподобного шкафа. Много раз такое видел в фильмах, даже читал где-то, но никогда не пробовал сам. Какая глупость! Ведь это не более чем клише, призванное передать то ли внутренний мир героя, то ли безжалостную систему наказаний колонии осужденных, то ли пропасть между персонажем и окружающим его социумом. Дерьмо! «Всё как обычно?» - издевательски прозвучало в голове. Он даже не помнит, что в прошлый раз я был крохотным белым бомжеватого вида, а сейчас я двухметровый негр в зеленом боа с пирсингом и тату!
Дени Ким ушел в шкаф прошлой ночью, прошел день, уже вечер. Дени сидел на кровати напротив огнеупорной двери шкафа, сжимая стакан воды, с остекленевшим взглядом. За окном разгорались и гасли огни соседских пещер. Сквозь стальные жалюзи солнце проносилось обезумевшим автогонщиком. Временами Дени глухо подвывал и поводил плечами, хрустели позвонки. Я - чувак, который продает конвейеры. Я – террорист, маринующий инвалидов. Чем глубже моя депрессия, тем ярче свет в конце тоннеля. Тем мощнее стояк и тем круче маринад. Рецепт прост: настаивать инвалидов на метаноле. После ополаскивания - готовы к употреблению. Подходят люди, пробуют: «О, неплохо! хорошо настоявшиеся на метаноле инвалиды!» «Хочу громить антикварные магазины», - так оно звучало в голове. Эмоция, прорезающая контрфорсом монолит убеждений, памяти и еще чего-то устоявшегося, каких-то конструкций, превращающих любого в андроида. Мои идеальные копии в нужном количестве, совершенные существа, покоятся в саквояжах, обитых черным крепом. Звуки и цвета пропали, чернота двери становилась гуще, повышаясь в температуре. В голове у Дени творился настоящий хаос. В этом не было ничего от творческой спонтанности импровизации или волевых заскоков и прихотей, никакой эксцентричной экстраваганзы с элементами трансгрессивной геополитики. - Я хочу, чтобы ты боялся моего голоса! - орал он, забившись под диван в каком-то отеле. - Ну что, господин террорист, не желаете ли отбелить белки, чтобы в ваших глазах не было видно этих отметочек, - чопорный портье поплевал на платок, намотанный на большой палец, и изобразил, что что-то тщательно оттирает. – А то, знаете ли, мсьё, цинк-то сейчас о-ля-ля! Террорист - он, как сварка. После того, как он сварил что-то или кого-то, остыв, он уже не помнит, кто или что это было. Но во время процесса сварки не существовало ничего иного, кроме объектов под огнем. Единственное, на что стоит тратить жизнь - это на то, чтобы её не тратить. Двухголовый ребенок на велосипеде. Логичен только велогеноцид. Красная и желтая рыбки Хроноса. Гора Ирпень. Что за?.. Сознание отказывалось притрагиваться к этим удилам. Если и перемещаться по ней, то только выстрелами точно в переносицу. У опытных путешественников - щель в переносице и бритая наголо голова. Они сидят на мраморных шарах. И только ветер путешествует сквозь них. Они носятся с бешеной относительной скоростью и даже ходят друг к другу в гости. Для них не так страшен яркий свет, сколько боязнь его отсутствия вообще. Ах, Дени - плохой террорист и еще худший комедиант! Он из тех - из символических насильников. Ему нравится, только когда ей нравится. Мы будем танцевать на зараженных пляжах. И, разделив с ней всё это, он станет её кошмаром – символом того, что он сможет подарить ей новую жизнь. Совсем никудышный! Может угрожать лишь тем, что подарит жизнь, от которой потом невозможно будет отказаться. За дверью кто-то зашуршал, и морок вмиг пропал. Дени кинулся к шкафу.
Ким дирижировать целой страной невыносимо скучно. вот если бы я не вернулся из берна в пхеньян, а укатил бы в калифорнию в юсиэлэй или беркли на режиссерские курсы, скажем. и у меня бы появилась одна из тех сумасшедших семнадцатилетних герлфрендок. длинные пшеничные волосы, коротенькие джинсовые шорты, мужская рубашка в клетку с длинным рукавом, холщовые кеды на босу ногу и голубые глаза, в которых я всегда был бы склонен искать больше странности, чем есть на самом деле. так уж выходит при идеальной физической внешности отчаянно требуется эта вечно ненаходимая сумасшедшинка. так, чтобы потом можно было хоть за что-то зацепиться, уходя. но и мне тоже лишь двадцать лет. я был бы чуть старше и чуть разочарованнее неё. но продолжал бы прикидываться, что способен что-то черпать из этой ничтожной разницы в два-три года между нами и из этой цивилизационной пропасти, что разделяет миры, нас породившие. очень скоро я познакомлюсь с её родителями - бывшими хиппи, разбогатевшими до тюнингованных спорткаров и особняков с кипарисовыми аллеями. ха-ха, смеются они и ветер развевает их волосы, разглаживает складки их одежды светлых тонов. ха-ха, прыгай, ким, и я прыгаю в их кабриолеты, оттуда - в бассейн из камелий и нежусь на их нетающих молочно-шоколадных террасах и крышах. ажурные врата открылись, они утирают слезы, я оказался таким забавным малым, за которым тянется бесконечный плащ, сотканный из чего-то непонятного, уродливого и страшного, и чем дальше я от фабрики, где его ткут, тем тоньше и прочнее становится материя, тем изощреннее бьется стежок. саржа в голове звучит как особая пытка в гулаге. отец семейства как-то вечером предложит мне коктейль с причудливым слоением и ледяной кашицей у кромки. в ответ на его взгляд я многозначительно утоплю свой взгляд в бокале, но пить при этом не буду. он улыбнется, как капитан-морпех перед пленным корейцем, но тут же опомнится и прочувствованно положит мне руку на плечо. гм, прочистит горло этот красивый мужчина. гм, свяжу я этот звук с его чудесными мокасинами, мускулами и обворожительно седеющими висками. ты знаешь, ким, в восьмидесятых мы поддерживали гласность, обновляющийся коммунизм, но потом в одной стране что-то пошло не так - лидеры стали спускаться с небес. осторожно, но очень твердо я ставлю бокал на столик, сэр, он понимает и убирает руку с моего плеча, сэр, мне кажется вы забыли на каких принципах были основаны сша. его правая щека чуть заметно скривилась, ему не стыдно, он лишь признает правоту моего аргумента. окей, завтра нам предстоит хорошенько поработать, спокойной ночи. мне доверяют корректировать небольшой эпизод комедийного шоу. родители моей подружки то ли владельцы киностудии, то ли очень крупные продюсеры с непременными связями в андеграунде. эх, вот когда раньше было тру и когда интегрити ценилась выше рейтингов, такое можно услышать от них, раскуривающих косяк с дэдбит комедиантами, каждый из которых на пороге банального и рутинного суицида. вот тебе много денег, давай сделаем вот какую штуку. комедиант соглашается, выползает в комики, в шоумены, в рок-звезды. теперь только кокаин, я же говорил, что будет тру. по окончанию мирового турне комедиант смотрит в зеркало и понимает, что больше не может произвести на свет ни единой улыбки, да, паралич, а дальше рутина. одна из крошек творящегося вокруг самопожирающего и самовоспроизводящегося кошмара попадет ко мне. моей работой останутся довольны. о, может выйти толковый сценарист. он китаец, эйжн-эмэрикэн, нет, он из северной кореи. вокруг понимающие загорелые лица. мне отчаянно хочется раздобыть проволоки различного диаметра и поглядеть, как их белозубые улыбки будут её перекусывать. утро в офисе, работа кипит, работа спорится. тут варят самое убойное зелье за всю историю человечества - голливудский смех. ради разработки высокоточного оружия не жалеют никаких ресурсов. здесь не существует вчера. память упакована в сводки, сводки - в столбцы, столбцы - в вырезки и гаджеты. но я не спал всю ночь, вчера для меня еще слишком живо. мой лучший друг трахает мою подружку. наверное, следует добавить, в её флигеле, на полу, рядом валяется мой рюкзак, что-то в этом роде, какую-то деталь, но ничего не приходит в голову. поэтому я описываю всё как было. тридцать страниц за ночь, работал, как чумной или как прокаженный, или я впервые попробовал кокаин из словно нечаянно оставленной отцом табакерки. он заглянул глубоко мне в глаза, я услышал мерзенькое дзиньканье ледяной кашицы о позолоченную кромку. спокойной ночи, я один в его кабинете. хмуро сияет огромный монитор, клавиатура растеклась по глади стола. не прошло и получаса, как я возвращаюсь сюда. эй, чувак, послушай. это мой лучший друг застегивает джинсы. только не устраивай сцен. это моя подруга кутается в мужскую рубашку. помахав раскрытой ладонью в виде знака стоп и понимающе выпятив нижнюю губу, я покидаю флигель. возможно, я уложился за минут пять. вспыхивает экран, щелкает табакерка, манерно вздыхает клавиатура, по горлу пробегает рвотная судорога, её тяжелые циркониевые клавиши идеально блестят, но с пальцев не сходит ощущение липкой грязи. утро, приоткрывается дверь, отец говорит, пора. да, сэр, отвечаю я, застыв над принтером, похожим скорее не несгораемый сейф, через который чужие люди лишь передают друг другу вещи, никогда ничего не оставляя насовсем. студия, мою папку - в текучку, раскрытую, на бюро, словно на жертвенник. мать моей, хм, подружки подмигивает мне, указательным пальцем просит обождать минутку. далее следует сложная система передачи сигналов и символов, она машет мне рукой и демонстрирует поднятый к небу большой палец. из-за моей спины вырастает голый одутловатый негр, весь покрытый пеной для ванны. с него капает. он аккуратно берет и закрывает мою папку, по пути прочту, говорит он необычайно мягким голосом. вы же тот самый, пытаюсь удержать себя от вопроса. хе-хе, посмеивается куда-то внутрь себя он, пойдем, хочу тебе кое-что показать. мы покидаем вибрирующий и стрекочущий офис-вокзал и углубляемся в коммуникационные тоннели за и под ним. в какой-то миг из стен появляются люди, забирают папку, вытирают моего проводника, облачают его в просторный махеровый халат. смотреть абсолютно не на что, повсюду установлено мудреное эмбиент-освещение, так что глазу невозможно задержаться даже на лампах. углы всех поворотов скруглены так, что делается немного не по себе, словно их вытачивал гигантский червь, а не заливали рабочие в стандартные формы. в ушах начинает закладывать, спускаемся еще ниже. почему бы не сделать тут лифт или эскалатор, я теряюсь в догадках, черви ими не пользуются или это вообще не для людей. вновь появляются люди из стен, но на этот раз их ровно вдвое больше. меня впихивают в плотную дубленку, водружают на голову тяжелую шапку-ушанку и непостижимым образом умудряются еще и переобуть меня в суровые зимние ботинки. в какой-то момент шаги становятся очень гулкими и я благодарю про себя этот освещенный коридор. пустоты за его пределами начинают меня тревожить. тревога переходит в ужас, когда я понимаю, что звук наших шагов начинает уноситься в темное никуда. в груди становится тесно, мне кажется что этот яично-зеленоватый коридор и есть та храбрая скорлупка, что хранит нас от молчаливо воющего мрака снаружи. добро пожаловать, сильные руки подталкивают меня в спину, когда я пытаюсь остановиться на границе света. беспомощно машу руками, мне хочется кричать, мочиться, плакать, срать и кончать одновременно. словно меня вынули из барокамеры и теперь мое внутреннее давление выжимает из меня все соки. тишина навалилась стальным катком на череп, кажется, меня несколько раз тошнит. но я не решаюсь упасть. пусть глаза привыкнут, раздается неподалеку знакомый бас. начинает отпускать, я пытаюсь оглядеться. это наша главная съемочная площадка, тут мы можем выстроить все, что угодно, все, на что способно воображение человека. я четко вижу конец коридора, могу различить начало неровной стены, но высота ее теряется во мраке, о длине я и думать боюсь. почему именно здесь, пытаюсь спросить я, но слова обрубаются еще одной волной рвоты. здесь мы можем уместить все его сознание, любое порождение, любой выкидыш его спонтанных нейронных реакций. по сути, это и есть человек изнутри. смотрю себе под ноги, чтобы взгляд не унесся во мрак. блевотина, моя, на неровной, словно из скал и марсианского грунта, земле, смешивается с чем-то бурым, неужели это кровь. и это не единственное такое помещение, разумеется, просто оно самое крупное в этой части подземного комплекса. а что, есть и другие. хе-хе, ну конечно, ведь каждый стремится создать свой собственный мир. но кажется, что эта площадка давно не использовалась. так кажется только тебе, потому что ты видишь лишь крохотный кусочек, освещенный коридором, из которого ты только что появился и в который, полагаю, тебе очень хочется вернуться. по правде, нет, не хочется, точнее, мой организм говорит мне, чтобы я бежал, искал в нем укрытия, но я понимаю, что в такие места просто так не попадают и вряд ли когда у меня будет еще один шанс. гм, таких, как ты, тут тысячи. прямо тут, сейчас, восклицаю я. вполне возможно, мне это неведомо, но те, кто следуют разуму, как правило от него и гибнут. мир гораздо проще, если следовать своей программе, но превращается в адскую гиперболу, наполняется неразрешимыми парадоксами, как только кто-либо пытается его воссоздать. здесь мы работаем с сознанием отдельного индивидуума, чаще - лишь с одним крохотным мгновением, вспышкой пронзительной яркости. и чтобы её воссоздать, требуется невероятная инфраструктура. поэтому я и привел тебя сюда, мне показалось, что мы сможем работать с твоим материалом. но я лишь жалкий корректор, да и то не уверен, как долго тут задержусь. меня не интересует, как ты зарабатываешь деньги, можешь быть хоть баскетболистом, хоть гангстером, сути дела это не меняет. тогда каким образом корректура отражает то, что происходит у меня в мозгу. мой собеседник помолчал и продолжил, словно не заметив реплики. ты постоянно верещишь о кафке, но где твой сельский доктор. мы даем возможность визуализировать и описать то, что происходит в твоей голове. но вы упомянули тех, кто не вернулся, кто застрял тут навсегда. я начинаю сомневаться, что ты вообще понимаешь, что такое искусство. никого не интересует твоя никчемная жизнь, в конце концов ты всего лишь комбинация клеток, способных рекомпилировать культурные единицы, мемы. кому, на милость, сдалась карта твоего кровообращения или перистальтики. люди - это всего лишь средства передачи сообщения, взаимозаменяемые носители. хорошо, смиренно отвечаю я и, сделав шаг в пустоту, выхожу на мороз. холод, ничего кроме холода, различные его вариации, и фонари, и железо, и камень. лед под ногами, лед, вмораживающий стены домов в скалы. угрюмое низкое небо, неспособное хранить тепло, каждая тень - это отдельный центр поглощения более высоких температур, издевательски выбравший шкалу кельвина. вниз по улице идет юноша, кутается в тяжелую дубленку и с удивлением рассматривает свои ладони, словно закованные в перчатки. он щурится от остатков света, от снежинок, пронзающих плафоны фонарей насквозь. совсем скоро всё накрывает неплотный мрак, в котором проступают силуэты причала и колоссальных десятиэтажных лайнеров. неужели и эта интерлюдия необходима, думаю я, но продолжаю идти, лед-то тут не скользит. мимо проносится состав надземного метро, поднимаюсь к причалу по заснеженным гранитным ступеням. что я здесь делаю и вообще какого черта. справа от меня, по траектории, пересекающейся с моей, движутся две старушки. именно движутся, а не идут, одинаковые коричневые пальто полностью скрывают какой-либо намек на шаги. только не это, люди, с которыми я неизбежно пересекусь в будущем и предотвратить это я не в состоянии. молодой человек, раздается старческий стерео-унисон, будьте столь любезны, помогите нам миновать эту арочку. две пары рук застыли, указывая на крохотную арку, которой прерывается монотонный ритм стального забора, только две одинаковые коричневые сумочки покачиваются на сгибах локтей. я в растерянности. старушки вручают мне сумочки и, ловко подныривают под аркой, качнувшись на одних бицепсах, спиной вперед проникают на ту сторону. знаком приглашают меня проделать то же самое. согнувшись в три погибели передаю им сумочки, хотя сама арка не выше моего пояса. хочу уже было перешагнуть её, но старушки яростно замахали на меня и я подчинился. на другой стороне всё было по-прежнему. стена лайнера, мокрый снег, спины плавно удаляющихся старушек. э-э-энд кат! раздается громогласное. сразу со всех сторон. всё забурлило. гранитные монолиты крякнули и обрели легкость пенопласта. отовсюду стали появляться люди. наушники, микрофоны, линзы, звук натягиваемых и сворачиваемых зеленых экранов. взвился и вскрикнул в последний раз бутафорский ветер. в людской гуще я замечаю рыжую шевелюру. иду к спуску. охранник, видимо, меня знает. молодец, здорово отработал. а, да, спасибо, а это кто там. эге, так это ж луи секей, ну ты даешь, устал, наверное. ага. ну до завтра. нелепица какая-то. иду обратно по той же улице вверх.
- Мы едем в Стокгольм, там выступает Луи Секей, - хриплым голосом объявил Ким, выбираясь из шкафа. - Ты выглядишь, как говно, просидел там целые сутки! - не на шутку взволнованный Дени вскочил с кровати, протягивая другу стакан воды с такой поспешностью, словно был готов это сделать в любой миг в течение последних нескольких часов. - Спасибо, - Ким, не глядя, взял стакан. - Окей, Стокгольм, но только через Амстердам. Тебе нужно немного подраспустить свои мазохистские кудри, - Дени постарался придать веселости своему голосу.
Дени Дени с Кимом шли по авеню де Франс мимо новеньких стеклобетонных громадин, возвышавшихся на месте снесенной части тринадцатого аррондисмана. Парочка выглядела комично: негр, рост два метра один сантиметр, в кожаной куртке с разноцветными драконами, курчавая шевелюра выкрашена во все цвета радуги, к затылку прилепилась красная шапочка а ля Жак-Ив Кусто с подвернутыми краями, и низкорослый пухлый азиат, кутающийся в псевдорыбацкий плащ, из-за чего разобрать, что он из себя представляет, не представлялось возможным для встречных прохожих. Шел мелкий колючий дождь с намеком на снег. Дени громко смеялся, рассказывая анекдот. Ким лишь ухмылялся, искоса поглядывая на своего друга-исполина из-под просторного капюшона. - Не бойся, я не позволю им тебя обидеть, - вполголоса произнес Ким, поглаживая себя по животу. - Ты... ты только что поговорил с калом в собственном кишечнике? – Дени демонстративно вывернул шею от удивления. - Разумеется. И сейчас он несется в прекрасной ноздристой машине к Великому каньону на встречу со своим личным влажным закатом. Это киргизская курага, выросшая из тела моего разложившегося деда, - беспечно ответил Ким. - Ничего-ничего, мы из тебя все эти глупости в Амстердаме повытрясем, - рассмеялся Дени. - Мои люди курят бинду, ибо для каннабиса сет и сеттинг очень уж неудобен, - пошутил Ким. Дени поморщился, почесал указательным пальцем нос, и мелодично зашептал, покачивая головой и похлопывая себя ладонью по бедру: - На Монпарнасе в двадцать первом веке можно чудесно провести время. Если не цепляться за стремительно выветривающиеся отпечатки Бодлера, Кортасара и Дюркгейма. Если не смотреть на фирменные проржавленные кружочки «отреставрировано мэрией». Если перестать воспринимать картон города бетонометалом. И тогда пред тобою откроются мрачные разрезы макетов Жардэн Атлантик - циклопические пустоты, где одинокие охранники неловко поправляют свои хэбэшные кепи, желая вам приятного вечера. Круг замкнулся, точка автореференции достигнута. Через бульвары перекинуты мосты, к нависающим проходам подведены лифты, что оказываются запертыми снаружи на тяжелые замки при спуске с небес на корты. Огромная метафора? Любовь вслепую? Прозрачные офисы и световые окна над жэдэ путями! Дерьмо! Неизменен только запах свежего хлеба. - Прошу тебя, французский рэп, ну не воспринимаю я его! Другое дело Штокхаузен, девять-одиннадцать! – Ким покрутил пальцем в воздухе, изображая зависшую вертушку. - Верно, баскетбол и ядерные боеголовки - friends for life! – ощерился Дени, хлопнув Кима по плечу. – Давай уже на вокзал.
ТД Тихий Джанки сидел в комнате, разрезанной тонкой красной линией на уровне груди. Любой, кто жил в СССР, знает, что эта линия делит стену на две пустыни: выше – выбеленная, из пыли, запахов жареной картошки и звуков звонких побоев, ниже – затертая кургузыми спинами, выкрашенная тоской и проспиртованными полуночными разговорами, заляпанная масляными пальцами и якобы случайными соплями, и черными нарывами затушенных окурков. - Я хочу испытать ту же силу, что и мой дед, Ким Ир Сен, поднять свой член с нуля. Сейчас он лежит на полочке под стандартным углом в девяносто чучхе и мне даже делать ничего не нужно, никакого драйва, всегда полный успех, - Тихий Джанки всё никак не мог усесться в позу лотоса. - Расслабься уже, - сказал ему человек с сильным среднеазиатским акцентом. – Ты же говоришь по-русски? - Вроде как, да, отец всегда верил в союз с Союзом, но в итоге учиться послал меня в Берн, - Тихий Джанки навострил уши, пытаясь разглядеть лицо человека под белой войлочной шляпой, остававшееся вне светового пятна тусклого освещения. - Хорошо. Что тебе известно о киргизах? – спросил человек. Тихий Джанки подумал, что не знает о них вообще ничего. Разве что в Киргизию ссылали маньчжурских корейцев, корё-сарам, сослали и деда, Юрия Ирсеновича Кима. - Корейцы и киргизы – единственные, кто отправился на юг, а не на запад, во время Великих миграций народов. Они шли за курагой, что произросла из их еще более древних предков, – голос человека звучал так мягко, словно они сидели уютной походной юрте, защищенные от всех невзгод. - Нужные им деревья очень редки. Они не сбрасывают плодов, те высыхают прямо на ветвях. В какой-то момент произошло разделение двух крыльев племенных объединений, что-то там насчет урюков и абрикосов, и они оказались там, где оказались. - Но это же полный абсурд, - Тихий Джанки почувствовал, что его простая потребность начала обрастать ненужными подробностями. - Вот тебе курага, - человек протянул ему раскрытую ладонь, на которой недовольно ворочалось крохотное существо, пульсировавшее оранжевым. – Примешь её целиком за раз, и всё пропадет, ты окажешься на трибуне, тебя будет приветствовать нужный тебе киргизско-корейский народ. Только помни о том, что всех, кто путешествует, будут пытаться лечить. - То есть один из? Почему тот будет именно тем самым? Кто кого лечить? – озадаченный Тихий Джанки сыпал вопросами. - Это неважно. Курага переварится и исчезнет, больше ты о ней никогда не вспомнишь и не услышишь. Но с того самого мгновения для тебя уже не будет барьеров. Твое тело завершит цикл, - человек вложил ему что-то в руку. Черная вспышка. Тихий Джанки вскрикнул, очнувшись, и схватился за нож, но тут ощутил, что в ладони что-то липко шевелится. Сквозь решетку судорожно стиснутого кулака пробивалось оранжевое свечение. «Какие еще, блядь, киргизо-корейцы?!» - выругался он по-русски без какого-либо акцента.
Ким Ким вышел из порнотеатра совершенно бледный, с лицом, не выражавшим вообще ничего. Словно его стерли, словно каллиграфу, сотворившему его, устроили локальную культурную революцию. Сломали пальцы рук и ног и заставили стирать все свои произведения. А лицо Кима было (увы, опять!) было последним. Больше не было сил, было лишь желание не подохнуть, словно собака, от рук двух стражей-деревенщин. Впрочем, это так и так произошло. На передней стороне головы осталась эмоция бильярдного шара. Со временем стала проступать цифра «8». Автоматически фиксируя происходящее, глаза передавали образ губ Дени, движения которых заключали в себе что-то вроде «эй, что произошло?» или «где твое лицо?» - категории, не имевшие к произошедшему никакого отношения. Восьмиугольный плексигласовый аквариум, в центре вращающийся подиум. На подиуме удивительной красоты восточноевропейская девушка в ярко-красном бикини. Рост где-то метр восемьдесят, прямые пшеничные волосы, искристые ониксовые глаза, круглая попка и высокая грудь – всё то, что провоцирует резкий толчок тестостерона прямо в сердце и усаживает клиента намертво в его глубокое кресло. Шоу начинается. На подиум поднимаются парни-порноактеры и, не обращая внимания на вращение, поочередно трахают девушку. Её чересчур идеальная кожа, словно застывающий воск, лишь немного деформируется. Она продолжает вращаться, выпрямляется. Кончив ей на лицо, парни поправляют макияж и белье на ней. В её левой ноздре зевает бордовый бегемотик и тонко сплевывает по канальчику на её губы. С подбородка капает густая кровь. Она кашляет. Новая партия порноактеров. Они стонут и урчат, раздаются звуки шлепков и ударов. Поправляют макияж и белье. Вращение ускоряется. Её повисшие руки, как и её волосы, пытаются задержать вращение, слабовольно опаздывая за телом. Еле заметно начинают работать старомодные дворники у нижней кромки её глаз – веки дрогнули и раскололись двумя вокзалами на сразу два зеркальных бульвара Мажента. Она не вытирает кровь с щек, с губ, с подбородка. Вращение и ритм кашля – чаще, быстрее. Еще одна партия. Еле запрыгивают на подиум. Мычание, звук хлыста по оголенной плоти, хруст хрящей. Ничего не поправляют, нечего поправлять – её рвет кровью, кашель выдирает кусочки легких, которые долетают до стенок аквариума. Еще быстрее! Обезумевший гончарный круг в противоходе - Хнум уверовал в деконструкцию! Стенки покрываются бурыми пятнами и линиями, сползают куски камелий и лилий. Безмолвные зрители успевают увидеть кровоточащий столп отрешенной боли, но вскоре пропадает и он. Аквариум становится совершенно непрозрачен. И нет у него ни предыстории, ни конца. Глухой стук падающего тела, загорается красная лампочка, посетителей просят на выход.
Дени Дени с Кимом зашли в бар «Шпигель». Проходя к залу, где призывно-отстраненно играл cool jazz, они услышали за стенкой, отделяющей курилку от коридора, крики. Истерические крики, дискретно сменяющиеся воплями ликования, набивали комнатенку так плотно, что никто не решался открыть дверь. Казалось, что плотность, образовавшаяся внутри, может поглотить любой объект. Или что она вот-вот вырвется, сорвав хлипкие болты дверей салунного типа. Сквозь витраж можно было различить черную тень, метавшуюся по комнате-пеналу. Она то припадала к стене, что-то нашептывая персонажам из американских фильмов-нуар, то взмывала на высокий табурет. И тогда раздавался оглушительный треск, словно смертоносная смесь шрапнели и камней ошпаривала жестяную крышу своей ненавистью. Траектория движения безумца намертво фиксировалась точками, отмеченными разноцветным помпоном лыжной шапки. Ким коротко ругнулся по-корейски и ускорил шаг. Дени снисходительно улыбнулся воспитаннику швейцарского колледжа и, положив свою огромную ладонь ему на плечо, повел Кима к столику. - Ты это тоже видел? Super Collider Ski Hat! – не успев усесться и пригубить пива, спросил Ким. - Нет, не видел. Не знаю, я привык, мало ли фриков, - равнодушно отозвался Дени, уже захваченный ритмом, что задавала джазовая банда. - Да ну и черт с тобой. Если б я снимал «Декалог» с твоим участием, то в нем не было бы ни «поиска», ни «бога». Вообще ничего. Один только Дени в пустоте вселенского палимпсеста, - с нескрываемым раздражением сказал Ким. - Ну-ну, а мне видится Ким в спусковом модуле, на приборной панели иконки Карла Сэйгена и Сэма Харриса. Ким в позе мумифицированного фараона. Обратный отсчет. Совсем скоро его нога коснется Марса. И он наконец-то сможет от души посрать, ага, той самой своей курагой, что таскал в потайном отсеке желудка всю свою жизнь, - парировал Дени, раскуривая трубку с пыльцой. - Ха-ха, какой молодец, а сколько раз ты сводил тату со своего члена? – голос Кима прозвучал на тон выше. - Хм, где-то раз пять-шесть, не все ли равно. Мне вот что всегда хотелось у тебя спросить, - задумчиво протянул Дени и тут же замялся. – Насчет всей твоей семейной драмы в стиле Генриха VIII. - Ничего особенного. Генрих, король английский. Ким Чен Ир, диктатор корейский, убивает своих жен. Они пропадают, потому что ему никак не удается найти ту самую. Ту, о которой рассказывал ему отец, ту, что осталась лежать поперек какой-то тропинки. Как-то так, - отстраненно сказал Ким. – Его сын, Чен Ын, знает об этом – никаких особенных угрызений он не испытывает, просто знает. Отец пытался изнасиловать его, когда ему было лет десять, или же изнасиловал? Не помню точно. Но мать была рядом и глупо улыбалась. Вот, как-то так. - Окей, - после небольшой паузы сказал Дени. – Хорошо, если ты с этим примирился. Или, не знаю, я не очень силен во всех этих шекспировских страстях. Вечер трубил из всех доступных вакуолей, гремел всеми марками металла. Пиво лилось рекой, люди возникали и растворялись друг в друге. В воздухе разливалась дрожь, не чувствующая температуры и голода, несытое довольство наблюдающего от третьего лица. - Пютэн! Какая-то сука оккупировала кабинку, - орал Дени, которому приспичило. - Что может быть претенциознее пьянства в одиночку в век интернета! – попытался было возмутиться Ким, разглядывая одиноких голландцев у стойки, но, заметив, что Дени смотрит на него с укоризной, не стал продолжать.
Ким Ким взял странную привычку – класть нож у изголовья. В последнее время он не хотел противоречить снам. Лежа в постели при выключенном свете, Дени глубоко дышал своей мощной грудью, перегоняя кубометры воздуха, словно промышленный компрессор. От Кима не исходило ни звука, он затаился или впал в спячку, сказать определенно не было никакой возможности. Вдруг Дени прошептал: - Ты ж не спишь, Ким, да? Ты бы отсосал у Секея? Тут стало ясно, что тишина, окутавшая Кима, - это красноречивое молчание. Правда, было неясно к кому оно обращено. Словно Ким с кем-то неспешно общался, с неким собеседником, обволакивавшим его на расстоянии пары сантиметров. Ким помедлил, прежде чем нарушить свою беседу: - Хм, зависит, - глухо ответил он. - Ну, у меня же ты брал за щеку, когда я гостил у тебя в Рёнсоне, да и сейчас мы в одной постели, - Дени осторожно поддел Кима локтем. - А причем тут ты вообще? И причем тут байки южнокорейских СМИ? – равнодушно отмахнулся Ким. - Оу, братишка, к чему так бросаться словами! – попытался было изобразить обиду Дени, но за этой интонацией проскочил рокоток его знаменитого густого смеха. - Ты – сексуальная машина, воплощение перевода спермы в живую плоть. Если завтра кого и нужно будет выставлять в виде экспоната «Совершенный представитель человечества», то им будешь именно ты! – Ким развернулся из своего калачика и приподнялся на локте, в его глазах начинал разгораться жестокий огонек. - Этот аспект сильно меняет поставленный мной вопрос? – Дени словно не замечал трансформаций, происходивших с Кимом. - Разумеется! Половая связь с тобой – это всё равно, что быть публично трахнутым Президентом Земли или Капитаном Марса, - Ким оперся уже на оба локтя, его слабая гладкая грудь показалась из-под одеяла. - Звучит не так уж и плохо, - мысленно прикидывая, ответил Дени. - В этом-то всё и дело. Когда образ поглощает человека, то он становится властью, искусством, наукой или еще какой ерундой. Его член или вагина – частью знания для посвященных! - убавил напор Ким. – А сам он перестает быть тем Дени, парнишкой, что заколачивал данки в Далласе, или тем Дени, что сбегал с уроков в кинотеатр в Нейи. - И кто же я для тебя теперь? – не особо копаясь в воспоминаниях, поинтересовался Дени. - Не знаю, дорогой мой, не знаю, - покачав головой, Ким с чувством взглянул на Дени. – Сейчас ты для меня – всё, что не я, который тут. В медиа мы б с тобой еще потягались, но только не тут и не сейчас. Ты – это клетка меридианов и одновременно праща, что запускает меня по ним. - Хм, и как это соотносится с Секеем? – Дени поморщил свои крупные губы, провел по зубам языком. - А так, что он – никто. И никогда никем не будет, - с неожиданной грустью ответил Ким. - Он лишь блик, образованный множеством других, но сам при этом не имеющий никакой силы. Он фантом и краткая вспышка на экране, когда регистрируется очередная автоинтерференция. - О нет, в интерференции и референции мы еще не углублялись, давай-ка спать! – ухмыльнулся Дени. - Когда человек – никто, то его невозможно желать. Можно лишь надеяться, что ты ухватишь этот блик и не дашь ему погаснуть… - Хотя бы в своих нейронах, Окей, - примирительно пробурчал Дени, прекрасно зная, что Ким вот-вот переместится на привычные рельсы тоски и надежды. Впрочем, думал Дени, ДНК не хранит информацию из нейронов, так что и волноваться особо незачем. - Помассируешь мне затылок? – сказал Ким, укладываясь в первоначальный калачик. - Конечно, чучхейский ты единорог, спи, - прошептал Дени, обхватывая целиком череп Кима ладонью.
Дени Под надуманным предлогом Дени едет в Стокгольм первым. Ким просит взять его с собой, но Дени непреклонен, на все вопросы он терпеливо твердит, что так будет лучше для самого Кима. В полдень 22 марта в аэропорту Арланда приземлилось белоснежное лобастое чудовище без иллюминаторов и опознавательных символов. Драгоценная металлическая рыба, словно вынырнувшая из мифов о Синдбаде, тормозит, укрощая свою ярость, и покорно затихает на самом краю поля, затаившись среди вечных снегов. Её брюхо раскрывается и оттуда выходит Дени, за которым следует дюжина его идеальных копий. Отличаются они только гримом, прикидом и гаммой боевого окраса волос. У каждого с собой огромная канистра на колесиках. - Вот же ж холодина, - процедил Дени, поправляя воротник кожаной куртки. – Такой свежий воздух, а дышать совершенно нечем. Его копии беспечно улыбались, пялясь на чрезмерно яркое солнце. - Очки! Очки наденьте, глаза вам еще пригодятся! – прикрикнул на них Дени, копии незамедлительно исполнили приказ. Из спецпортала прямо на поле выворачивает кавалькада хмурых бронированных джипов. Группа быстро грузится, и они растворяются в клубах экологически чистого дыма. Из аэропорта кортеж следует прямиком в подземную парковку Глобен Аренас. Пролетая на головокружительной высоте эстакаду Skanstullbron, линия глаз Дени практически поравнялась с газовым пузырьком на крыше гигантского снежного кома Глобена. Он злобно ухмыльнулся, поправил очки на переносице и перевел взгляд на хаотичный архипелаг, сиявший льдом и какой-то по-особенному мертвой жизнью. На полной скорости на них навалилась сверкающая громада шведской модели солнца, и через миг они влетели в её темное чрево. С парковки они поднялись прямиком в прямоугольник отеля, прилепившийся к южному боку Глобена. Дени шел впереди, не выпуская из рук канистру, за ним семенил менеджер отеля, перебирая ключ-карты, следом шествовала группа клонов, громко разговаривая и шутя. Эта шумная компания явно переполошила весь отель, то и дело из проемов и щелей люксов показывались лица деловых людей, которые, словно птицы, понимая, что ничего съедобного тут нет, запирались и затихали навсегда. Нужный этаж, нужный коридор. Вдруг из очередной щели показалась полноватая фигура в черной футболке и джинсах. Фигура походила на случайный набор несуразиц, рассказанных разными людьми, но которые никак не желали сходиться в одну историю. Рыжая шевелюра никак не скрывала поразительным образом взлохмаченную лысину, словно этот человек спал исключительно на макушке. И теперь он, стоя вполоборота в проходе, отчаянно пытался выскрести остатки еды из своей бороды, глядя в зеркало в прихожей. Группа приближалась. Человек чертыхнулся, плюнул на бороду, принявшись вытирать потные ладони, испачканные кетчупом и следами недавнего онанизма, прямо о футболку. - Хай, привет, э-э-э, Дени… - промямлил человек. - Просто Дени, и давай без церемоний, - Дени внимательно смотрел человеку в глаза, без колебаний протянув ему руку. - Я твой фанат, Дени, все сезоны твоих игр, я Луи Секей, - человек осторожно пожал руку атлета, с опаской заглядывая тому за спину. - Мне известно, кто ты, Луи, не обращай внимание на, гм, этих, - Дени покосился на свои копии, которые, казалось, вообще не замечали смены контекстов. - Тот раз, когда ты посетил наш подвал на Манхэттене – это было для меня огромной честью, хоть и журналисты превратили это всё в балаган, начав искать какие-то связи между нами, - Луи продолжал держаться за руку Дени. - Ха, - ухмыльнулся Дени. – Ты многого не знаешь, я частенько прихожу на твои выступления, инкогнито, разумеется. Вот и сейчас, думаю, мы повеселимся. - Теперь-то уж точно! – воскликнул Луи, ощутив странное жжение внутри сплетенных в рукопожатии ладоней. – Могу я спросить, что это у вас там в канистрах? - Завтра ты же на сцену прямо отсюда? – словно не услышав вопроса, спросил Дени, на что Луи утвердительно кивнул. – Окей, я с ребятами оформлю триумфальное прибытие перед твоим номером, так, чтобы публику завести. - Э-м-м, я это очень ценю, но не думаю, что мне нужен такой разогрев, - Луи замялся. - А это и не для тебя, мы решили частично ослепить солнце, - Дени добродушно улыбнулся и притянул к себе Луи, накрыв того облаком изысканного парфюма. Группа продолжила свой путь, оставив Секея в полной растерянности. «Ослепить солнце, ну и дела, что это с ним на старости лет?» - думал Секей, заваливаясь обратно в загаженную постель.
Ким Ким прибыл в Стокгольм утром 23 марта. Днем они с Дени, бродя по бесконечному удушливому городу, наткнулись на сквер Тегнерлунден. Где-то тут затеряна статуя Астрид Линдгрен, укрывающая своими истончившимися легкими всех аутичных детей на свете. На вершине холма грозно доминировал над местностью памятник Стриндбергу. Ким зачарованно смотрел на член поверженного героя. Это вам не лысеющий Геркулес из Люксембургского сада, начинающий свои подвиги в семь часов утра вот уже на протяжении последних сорока предпенсионных лет. Дени ладонями, словно диспетчер авианосца – флажками, указывал на трассу между членом героя и своим, многозначительно задирая брови к затылку. «Ну? Кам он!» Ким улыбался, невыносимо светило обмороженное солнце. Снег здесь не таял, но под собственным весом спекался в сплошную пуленепробиваемую корку. Выступление Секея откладывалось на несколько часов из-за его очередной страшной диареи, которая грозила изменить круговорот вещей в местной природе. Дени убежал по каким-то делам. И теперь Ким лежал в номере и вспоминал всё это. В голове крутилась вырванная из контекста фраза Ибсена: Imagine a «world that will never come to an end». В Макдо его обслужила девушка по имени Мю. Секей и безумный кат-ап, «bummerblueberries» и искусство оперетты, бьющиеся античные вазы с изображениями обнаженных борцов. Расположить каждого индивидуума на карте, и камчадалы - продукты нескольких веков колонизационного изнасилования. Бардак, шесть вечера, буду потихоньку спускаться, проветрюсь заодно. Коридор пронзали душераздирающие крики, исходили они из-за двери Секея. Бедняга, подумал Ким, курага в супе, не иначе. Лифт, там наверняка окажутся люди, к черту. Несколько поворотов, пара лестниц и коридор начинает терять свои привычные очертания. Это на самом деле или мне чудится? Откуда-то поплыл омерзительный запах горелых зубов. Ага, а сейчас должен появиться мальчик Дени со своим «redrum». Нет, только звуки сношающейся парочки. Это всегда поднимает настроение. Ким приближается к источнику стонов и скрипа мебели. Черт возьми, да тут есть скважина! Откуда в современном отеле скважины? Ким наклоняется и заглядывает в крохотное отверстие. И вдруг видит своих родителей. Они совсем молодые, но секс у них на вид, словно партзадание или инсталляция. Однако он чувствует раздражающее и сладкое движение в глубине своих брюк. Он запускает руку, дыхание учащается, пот начинает стекать по лбу на веки, ресницы, отверстие в двери сужается. Ким вытирает пот со лба рукавом, но теперь внутри скважины лишь глухая черная точка. Все стоны и скрип тут же оборвались. Застыв, не дыша, Ким прижимается ухом к двери. Зловещее молчание комнаты, где явно кто-то есть. Он вновь начинает дышать, ждет минуту, десять, полчаса. В пояснице ноет, затекла шея, все мышцы онемели. Наконец он решается, осторожно давит на ручку, она мягко поддается и дверь бесшумно открывается. Полумрак, и только кто-то сидит в кресле под торшером в дальнем углу комнаты. Прищурившись, Ким вглядывается. В кресле его мать, из глаз которой торчат длинные вязальные спицы. В ужасе Ким отпрянул в противоположный угол, успев почувствовать спиной, что там есть кто-то живой. Побледнев, с трясущимися губами, он оборачивается. В углу сидит пухленький мальчик. Ты?! Мальчик утвердительно кивает и довольно улыбается, и, ткнув себя пальцем в грудь, указывает на Кима. Раздается звук бряцающей мелочи, кто-то шарится в карманах. Ким бросается к двери и судорожно вцепляется в ручку. С другой стороны кто-то продолжает дергать. Мальчик медленно приближается и, опустившись на колени, подползает под замочную скважину. С той стороны не слышно ни звука, кажется, у глядящего в скважину от страха даже сердце остановилось. Ким и мальчик переглядываются. Мальчик поднимается с колен и начинает всматриваться в стальную дырочку. Раздается ужасающий женский крик. Мальчик говорит: «Это она. Только она еще об этом не знает», - и криво улыбается, указывая на кресло большим пальцем через плечо.
ТД Тихий Джанки стоял в тамбуре туалета Макдо у Т-Сентрал. Два часа ночи и минус десять градусов мороза. Вместе с курдскими и африканскими мигрантами, что пили спрайт из картонных стаканчиков, были одеты, как гангста, но из-под шмоток виднелись чистенькие воротнички поло, отутюженные заботливыми бабушками. Их вожак что-то говорил ему на англо-шведском пиджине про «гетрич» и «лотсофкэш», «эндбитчез». Всё это вело к какой-то мигрантской Валгалле, обрамленной сусальными лепестками «сакмайдикбич», где прекрасные валькирии воспевают подвиги героя, ради которых тот должен следовать пути «юготтабиспиннин». Тихий Джанки кивал и улыбался. Пытался пожимать им руки. Они хлопали по помпону его грязной, заблеванной шапки. Они с удовольствием наблюдали, как его страшно ломает и крутит. После двух часов ночи, когда даже самые суровые гангста возвращаются в свои постельки, на Стокгольм опускается рациональная смерть – просто потому что в свои права вступает энергосберегающий режим. Тихому Джанки очень хотелось в туалет. В теплый туалет, где есть вода, бумага, гнездо, спасение. Но ради еще одной дозы он был готов выплясывать собачий вальс с перебитыми лапами. Он ожидал, что вот-вот его ударят, и он упадет в плевки и заполуночную скандинавскую мерзость. Периодически он отключался, даже стоя, подобие света даже не задерживалось в колодцах его черепных выемок. Проводить еще одну ночь на скамейке напротив той штуки, где Нобеля дают, уже не моглось, ног почти не чувствовалось. Еще раз извиниться, за то, что он тут, никто и никак, растворенный и быстрорастворимый. И прекратить это всё ненужное. Город недовольно заурчал: опять ему придется переваривать что-то не с био-фермы. Скрипнули стрелки, и последние осколки света, вместе с испуганной луной, затянули себя в эко-пакеты и перетянули себе горло клейкой лентой.
Ким Потеряв счет времени, Ким, наконец, спускается в главный концертный объем Глобена. Выступление Секея он явно пропустил, но люди не расходятся, напротив, происходит что-то очень странное. Гигантский объем заполнен визгами и победным рычаньем, смехом и предсмертными криками. Присмотревшись, Ким увидел, что зрительницы, еще минуту назад смирно сидевшие в креслах, насилуют террористов. Копии Дени по-прежнему лучезарно улыбаются и что-то лопочут, подставляя свои тела под всё новые и новые жадные вагины. Парни подсвечивают им телефонами. Повсюду разбросаны искривленные и искалеченные части человеческих тел. Дикими волнами носится резкий запах спирта, следуя за водоворотами и течениями бушующей толпы. Верхний свет всё никак не зажигается. В скайбоксах под самым куполом пьют шампанское, закусывая виноградом и клубникой, тихонько переговариваясь о чем-то своем; у них годовая подписка; кто-то пошутил про Нерона и Мардука, ему вежливо ответили вполголоса. Дени носится по залу, сшибая кресла и отбиваясь от наседающих девушек, истерически орет: «Ха-ха, дупло позитива всегда выигрывает у катал! Слепни, солнце мое, слепни!» Со сцены неуклюже спускается Луи, микрофон у него уже отобрали, а теперь и его знаменитая дубленка пошла по рукам. Дубленка, словно ритуальное животное, скачет по головам людей, захваченных безумием оргии. Ким прикинул, к какому примерно борту арены она должна прибиться и устремился вниз. Отчаянно матерясь и работая локтями, Секей добирается до борта, где его уже ждет Ким с дубленкой. Ким помогает ему одеться. Он жмет плечами и отрицательно качает головой, прочитав на лице Секея вопрос «what the fuck?!» Они поднимаются на один пролет лестницы и, обернувшись, наблюдают за бушующей клономахией. Луи спросил Кима, есть ли у того покурить; Ким покосился на грозящие всеми смертными карами знаки и надписи; Луи скривил одну из своих классических рожиц и у Кима отпали дальнейшие возражения. Они удобно уселись в выжившую пару кресел, закурили и чокнулись подобранными банками шведского пива, которое ощущалось в данной ситуации самой лучшей уриной на свете. - Так зачем же ты сюда пожаловал, Ким, выступление ты всё равно пропустил? - осведомился Луи, уже не обращая внимания на то, что творилось внизу. - Не знаю, как и все, я лишь путешествую, словно костяшка на счётах, туда-сюда, - ответил Ким. – В какой-то момент мне показалось, что я должен увидеть тебя и что-то тебе передать. - Передать? Мне! – Луи ухмыльнулся. – Такое чувство, ты меня с кем-то спутал, друг. У тебя есть на чем писать? Секей начинает что-то чертить в блокноте Кима. Вот забавная русская буква, как наша, только перевернутая, «Я». Дальше ступеньками следуют горизонтальные линии. Своего рода диаграмма. Вот теперь смотри. Тут у нас линия «разочарование». Тут «депрессия». Далее «злоба и принятие себя как человеческого дерьма». «Творчество». «Ироническая дистанция». «Я сдаюсь». Где-то тут должно быть «глупое и всеобъемлющее счастье», «смерть» и прочая мишура. Еще несколько пустых линий, которые я предлагаю разукрасить неоновыми маркерами. И только тут буду я, «C.K.» - Разочарован? Думал увидеть тут человека? Нет, тут только рок-звезда, которая дает этим людям именно то, зачем они сюда пришли, - завершил объяснение Луи. - В противном случае, ты бы и сам не узнал об этом человеке, который продолжал бы крошить булку стендапа для пустого зала в подвале на Манхэттене. - Нет, в том-то и дело, что обрадован. Это, конечно, меняет вообще всё, - Ким улыбнулся в задумчивости. - Искусство существует, а, значит, существует и некое подобие жизни. Перефразируя тебя же: The basis of my whole life – just shame, and cum and farts. - Да всё что угодно, лишь бы помогало! – рассмеявшись, воскликнул Секей. - Ты всего лишь диктатор, а я всего лишь комедиант, а твой друг там внизу – всего лишь баскетболист-террорист. По сути, нет никакой разницы, через что мы выбираемся наружу. Ким помолчал, смешок из скайбокса отвлек его. - Насколько я понял, Дени устроил весь этот карнавал для демонстрации какой-то своей метафоры, либо же это порождение больной фантазии, - предположил Луи. - Ну, станут они слепыми и что? – спросил Ким. - Возможно, что при таком раскладе, единственный шанс выжить для их генов – это сохранить жизнь внутри себя. И ради этого они пойдут на всё. Вот именно, на всё, - Луи изобразил ладонью пикирующий самолет и зависшие вокруг вертолеты. - А причем тут ослепление самого большого солнца нашей планеты? – спросил Ким. - Тут логика покидает меня. Однако, в любом случае, подобное зрелище можно наблюдать лишь раз в жизни, в буквальном смысле. Ну как, хочешь попробовать? - Секей кивнул на одну из канистр. Освещения по-прежнему нигде не было. Ким попрощался с Секеем - тот остался созерцать шоу, на которое его никто не приглашал. А Ким вышел в один из концентрических коридоров, опоясывающих Глобен, подобно изменчивой оболочке солнечной короны. Он подошел к одному из огромных иллюминаторов и уставился на ночной город. Откуда-то из самых глубин накатило странное чувство, ему стало вдруг бесконечно одиноко и горько, но в то же время и очень легко. Ким схватил стоявший неподалеку барный стул и со всего размаху швырнул его в иллюминатор. Он даже не успел удивиться тому, что плексиглас разлетелся на мелкие кусочки, как его накрыла ударная волна разгерметизации. Фасад, а за ним и коридор, протяжно завыл и заухал. Ким, всё еще не веря произошедшему, помотал головой и усмехнулся. Он высунулся в образовавшееся отверстие, задержав дыхание, поискал лицом свежий ветер и, найдя его, выдохнул: «Теперь можно возвращаться домой».
ТД На косяке туалета на набережной, который вот-вот должен был отключиться ото всех коммуникаций, хотел нацарапать «бомба разума». С отвращением зачеркнул, с трудом управляя непослушной рукой, оставил это: затвор солнечного хаоса может быть его началом запереть ли передернуть или ужасающим концом
Ким Ким выступает в новом американском баре в центре Пхеньяна и, на превосходном английском, вещает публике, всё еще неуверенно потягивающей разноцветные коктейли, приготовленные прилизанным мальчиком-южнокорейцем: - Good evening, ladies and gentlemen, faggots and cunts, Stand-up Pyongyang welcomes you! So what"s up with this Juche ideology? Мои девяностые прошли под знаменами Кимов, были погребены под их венками, флагами и пьедесталами. Я мечтал покрыть все памятники Кимов пластиковыми пакетами, трепещущими на ветру, осенний ветер превратил бы все эти угрюмые корейские лица в образы ангелов - в лики невинных препубертатных девочек. С небес нам бы улыбался Кевин Спейси, наблюдая за шиваистскими танцами некрореалистов. Видите ли, ирония всегда должна быть дэд-сириус, как ядерная бомба в коробке из-под конфет, как слово "ньюкелар", исторгнутое моими устами. В противном же случае, это будет не более чем ненужное кривляние. У меня всегда с собой красная кнопка, нужно ли говорить, что оформлена она в виде одного-единственного приложения: «Red-star Nucelar Button Widget».
Дайджест-эпилог В Пхеньяне повсюду развешаны баннеры: Дени жмет руку руководителю марсианской миссии. В руках, вместо огромного чека, он держит контракт, который гласит, что Дени становится лидером первой группы колонистов без права возвращения на Землю. После метанолового скандала суперзвезда стала персоной нон-грата на Земле. Однако уход следует обставить по высшему разряду. Дени переживает вторую молодость, ему был дан шанс на новую жизнь. Тихий Джанки, очнувшись в неопознанном месте от нестерпимого жжения в руке, раскрывает ладонь и со всего маху хлопает себя по раскрытому рту, забрасывая что-то оранжевое и живое себе прямо в глотку. Ким, удовлетворяя просьбу южнокорейских девочек-туристок, фотографирует их на фоне трибун, увешанных рекламой. С трибун еще один Ким машет толпам туристов рукой. Постройнел, переоделся в потертые джинсы и футболку с принтом. Киму вдруг захотелось продублировать фото девочек на свой телефон, те согласны, хихикают. Вдруг в его желудке что-то забурлило с реактивной силой. Ким наводит объектив, но пальцы перестают его слушаться. На экране появляется его собственная кислотно-интерполированная нервная улыбка. Клик. Сейсмографы всего мира начинают регистрировать неудержимый хохот Кима. |
проголосовавшие
комментарии к тексту:
