Литература

Я в колючем мокром мешке, в пещере, в засыпанной катакомбе, на дне колодца с черной водой, я нырнул слишком глубоко с деревянного пирса, мне не хватит воздуха, лёгкие наполняются водой, я с отцом на зимней рыбалке, мы рыбачим в проруби, отец говорит:

- Осторожно, только не упади, не провались в прорубь.

- Ты не достанешь меня?

- Я не смогу, меня здесь нет. Будь осторожен, сом может утащить тебя под воду, если клюнет – кидай удочку…

- Если я кину удочку, то сом унесет её с собой, и ты будешь меня ругать. Ты скажешь, что я безрукий?

- Скажу, - отец улыбается. – Помни, меня здесь нет.

- Неправда, - говорю. – Я тебя вижу, папа.

- Не видишь. Это фокус.

- Фокусов не бывает. Фокусы – это обман.

- Еще как бывает, смотри…

Удочка в моих руках начинает дергаться, я упираюсь ногами в лёд и молюсь про себя, чтоб это была какая-то мелкая рыбешка, или мусор, или коряга. Удочка затягивает меня в прорубь.

- Что мне делать? – спрашиваю я.

- Ты боишься? Не бойся, - отвечает отец. – Ты уйдёшь сам.

- Куда уйду?

Я проваливаюсь в прорубь, но вода не холодная, вода – кипяток.

- Ты сваришься, как рак! – хохочет на поверхности отец.

Я вижу его высокие рыбацкие сапоги и двухлитровый обшарпанный термос для кофе. Свет удаляется. Рыба тянет меня на дно.

- Только не потеряй удочку! – кричит отец. – Не потеряй её! Это моя любимая удочка! Так и знал, что тебе ничего нельзя доверить!

- Можно! – кричу я, и кипяток вливается в мою глотку.

Мать прикладывает ладонь к моему лбу.

- Он весь горит, - говорит она отцу.

- Будем вызывать врача? – спрашивает отец.

- Да, я боюсь, он сам не справится.

Неприятная шершавая ладонь матери действует без спросу. Ненавижу, когда она меня трогает, врывается в моё личное пространство. Вонючее козье молоко, серый плед – высохшая человеческая шкура, на тумбочке… что вы сделали с моей тумбочкой?! Кому эти все лекарства… КОМУ?! Выкинь термометр, он врёт, разве ртуть знает больше, чем я? Кому ты веришь больше, мне или хрустящей в стеклянных венах ртути, ма?

- Пожалуйста, - бормочу я. – Только не врача, только не врача, мне уже лучше, намного лучше, еще денек, еще один денек полежу и пойду в школу… обещаю…

- кто за тобой будет смотреть? – спрашивает отец. – Нам работать нужно, а не с тобой возиться. Всё, достал уже, я звоню в скорую…

- Мама, убери руку, УБЕРИ ЕЁ УБЕРИ! – кричу я. – Какая у тебя горячая рука, мама…

Она вздыхает и накрывает меня с головой одеялом. Опять становится тяжело дышать. Я дышу, будто через маленькую соломинку. Не могу сделать полный вдох и пошевелиться тоже не могу. Ни ногой, ни рукой.

- Участковый врач приедет через час, - говорит отец с кухни.

Он не врет, он не умеет врать. Я слышал песнь дискового телефона. Я знаю: он действительно позвонил врачу.

- Я тебя ненавижу! – кричу я отцу, но крик проглатывает кашель. В глотке дерутся ежи. Как они туда заползли, господи? В голове когтями скребутся кошки, у меня чешутся уши внутри и чешется глотка.

- Помогите, - тихо прошу я.

В комнату заходит врач. Мама постоянно вздыхает. Все женщины дуры – они только и делают, что сожалеют, да вздыхают. Она говорит:

- Мы думали, пройдёт, мы думали, пройдёт само собой.

Врачиха презрительно смотрит на мать.

- Само собой ничего не бывает, - говорит врачиха.

- Мама, это мужик, мама… ЭТО МУЖИК В ЮБКЕ И ПАРИКЕ! – кричу я, но выходят лишь сиплые вздохи.

- Тихо, тихо, - говорит врачиха. Я вижу её изуродованное ухо и адамово яблоко.

- Ты мужик… - говорю я врачихе.

- Да, да, закрой глаза и открой рот, - просит она.

Она открывает кожаный чемодан с блестящими железными защелками. Достаёт из него огромную ложку с узорами на рукояти, стетоскоп, два свиных копытца и чёрный пушистый кошачий хвост. Холодная головка стетоскопа начинает шарить по моей груди.

- Всё понятно, - говорит врачиха. Она прислушивается к моим лёгким, точно индеец прикладывает ухо к земле. – Всё ясно… как тебя зовут, малец?

- Никак, уходите… уходите отсюда…

- Его зовут Дима, - отвечает отец. Он задумчиво вертит в руках свиное копытце. – Дима Красильников, двенадцать лет.

- Дима, очень приятно…

- А вас как зовут? – спрашиваю я. – Как вас зовут?!

Врачиха глубоко засовывает мне в рот ложку и меня начинает рвать. На одеяло, на белый халат, на грудь, на рукав отца, который подбежал и наклонил мою голову, чтоб я не захлебнулся рвотой.

- Посмотрите на его язык, - просит родителей врачиха.

- Посмотрите на его уродливое ухо! – умоляю я.

- Видите, желтушный цвет и белые пятнышки?

- Видите его парик, сдерите с него парик!

- Тихо, чего ты, цыць! – шикает на меня мать.

- Подождите, пожалуйста, за дверью, - просит врачиха.

Родители выходят, закрывают за собой дверь. Я знаю: они даже не будут подслушивать. Они верят врачам, они верят в Республику.

- Значит, Дима Красильников… - говорит врачиха, снимая парик. Под париком – огромный лысый череп, словно цирковой шатер. Никакой там не цирк… нет! Там убивают и насилуют, карлики вытягивают раскалёнными щипцами ногти, а бородатые женщины ломают дубинами руки!

- Мне очень нравится твоё имя… хм… ты когда-нибудь задумывался, как оно звучит… попробуй его на языке… Дима Красильников… хм… да, мне очень нравится… Красс… Ил? Ника? Дима… ты знаешь, что у арабов, Дима – это женское имя? Оно означает – «лёгкий дождик»… Ты хочешь быть девочкой? Хочешь, чтоб я откусила тебе причиндалы?!

Врачиха просовывает руку под одеяло. Скользкая толстая змея пробирается ко мне в трусы и больно сжимает хуй и яйца.

- Нет, нет, пожалуйста, не хочу, - молю я.

- А что ты хочешь? – спрашивает врачиха.

- Хочу быть мальчиком…

- Тогда не мешай мне тебя лечить, договорились?

- Да, да…

Змея выползает из трусов. Я облегченно вздыхаю.

- Теперь крепко сожми эти копыта…

- Сжал…

- Закрой глаза…

- Закрыл.

- Что ты чувствуешь?

- Ничего…

- Не ври мне.

- Я чувствую жар…

- Нет, ты таки хочешь остаться без яиц?!

- Нет, нет, пожалуйста. Я чувствую, как черные раскалённые муравьи бегают по сковороде моего черепа, мне щекотно, очень щекотно… это кошечка?

- Закрой глаза, я сказала!

- Это не кошечка, это бабушкина шуба в шкафу… мне очень душно…

- Зачем ты забрался в шкаф?

- Я хотел спрятаться. Я хотел всех напугать, чтоб им было сначала страшно, а потом смешно… я хотел убежать, чтоб меня никто не видел…

- Опять врёшь?

- Да, да, я опять вру, извините. Мне так тяжело дышать… я хотел исчезнуть, превратиться в ноль, в дырку от бублика, я хотел, чтоб шкаф сожрал меня… но бабушка глухая, понимаете? Она ненавидит слуховой аппарат и вставную челюсть… она не хочет признаваться себе в старости. Она не хочет умирать. Она боится смерти. Все боятся смерти…

- И ты хотел напугать напуганных людей?

- Я не знал, что они боятся. Я хотел, чтоб они всем рассказывали, какой я выдумщик, чтоб девочки узнали, какой я выдумщик.

- Почему ты сам не хочешь им это сказать?

- Это нескромно. Нельзя рассказывать о себе. Нельзя. Я хочу быть как… как…

- Как кто?

- Как самурай. Самураи молчаливые воины, о чьих подвигах люди узнают из уст других людей. Это важно, это очень важно… нельзя говорить… слова превращают меня в жабу, и вилку, и ножку от табуретки, и в призрачный рокот самолёта, на котором все улетели… а я остался сам и не раздал себя словам… бабушка ненавидит слуховой аппарат. Она полезла в шкаф и взяла кофту, чтоб пойти на улицу… старые кости мерзнут даже во время зноя. Она заперла шкаф на ключ и не услышала, как я кричал…

- Ты всё-таки орал?

- Да, как девчонка, я испугался и плакал, я тарабанил в дверь, я боялся, что умру в шкафу…

- Хорошо, молодец, открывай глаза.