Литература

или

ТРИ ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ АЛЁХИ СКОТОВА И СОТОВАРИЩИ

где

день I «ХЕР» общно - сугубствие,

день II «УМЪ» езмь суть.

день III «ЙОПТ» токмо, гол аки псилос, вбах.

ДЕНЬ I "ХЕР". ЛЁХА СКОТ. УТРО.

Тулуп вонял козлом. Зубы, заходясь в бесконечных точка-точка-тире, сигнализировали о глубоком переохлаждении организма. Лёха разгреб ворох (ещё-советских) газет, потрогав ледяную печь, прикурил у подоконника. От бессонной ночи ему досталось только сведенное холодом тело и угоревшая дурным голова.

Картина улицы вдохновляла не больше. Жухлая листва прятала пьяную изгородь, в канаве за ней лазали дети и обосранные гуси. Дальше, почти в скат крыши, выгибался горб большака. На его краю, отчаянно матерясь, беседовали о погоде соседки. Были видны их мощные ляжки.

"Упершись ногами в землю, а руками в ком сельского быта, стояла раком Извёстка..." - прошептал в голове Бес Сочинительства. Лёха, не пытаясь возразить, мрачно обозначил координаты действия: "Извёстка. Поселок Известковый Ленинского района, господи, какая жопа..."

Пахло мышами, ладаном, сыростью и еще чорти-каким говном. Сев на подоконник, он скользнул глазами по, некогда выкрашенной бледно-голубым, комнатке.

"Здесь умерла старуха!" - пульсировала мысль. Лёха представил как она, ровесница века, безвылазно наблюдала отсюда за коллизиями времени. Бабка родилась в Т-ской губернии при Николае II Кровавом. Её молодость прошла на Шестой Части Суши, а зрелые годы в Ленинском районе. Старость же настигла её в поселке Известковый. Ближе к финалу, когда она перестала выходить даже в церковь и магазин, границы её пространства обозначились косой изгородью. Потом стенами дома. Бабке было холодно. Каждый раз отходя от печки она забирала что нибудь на память, пока не переползла суда полностью, иконами, молитвенниками, фотографиями и другими свидетельствами своей жизни. Мир сжался вокруг бабки холодными бледно-голубыми стенами. И сейчас они потрескивали, в отличии от хозяйки, казалось, дышали её присутствием. Будто это и не комната вовсе, а глубокий карман её заношенного старушечьего халата.

Вот она смотрит в него сквозь толщу до-военного стекла отрешенным рыбьим взглядом. Рядом Дед. Лёха, подошел ближе к портрету. Дед на фото - первый и последний раз, на нем пилотка со звездой и провалившийся взгляд. Его глаза настолько бесцветны, что не могут скрыть обреченности. Губы решительно сжаты.

Под стеклом по периметру рамы множество фотографий, некоторые до-революционные. "Ателье Фотографа Штольца. Арсенальный 3. 1903 год. Ничего себе! Уй ты, какой страшный!" - Прадед в тулупе с косматой бородой замер в ожидании птички. Его, выхваченные магниевой вспышкой, глаза горят злым недоверием, и нетрудно предположить как его разочарование отразилось тогда на фотографе Штольце. Можно так же с уверенностью утверждать, что приблизительно тот же взгляд видел за секунду до смерти приблудившийся француз. Отступление и голод вывели бедолагу прямиком на на вилы его отца (Лёхиного прапрадеда). Лёха живо представил эту историческую сцену:

" - Мюжик, мон шер ами, жэ ву деманд...

- А вот тебе, ебако, шаромыжник!..."

Бабка. У калитки с отцом на руках, она одета в в розовый (по-ощущениям) горошек. Папа по малолетству не понимает, что его снимают с голой попой. Далее: персонификация Победы в двух ипостасях - Сталин и Жуков. Боги Войны мудры и спокойны. Отдельной шеренгой Старостины - сгинувшая родня бабки: страшные мохнарылые мужики, бабы лица-маски из фильма КРИК в черных платках, подростки в косоворотках с лицами берюлёвского быдла. Еще какая-то неизвестная Лёхе родня.

За окладом богоматери на битой фотке - отец. Приблизительно того же как он сейчас возраста. Брови сведены в клинч, стволы глаз - кажутся пустыми. О том, что за бесы таятся в их глубине, заявляет перебитый нос и отчаянный шрам на его шее. Картину дополняет - брезгливая, высокомерная улыбка. Лёха пристально смотрел в эти до-блевотни знакомые, казалось, отраженные зеркалом глаза.

"Хочешь быть, как твой отец?" - взгляды не расцеплялись.

- Это карма, мамочка... - голос прозвучал не своим, и Лёха, не сводя глаз с фотографий, присел на холодную печку. Три поколения СкОтовых, дед, бабка, отец, генералиссимус, лики икон, все... все недвусмысленно вопрошали - "Что тут делаешь? Хуль тут забыл?".

Он и сам затруднялся ответить, что именно, привело, в это, забытое еще в юности "родовое гнездо". Скот еще раз глянул на предков - "Как же они отличаются от наших... - он смутился - ...от маминых, родственников".

Лёха ностальгически улыбнулся - его дедушка, ордена ленина шутник и балагур Рамон Гомес (Ледогостер) был Ивановичем только для конспирации. Пока он строил на Кубе коммунизм, бабуля, в тягость даже дачной размеренности, нещадно гоняла служебную Волгу. "Моя Бабушка - Прима Балерина!..." - он улыбнулся своим воспоминаниям и ей, Галине Васильевне. Её утро начинало красить стены нежным светом, когда остальная кипучая, уже растекалась после работы. Лёхины юные годы, прошли под чутким наблюдением этой утонченной дамы. Мама в то время была увлечена пилотажной акробатикой, и Баба Галя, опасаясь, что как-нибудь по-запарке она заправит маленького Лёшу керосином, забрала его себе.

Кто думал, что он должен был вырасти мимозой - говно, и не только как ботаник. Благодаря неуемному, помноженному на мажорскую беспечность, нраву, он рано начал попадать в неприятности.

"Террибль, анфан террибль!.." - доносился из-за стены бабушкин голос: "...СкотОв! Иль ке сон пэр - плебъен мизерабль!".

"Гольда, тише, он еще не спит" - пыталась урезонить бабулю, сестра. "И потом, наследственность ничего не решает. Ты просто устала. Отдохни, съезди в Ялту. А я заберу его погостить".

Баба Шура - обратная сторона медали сестринской богемности. Она курила Беломор. В споре Лириков с Физиками, тяготела к последним. Безусловно принимала только Хемингуэя и Ганди.

Когда ее муж - один из последних наркомов (оставив этот магиканский эпитет Кагановичу) умер, она, приняв предложение из ОИЯИ, переехала в Дубну.

Шейндли (как называли её родители) не имея собственных детей, с радостью примерила на себя очки незабвенного Макаренко. На пятиклассника обрушились занятия кундалини-йогой, дыхательной гимнастикой по-Стрельниковой, английским, французким и (традиционными для Дубны) лыжами. Всё это вызывало острое неприятие малолетнего преступника. Он саботировал все благие начинания, занимался откровенным вредительством, намеренно ломая лыжи, при малейшей возможности жалуясь по-телефону маме. Принуждение вызывало лишь еще больший антагонизм. И в конце-концов Баба Саша, как и ранее Баба Галя, поверила всем сердцем в истинность генетики.

"Йязе рихт шреклих кинд. Это не приемлемо!" - почти кричала она. В ответ Лёха молча сверлил её отцовскими глазами. "Тер но ди рьен!.." - шептал в его голове Бес Противоречия.

Их третья сестра Софа верила в науку свято, но когда пришло время - помогла балбесу. Ему было предложено на выбор: поступление в МГИМО, либо любой другой ВУЗ по-желанию. Скот всегда желал быть писателем и, поколебавшись между литинститутом имени Горького и журфаком МГУ, сделал выбор в пользу последнего. В признание заслуг Бабы Шуры (до ухода в практическую науку она там преподавала) Лёху тянули до второго курса. Но потом начались бесконечные рейвы, девочки, наркотики и Скот (надо заметить - не оставив литературной деятельности) окунулся в водоворот новой жизни.

Недавно мама по-секрету сообщила, что Шура (а она уже лет пять строчила мемуары в Кратово) отписала ему профессорскую двушку в жилом корпусе МГУ. Мама, передав ему ключи, попросила ничего пока в квартире не менять.

А заставлена она была, почище любого музея. Книжные стеллажи по-стенам начинали экспозицию сразу от входной двери. И дальше по часовой стрелке, они неся в своих утробах строгую классификацию артефактов, копролитов и прочего говна, поворачивали в кабинет. Где эти немые свидетели истории, оставив место только для окна и кожаного дивана, безмолвно взирали на экскурсантов. Покрытый сукном стол наблюдал в тишине портретиком Хемингуэя.

Вернувшись по кругу в прихожую неленивый посетитель мог покопаться и там. На огибавших двери спальни, туалета и ванны, полках, без дела пылились резолюции с автографами почти всех наркомов, зафармалиненные какие-то страсти, чучела птиц и ящериц.

Спальня же, была по-сталински аскетична, а кухни в квартирке не было.

В прочем, Лёха продолжал жить с мамой, и за исключением особо плотных марафонов, забегал туда только перепехнуться и вмазаться. Почитая любовь за плен и несвободу, он избегал длительных отношений. Но Лизка - совсем другой случай.

Они забежали как всегда "на пол-часика". Он пошел в ванную, а Лиза все еще возилась на древнем, как правый уклонизм, диване.

"...не слышал?" - кричала она из комнаты - "Ну, ты лох! Самое мазёвое сейчас место!.." - и продолжила сквозь зубы: "...я там Готье видела"

Последние слова заглушил грохот воды. "Лизка удолбала уже своим Сохо. Только и слышишь от неё - Сохо, Сохо..." - ворчал Скотов стоя под душем. Он любил Лизку как друга. "Хорошая такая девка своя, пацанка..."

"Так кого ты там видела?" - спросил он через пять минут снимая с головы полотенце.

Она, по пояс голая, лежала откинув голову в позе мертвого Марата. Около упавшей руки валялась на полу инсулинка. В зубах повисла стиснутая агонией резиновая перетяжка. В её удивленно распахнутых божьих коровках, застыла навсегда, любимая Фанки-Будда с Жан-Полем в клетчатой юбке.

Дальнейшие события отпечатались хаотично. Он будто бы пытался затереть следы, перекладывая шприцы из пустоголового Вольтера в чучело императорского пингвина и наоборот. Метался, спотыкаясь о худые ноги, не смог натянуть на неё майку, выволок на черный ход, и забыв ключ в дверях, сбежал по лестнице. В довершении ко всему - сшиб у дверей консьержку. Бежал долго не разбирая дороги в другую от дома сторону, потом обратно. Совсем колпак снесло. Судя по паспорту и деньгам - дома он был. Очнулся в маршрутке. Напротив, лузгая семечки, обсуждало что-то цыганское семейство. Вдоль дороги - большими буквами ДАНОН проплыл молокозавод и указатель - М2 (Е95) трасса "Крым".

"Сбежал, а хули..." -Лёха, скинув тулуп, потянулся: "...Я, слава-богу, уже пять лет колюсь. Знаю этих мусоров, ментов-криминалистов, будут лазить везде копаться - "А...- скажут -...наркоман! Так, мандавошек с трупа на метахондриальный анализ, в них может быть ДНК нападавшего!" и все такое... Повесят чего нибудь, доказывай потом".

В желудке настойчиво заурчало. Лёха рискнул грызть сырые макароны."Воо, жрать захотелось..." - удовлетворенно заметил он: "...отхожу походу, слава-яйца! ...холодно, и макариков ба!".

Но печь не работала. Газеты, шипя, прогорали, недоделанные буратины усывались дурным писком, комнатка вновь неуклонно заполнялась горелым. Атмосфера безысходнсти, проникая через естественные отверстия в голову, возвращалась очистительной горечью слёз. Они крупными каплями орошали, брошенную в прошлом веке, периодику. "ОРГАН ХЯКИМЛИКА ВЕЛАЙЕТА" - Бррр! - помотал головой Лёха. "Что за бред? Угорел уже?" - он развернул газету - "БЕЗМЕИНСКИЙ РАБОЧИЙ. СЕГОДНЯ, ТУРКМЕНБАШИ САПАР МУ... туркменская газета? чумаа..."

"Дрова, наверное, сырые - надо сухих дёрнуть!" - решившись выйти на улицу, смекнул Скотов.

ДЕНЬ II "УМЪ". ВОВА НОРМАЛЬНЫЙ ХОД. ПРОБУЖДЕНИЕ.

"Свят, Свят, Свят" - рука сделалась ватной и отказывалась креститься, кисть же, напротив - с готовностью сложилась фИгушкой. Ангел гневно полыхнул глазами, крылья угрожающе вскинулись. Лось, встрепенувшись под седоком, повернул морду печальными глазами:

- Вовка, нормальный ход, опять оппИхся-объядОхся...

Вовка пытался что-то возразить, но распухший язык выдавливал только нечленораздельное. Херувим колыхнул огненны крыла, лось, взяв рога на-изготовку, торжественно поплыл на встречу.

- В нАгльстве посмеЯхся - нависая в седле прошипел Ангел.

- Отодраис... - язык, все так же не слушался, стало страшно. Вова мысленно взмолился: "От одрА и сна воздвИгл мя еси..." Мерно надвигались огромные рога, вздрагивали сложенные вектором атаки крылья.

"Ум мой просвети и сердце..." - молил он. Ангел воздел руку. Вовка попытался закрыться руками, но их сковал страх. "УстнЕ мои отверзи!". Из херувимского кулака ударило красное, фоннирующее жало лазерного меча. Всамделишный Ужас, выпрыгнувший из детских штанов страха, оторвал наконец присохший к нёбу язык:

- Во еже пЕти Тя... - невнятно пробурчал Вова, и взмахнув рукой, перевернулся вместе с раскладушкой.

"Бля!.." - боль в голове размазала сон по сводам черепа. Темно. Стукнувшись до кучи чайником, Вова прислонился к стене: "Свят, Свят, Свят". Он жадно отпил из носика: "Господь Вседержитель! Как же, я напился-то?" .

Снаружи тревожно завыл ветер. Тьма вдруг дрогнула, закивала фонарем у дороги, закачала по полу ветки. На голый мозг закапали свинцом невидимые ходики. Вовка снова отпил и поставив чайник, чем-то стеклянно звякнул в темноте - в пятно окна выкатилась бутылка. "Аллилуйя!" - Вован протрубив остатки вчерашней водки, занюхал ладошкой, и не мудрствуя - отняв у раскладухи матрас, лег на пол.

Боль, оттолкнувшись от мозгов, отплыла немного в сторону. Вчерашний день, освобождаясь от похмелья, разливался теплом. Вспыхивая картинками, тащил в следующий, не в пример более забавный, сон.

"Пиздец теперь. Борис меня точно нагонит" - стрельнув напоследок мыслью, Вован провалился вновь-пьяным забытием.