Литература

От автора.

Эта повесть (как впрочем и всё остальное, написанное мной)не представляет из себя ничего интересного. Хотя, есть в нём один весьма неожиданный и забавный нюанс, поразивший даже меня - автора. А именно: главный герой абсолютно не употребляет спиртного!!!!!!!!!

Ну а пока за слоем амальгамы

Твой силуэт, я всё приму на веру.

Иду к границе слепо и упрямо,

И вновь тебя приветствую: "К барьеру"...

часть первая

"Следующий!" - Григорий подпёр гудящую голову рукой, раскидав пальцы по ландшафту преждевременных морщин на лбу. Ему только двадцать семь, а его волосы были уже пепельного цвета. Да, рано он поседел. Ведь ещё так недавно мать, называя его Гришанькой, упрашивала скушать "ложечку за папу". И вот теперь этот Гришанька, седой и уставший, сидит за убогим белым столом с распухшей за день головой, и вспоминает Пилата, описанного Булгаковым. Да и вообще, он уже давно не Гришанька, а Григорий Николаевич Шишкин, врач-психиатр провинциального психо-неврологического диспансера.

После его окрика дверь ещё несколько секунд оставалась закрытой. Затем два неестественно сухопарых медбрата ввели в кабинет низенькую женщину с довольно располагающим лицом. Григорий предложил пациентке сесть и спросил её фамилию, тщетно пытаясь сосредоточиться. Женщина назвалась и начала что-то рассказывать мягким, убаюкивающим голосом. Шишкин даже не заметил, задавал ли он ей какие-либо вопросы, или она рассказывала сама. Только вдруг он поймал себя на мысли, что совершенно ничего не слышал. Да и сейчас, когда эта мысль засела в голове, как гвоздь, он продолжал не слушать.

Вообще-то Шишкин всегда был вежлив и тактичен с пациентами. Даже если не понимал их, он всегда старался успокоить, обойти те коварные моменты в беседе с больным, которые могут вызвать агрессию, обиду, страх или прочие неприятные ощущения.

Что же теперь делать? Как начать работу с больной? Как выйти из положения? Можно конечно дать ей лист бумаги и попросить изложить только что рассказанное в письменной форме. Но инструкция строго запрещает подобные действия. Можно также дождаться окончания рассказа и назначить приём на завтра. Пожалуй, так и стоит сделать.

Однако, эта пытка продолжается уже с полчаса! Надо как-то прекратить. Поймав паузу между моноТОННЫМИ сложно-подчинёнными предложениями, настраиваемыми пациенткой, Григорий протянул ей талончик на следующий день. Женщина нисколько не обиделась и почти мгновенно растворилась в дверях кабинета.

"Пожалуй на сегодня хватит!"

***

Вчера дали зарплату, и Шишкин заныкал от жены рубль, чтобы раз в месяц проехать на городском транспорте. Он считал это своей вполне заслуженной привилегией. Конечно, можно было бы и не делать из этого тайны, просто хотелось хотя бы дома избежать всевозможных продуманных и логически завершённых объяснений.

Григорий стоял на остановке и представлял, как он прислонит голову к прохладному стеклу и на двадцать минут погрузится в сладкую дрёму.

Подошёл полупустой троллейбус. Шишкин плюхнулся на переднее сиденье, спиной к кондукторше, чтобы не видеть, как она в измятом блокноте производит подсчёт обманутых за день граждан, и придвинулся к запотевшему стеклу. Не повезло. На первой же остановке в салон ввалился совершеннейше пьяный субъект и, оценив взглядом трёх-четырёх пассажиров, имеющихся в наличии, безошибочно приземлился рядом с Григорием Николаевичем. Затем, как бы примеряясь, начал рассматривать своего потенциального собеседника. Шишкин полуприкрытыми глазами смотрел в окно, демонстративно не замечая соседа, и стараясь даже не думать о нём. Хотя, слава богу, дураком он не был и понимал, что скорее всего ему не избежать беседы с выразительной мимикой, яростной жестикуляцией и разбрызгиванием слюней во все стороны. Так оно и вышло.

"А Ельцин-то - мудак!" - произнёс мужик, словно всякая другая фраза была бы неуместной для случайного знакомства. Покоряясь неизбежности, Шишкин отвернулся от окна, а про себя подумал:

"Надо запомнить. Если когда-нибудь мне понадобится произвести на собеседника отвратнейшее впечатление, я начну с того, что Ельцин - мудак!"

Пока Григорий анализировал полученный урок, его сосед снова заговорил.

"Аркадий, - представился он, - "Да ты не смотри на меня так. Мне самому неприятно! Тем более, что я обычно не пью".

"Что-нибудь случилось?" - спросил Шишкин, по инерции продолжая рабочий день. ( Вот что значит работа по призванию! )

"Эксперимент! - видя удивлённые глаза собеседника, Аркадий пояснил, - "Понимаешь, я вот всё думал, возможно ли идеальное общество или нет, и если возможно, то каким оно должно быть?" Тут он осёкся и исподлобья посмотрел на Григория.

"Гружу?"

"Да нет, отчего же? Продолжай", - Шишкин был весьма удивлён. Он никак не ожидал подобного разговора в троллейбусе, да ещё с первым попавшимся алкоголиком. Даже усталость куда-то схоронилась.

"Так вот, - продолжал Аркадий, - "Христа можно вообще не брать во внимание. Там сплошная утопия. У Платона описано всё до мелочей, но чем его проект идеального общества идеален, я так и не понял. Далее, возьмём хотя бы Канта. Прекрасные теории, но при попытке обосновать их практикой - получил доказательство совершенно обратного. Затем этот отщепенец Маркс - стройка замка из мыльных пузырей. Ленин - рай на крови. Гитлер - ну, тут всё ясно!" - вся эта тирада сопровождалась самоотверженной икотой.

"А что за эксперимент-то?" - осторожно напомнил Григорий.

"Да понимаешь, я сделал вывод, что помехой для построения совершенного общества всегда является насилие. Но вот какая штука! Если, допустим, честного, порядочного человека оскорбил какой-нибудь негодяй, как спрашивается быть? Раньше дуэли там всякие были, сейчас за угол выходят - "поговорить по мужски". Но ведь и то, и другое есть насилие победителя над побеждённым. А стало быть помеха!"

"Ну ты и идеалист!"

"Спасибо! - Аркадий воспринял слова соседа как похвалу и продолжал.

"Вот сегодня мне выдался случай попробовать разрешить эту дилемму".

"Судя по твоему состоянию, ты потерпел фиаско!?"

"Ну это как сказать! Я не поэтому напился".

Шишкину пора было выходить. "Извини, - сказал он, - Моя остановка".

Аркадий тоже поднялся: "Я провожу, ты не против?"

"Да нет, чего там! - Григорий не был против, - "Ну и как же ты решил свою проблему?" Они вышли из троллейбуса. Аркадий жутко качался.

"Да я нашёл золотую середину. Вот прихожу с утра на работу, у нас сегодня совещание было, а я опоздал на две минуты. Начальник, скотина тупорылая, орать начал, оскорблять при всех. Ну я конечно молчу, а сам думаю про помехи для идеального общества. Чушь какая-то! Ну не в морду же ему бить в самом деле?!"

"И что же ты придумал?" - спросил Шишкин.

"А я встал, спокойно вышел из кабинета, покурил в коридоре. Потом купил бутылку, выпил в одного, вернулся и наблевал начальнику на кресло. При всех!"

"Ну ты даёшь! - Григорий захохотал, - И что дальше?"

Аркадий усмехнулся: "Уволили!"

"Мда-а!" - протянул Шишкин. Повисло неудобное молчание. Так в безмолвии они дошли до шишкинского дома. Вопреки смутным опасениям Григория Николаевича, Аркадий не стал напрашиваться в гости. У подъезда молодые люди разошлись, пообещав друг другу встретиться как-нибудь на досуге и поговорить о том, о сём. Лишь пробираясь по кишкам тёмных подъездных лестниц, Шишкин в полной мере почувствовал, как он устал.

Жена нисколько не удивилась, увидя его иссиня-бледное лицо. Это повторялось изо дня в день. Как и у любого психиатра, или психолога, врача душ..., короче семейная жизнь у Шишкина была напряжённая. Не то чтобы не ладилась, а просто отношения с женой были слегка натянуты. На свой личный семейный фронт у Григория не хватало времени. Хотя периодически, мысленно он возвращался к этому вопросу и конечно же собирался исправить положение, просто сначала необходимо было решить, в какую сторону его исправить. Как бы там ни было, а сегодня вечером Шишкина вполне устраивали их с женой отношения, благодаря которым он смог завалиться в кровать безо всяких объяснений и утомительных рассказов о том, что было на работе...

***

Утром он как всегда бессознательно размазывал зубную пасту по губам и щекам, глядя в зеркало и гипнотизируя себя своим собственным замершим (замёрзшим?) взглядом. Странное чувство - одновременно и кролик, и удав! Расставаться с этим чувством не хотелось, было желание наоборот, продлить его как можно дольше. Но в любой момент это состояние, это настроение могли сломать извне. Например жена, которая сейчас готовит чай на кухне и гремит посудой так, будто хочет показать всему дому, что она уже давно встала и готовит завтрак как минимум на сорок человек. Тем более, что у них с женой не было привычки стучаться в ванную друг к другу, каждый мог зайти абсолютно спокойно. (Когда Шишкин получил диплом выпускника медицинского университета им. Боткина по отделению психиатрии, а заодно к диплому и молодую жену, он считал, что подобная раскрепощённость в отношениях помогает сближению между людьми (Особенно если брак заключён ПО ЛЮБВИ). Лишь потом, столкнувшись с таким понятием, как привычка, он был вынужден признать, что это не так. Или, что это не всегда так.) Однако, как бы там не было, а сейчас Григорий тихонечко потянул на себя дверь ванной, чтобы не было скрипа, чтобы не услышала жена, и накинул крючок. Пока воспроизводилось таинство закрытия двери, то чувство, ради которого и была затеяна данная махинация самым нелепым образом исчезло. Шишкин рассматривал в зеркале свои опустевшие глаза, зажатую зубами и бездеятельно повисшую зубную щётку и думал, что мелкая социальная параноя лишила его последнего удовольствия, какое может быть у современного, раздавленного урбанизацией человека. Ведь только в ванной, когда дверь надёжно заперта, человек может чувствовать себя ВПОЛНЕ уверенно, раздеться догола, остаться один на один с собой. Или не один на один? А может картинка в зеркале - это не просто привычная часть ванного интерьера, говорящая о том, что комната не пуста? Нет! Это уже какое-то раздвоение личности!

Григорий сорвал крючок и выбежал на кухню. На столе стыл чай. Жена, перебиравшая салфетки, словно и не отвлекаясь от своего занятия стёрла с его лица остатки зубной пасты, и продолжала копошиться в кухонных шкафах.

О-Д-И-Н-О-Ч-Е-С-Т-В-О ! ! ! ! ! ! !

***

Вчерашняя женщина сидела в кресле напротив Шишкина и так же по-вчерашнему (как и не уходила!) что-то размеренно и плавно рассказывала. И снова Григорий Николаевич никак не мог сосредоточиться. Кинув взгляд на медицинскую карту, он открыл для себя, что пациентку зовут Пономарёва А.И. Из карты же он узнал и то, что А.И. страдает шизофренией в виде раздвоения личности. Остановив гражданку Пономарёву жестом руки, Шишкин приступил к работе. Начал он следующей фразой:

"Вы, Алевтина Ивановна, не волнуйтесь. Мы обязательно вас вылечим, мы обязательно вам поможем!"

Лицо пациентки не изменилось:

"Да что ты, милок, я от своих дефектов не страдаю. Наоборот я всем рассказываю, что так даже лучше".

Григорий повертел в руках авторучку, отложил медкарту, и неожиданно спросил:

"Послушайте... Не могли бы вы... Не как врачу, а как человеку, интересующемуся... Расскажите пожалуйста, что же такое на самом деле раздвоение личности? Что вы чувствуете? Как оно вообще появляется, это раздвоение?"

Пономарёва А.И. таинственно посмотрела на Шишкина всеми девятью глазами и пропела мужским голосом с ярко выраженным кавказским акцентом:

"Э, Грэгор! Тэбэ ли нэ знат пра раздваэные?"

Бред! БРЕД, БРЕД, и ещё раз БРЕД!!!!!!

Григорий смотрел на пациентку вытаращенными глазами. Он успел рассмотреть невооружённым взглядом, как гражданка Пономарёва растворяется и исчезает, превращаясь в однотонную белизну перед глазами.

Оказывается он уже довольно долгое время лежит и в упор смотрит на потолок. Наконец-то проснулся! Свесив так и не отдохнувшие за ночь ноги с кровати и нанизав на них тапочки ( всю жизнь не любил застёгивать женщинам платье на спине и носить тапочки), Шишкин поплёлся в ванную.

Как всегда бессознательно размазывая зубную пасту по губам и щекам, он смотрел в зеркало. От его взгляда зеркало запотело, как очки эскимоса.

Кроме этого забавного факта ничего, заслуживающего внимания в ванной не было. Жена ковырялась на кухне с завтраком. Даже вечно жалующаяся на жизнь вода в раковине не могла заглушить позвякивания бесконечных тарелок, коими жена любила загружать стол каждое утро (имитация изобилия).

Шишкин закрыл дверь на крючок. Как только он это сделал, возникло чувство, что вот-вот что-то потеряется. Однако ничего не изменилось.

Сжатая зубами щётка всё так же бездеятельно свисала изо рта. Теряться было совершенно нечему.

Часть вторая.

Опять припёрся сосед сверху - ветеран всех мыслимых и немыслимых побоищ и войн, инвалид Затычкин. Сколько раз просил жену, чтобы не открывала дверь этому уникуму! Владилену Трифоновичу было шестьдесят два года, и при всём при этом он был ужасно нудной личностью.

Затычкин по хозяйски прошёл на кухню и сел на табурет (следствие шишкинских глупостей, типа: проходите, будьте как дома). Разговор он начал без обиняков, с главного:

"Слышал я, сосед, что ты тут дурью всякой маешься. Никак не можешь понять про это... как бишь его ... размно... Тьфу ты, вихраим тебя завей! Про раздвоения всякие в личности. Так это, брат, пустое. Эт са-авсем даже простая фря получается!"

"Господи!" - думал Григорий - "От кого ты-то мог слышать? Что ж, в нашей стране человек и на мысли права не имеет? Обязательно кто-нибудь, что-нибудь про тебя знает!"

"Ты меня спроси, - продолжал инвалид - Я те всё расскажу. Слава Богу, пожили, знаем чё куды!"

Шишкин уронил голову и подпёр её кулаком, чтобы не сильно выпирало раздражение. Затычкин не унимался:

"Раздвоения, они, брат, бывают разные! Их по книжкам-то не распознаешь. Канты там всякие, да Загарники, знаем! Мура это всё! Евреи! Кто сам не болел - тот энто дело не докумекает! Я вот - переболел. Даже ещё и не переболел пока! Я тебе, Гришка, тайну одну скажу, только ты уж никому не гу-гу. У нас с тобой самое что ни есть раздвоение, общее! Я ж ведь как живу?! Днём вот, например, по делам хожу, за кефиром там, ну и прочее. А ночью мне к примеру сны снятся про тебя. И не то что тебя во сне вижу. А как засну, значить, так прямо в тебя превращаюсь. Смотрю, стало быть, сны твоими глазами".

Григорий медленно поднял голову и уставился ошалелыми глазами на Затычкина. Тот продолжал:

"Вот значит и выходит, Гриня, что мы с тобой одна личность! То есть две половинки, беспардонно разбитые нашей тяжёлой капиталистической жизнью!"

"Вон! - заорал Шишкин, резко поднявшись с табуретки, - Вон, старый дурак!"

Затычкин попятился к двери, бормоча на ходу что-то вроде:

"Не ожидал я от тебя такого, Гриша. Так обойтись со своей половиной, со своей можно сказать собственной, до боли родной личностью. Ну ничего! Ещё придёшь, попросишь..."

"Во-он!" - Шишкин кипел. На шум из комнаты прибежала жена. Узнав в чём дело, она развернулась и флегматично ушла обратно, не вымолвив ни слова.

"Как рыба, - подумал Григорий, - Холодная, тупомордая рыба!"

Если раньше он автоматически откидывал мысли о негативных чертах характера жены, то сейчас его как прорвало. Откуда-то из глубоких недр памяти стали по очереди возникать перед ним все неудачные моменты их с женой отношений, в которых он, Григорий Шишкин, считал виноватой жену Светлану. И с каждым новым, всплывшим в памяти фактом, Григорий мысленно обзывал жену всё более и более пошлыми словами, как бы злорадно торжествуя над своими собственными неписаными этическими правилами. Исчерпав запас копившейся столько лет невысказанности, Шишкин решил по возможности не трепать себе нервы, а со Светланой состыковываться только в каких-то исключительно бытовых вещах, как то: совместный сон, совместная еда и совместные походы по магазинам с использованием его, Григория, как тягловой силы. Конечно для него как психиатра, психолога, врача такой вариант отношений далеко не был желанным, но, как говорится, сапожник всегда без сапог! Зато сколько времени и сил сразу появится и на себя, и на своё любимое дело! Поразмышляв в подобном плане ещё несколько минут, Шишкин уткнулся в мысль о том, что он не способен на такие отношения, по причине тех самых неписаных этических правил, над коими так недавно злорадствовал. Поняв, что получается замкнутый круг, Григорий почувствовал острую необходимость ещё одного эмоционального выплеска. Но разряжаться было некуда. Жена, не зная, что происходит у него внутри в данную минуту, ничего не поймёт. И это никак не улучшит ситуацию. Разве что выйти на улицу и разыскать Затычкина, скрывающегося от тяжёлого капиталистического времени в какой-нибудь из многочисленных на их улице рюмочной.

Шишкин накинул плащ, вышел во двор и пошёл по направлению к больнице. И если кому-то интересно узнать, зачем некоторые люди приходят по выходным на работу, когда там совершенно нечего делать, то этот случай в некотором смысле объясняет данный вопрос.

***

Кабинет Григория Николаевича был помещением несколько странным. Не по форме, нет. Современные архитекторы не балуются разнообразием. Форма всегда одна - параллелепипед. Странность кабинета заключалась в том, что все находящиеся в нём предметы можно было счесть по пальцам.

Их список ограничивался рабочим столом, креслом, стулом для пациентов, авторучкой и большим зеркалом, висящим почему-то за спиной у Шишкина. Григорий всегда чувствовал огромный дискомфорт, когда работал с больными и мимолётом замечал, как пациент разглядывает в зеркале его затылок. Ему в таких случаях всегда казалось, что за спиной есть кто-то неуловимый и непонятный, кто выставляет его смешным и нелепым в глазах пациентов, корчит ему рожи, а иногда даже пытается дотянуться до него рукой. Шишкин сдерживался и никогда не оборачивался, но чувство тревоги его угнетало.

Сейчас, когда в помещении никого не было, кроме Сан Саныча - истопника, слесаря, сторожа, короче рабочего по зданию, Григорий чувствовал себя с зеркалом относительно спокойно. Он подошёл к стеклянной границе этого мира с тем, другим, взглянул, как ему показалось, в самую глубь, пытаясь найти хоть какое-то отличие между реальностью и её отражением.

Отличий не было. Вернее было чувство, что ты их снова так и не заметил. Шишкин почесал рукой подбородок, отражение в точности повторило это движение. Уборщица, тётя Дуся, каждый день очень тщательно протирала зеркало сухой тряпкой, поэтому на его поверхности не было ни одной пылинки, ни одного грязного пятнышка. От этого отражение казалось настолько реальным, что хотелось сунуть в него руку и потрогать отражавшиеся предметы.

Григорий замер и уставился на серое в сумерках стекло. Человек в зазеркалье тоже вперил пристальный взгляд в этот мир. Это был какой-то транс.

Через десять минут противостояния Шишкин испытал странное ощущение. Ему показалось, что здесь, в кабинете, не его тело, он его не чувствует. А там, за стеклом не он, а кто-то другой, хозяин его тела.

"Ну хорошо, - подумал Григорий, - Вот сейчас я хочу пошевелить руками".

Он приподнял обе руки. Тот, другой, сделал то же самое.

"Значит всё в порядке, - решил Шишкин, - Пора идти домой".

Он успокоился, застегнул плащ и направился к двери. Непонятное ощущение ватности в теле подержалось ещё пару минут, а потом исчезло.

Часть третья

Разговаривая, полковник Климов бросал взгляды в зеркало. Причём рассматривал он там не затылок Шишкина, а своё собственное отражение, как будто позировал. Григорий это чувствовал и ему было неприятно. Словно кто-то посягнул на его личную вещь. Короче Шишкин приревновал.

А ГэБэшник расхаживал по кабинету и говорил каким-то вкрадчивым, далеко не командным голосом:

"Ну а затем, Григорий Николаевич, сами понимаете, с вас потребуется расписка о неразглашении-с".

"Понимаю, конечно", - промямлил Шишкин.

"Ну вот и ладненько! За сим позвольте откланяться".

Григорий чуть было не сказал: "С удовольствием", но вовремя спохватился. Климов накинул на плечи шинель и направился к двери.

"До свиданьица".

Дверь закрылась и Шишкин облегчённо вздохнул. Внезапно он резко развернулся и посмотрел в зеркало. Увидев свои осоловевшие глаза, и не понимая, что делает, Григорий показал своему отражению кулак.

***

Контуженных солдат, прибывших с боевых действий из Таджикистана, разместили в отдельный корпус. Задача персонала больницы заключалась в том, чтобы обеспечить им максимальный отдых и скорейшую психологическую адаптацию к мирной жизни. Устранить, так сказать, послевоенный синдром. Шишкин никогда не занимался такой работой, но, тем не менее, отказываться не стал, надеясь на какое-то время отвлечься от своих собственных заморочек. Хотя нельзя сказать, что такая работа была ему безынтересна как психиатру.

Григорий поднялся на второй этаж корпуса - отделение для лёгких больных. Солдат разместили в одноместные палаты. "Компетентные органы" неплохо позаботились о своих подопечных, дюжие курсанты, без знаков отличия на форме, привезли и установили в каждой палате цветные импортные телевизоры.

На втором этаже разместились в основном офицеры. Побеседовав с несколькими, Шишкин понял, что они направлены на курс психологического обследования абсолютно формально. Никто из них не страдал ни ночными кошмарами, ни каким-либо другим расстройством психики. Григорию стало неинтересно, и он спустился на первый этаж. Здесь лежали солдаты после тяжких ранений, контузий, непосредственно участвовавшие в боевых действиях. Были даже настолько тяжёлые, что до сих пор находились в шоковом состоянии и не понимали, что помещены в клинику. Шишкин зашёл в первую же палату. На койке, свесив ноги вниз, полусидел молодой парнишка в больничной пижаме. Рваный шрам от глаза до уголка рта сильно изуродовал его. Григорий начал ненавязчивую беседу, спросил как дела, самочувствие, но парень лишь зло усмехнулся, лёг всем телом на кровать и отвернулся к стене. Шишкин понял, что работа предстоит трудная.

Практически во всех палатах первого этажа повторилась та же история.

Один нюанс при этом первом посещении своих новых подопечных заинтересовал Григория. Он готов был поклясться чем угодно, что лицо пациента из девятой палаты ему знакомо. Но где и при каких обстоятельствах они встречались, вспомнить не получалось.

Шишкин вышел из отделения и пошёл к себе. Весь день он перебирал бумаги, писал что-то в медицинских картах, но мысли неизменно возвращались к обитателю палаты номер девять.

Григорий повернулся к зеркалу и внимательно себя рассмотрел. Что же с тобой стало, товарищ Шишкин?! Лицо - серое, глаза - красные и торчат, как у неваляшки. Волосы всклоченные, седые, с залысинами. Да и вообще, на вид тебе лет восемьсот! Григорий прислонился лбом к зеркалу и вдруг ни с того, ни с сего прошептал: "Аркадий". Ну конечно! Шишкин сразу стал припоминать ту случайную встречу, одиннадцать месяцев назад, в троллейбусе. Они тогда ещё собирались встретиться, но Аркадий не появлялся. Григорий думал, что поскольку Аркадий был нетрезв, он мог запросто утром ничего и не вспомнить. А теперь вот они встретились в больнице, причём абсолютно в разных ролях. А может Шишкин ошибся, и это не Аркадий? Как он мог попасть в Таджикистан?

Пока Григорий Николаевич мучил себя подобными домыслами, на улице совершенно стемнело.

"А что если... Да правильно, надо сейчас же пойти и разобраться! Хотя... поздно конечно", - Шишкин вышел из своего кабинета и подошёл к зарешёченному окну приёмной комнаты, из которого отчётливо видны были горящие окна первого этажа ветеранского корпуса.

"Не спят. Пойду", - решил Григорий. Он оделся, ещё раз перед дорогой взглянул в зеркало, как бы укрепляя своё решение, затем быстрой походкой вышел из кабинета и закрыл дверь на ключ.

"Что-нибудь случилось?" - встрепенулась дежурная медсестра, молоденькая девчушка, которая, судя по опухшим глазам, спала.

"Нет", - отмахнулся Григорий и прошёл мимо. В полумраке он вглядывался в таблички с номерами на дверях палат. Вот наконец и девятая...

На спинке кровати висела табличка - Аркадий Выстрельцов.

Аркадий вздрогнул от звука скрипнувшей двери и поднял голову. Он лежал на кровати и читал книгу. Шишкин бросил взгляд на обложку - "Приключения Незнайки".

"Всё интересуешься моделями идеального общества?" - спросил он. Аркадий отложил книгу и привстал: "А я думал, ты меня не признал. Я-то тебя сразу вспомнил. Ты меня извини, я тогда, в том году, херню всякую нёс. Пьяный был".

"Ну вот, - смутился Шишкин, - Год ждал, чтобы извиниться! Да и не за что. Ты ж мне ничего плохого не сделал. Лучше скажи, как ты на войну попал? Ты же вроде не военный, насколько я помню?"

"Да от нечего делать", - пробубнил еле слышно Аркадий и отвёл взгляд.

"Ах, да! - вспомнил Шишкин, - У тебя же были какие-то проблемы с работой!”

"Какие проблемы! Выгнали, да и всё. Я тогда полмесяца промаялся, потом в военкомат пошёл. Возьмите, говорю, контрактником. Спросили, где хочу служить, я сказал, что мне всё равно. Без проблем взяли".

"И послали в Таджикистан?"

Выстрельцов вздрогнул, помялся, затем нехотя кивнул. Григорий отметил про себя, что вздрогнул Аркадий при упоминании Таджикистана. Не при слове "война", а именно при слове Таджикистан. Это было странно.

"Ну и как повоевал?" - продолжал Шишкин.

"Да ничего хорошего! - Аркадий говорил как бы через силу, - Климат там дерьмовый, не понравилось!"

"Ну, по крайней мере, в Таджикистане сейчас тепло, не то что у нас!"

Выстрельцов снова вздрогнул, и Григорий, ещё раз отметив про себя, что это странно, решил разобраться в чём дело.

"Что? Таджики недружелюбно встречали?"

Аркадий замешкался, а потом вдруг нервно выпалил: "Да какой в пизду Таджикистан! Это ведь для общественного мнения, да для вас, дурачков! В Таишире мы воевали. Помогали, так сказать, братскому народу Монголии избавиться от ненавистного ига Кайшанов!"

"Как же так?- опешил Шишкин, - Я ведь дал подписку о неразглашении! Какой смысл-то?"

Аркадий ухмыльнулся:

"Так тебя от твоей подписки никто не освобождал! Это на тот случай, если кто-нибудь из нас вдруг проболтается, как я например!"

Возникла пауза. Григорий осмысливал только что услышанное. Выстрельцов закурил. Наконец Шишкин хлопнул себя ладонями по ляжкам:

"Ну что ж, тем более ты должен мне всё рассказать, чтобы я смог тебе помочь. Тебе, и всем, кто находится у меня в больнице. Я же вижу, что с вами далеко не всё в порядке".

"Да что тут расскажешь?! - спросил сам себя Аркадий, и тут же сам ответил, - Ничего!"

Они помолчали ещё немного. Выстрельцов снова закурил, жадно глотая дым.

"Объясни мне, что тебя беспокоит? Почему ты такой нервный? Почему вы все такие... с одинаковыми симптомами?" - допытывался Шишкин.

"Да что беспокоит?! Вроде ничего, - Аркадий выпустил несколько колец дыма, - спать вот только не могу".

"Расскажи, почему?" - попросил Григорий.

"Ты знаешь, - Выстрельцов загасил окурок и вперил взгляд в пол, - эти самые Кайшаны... Они отдельным племенем живут, даже скорее сектой. Только не религиозной, а боевой. Военные пастухи, мать их... Так вот... Они, естественно не учавствуют в построении коммунизма на широких просторах Монгольской народной республики, ну и объявили войну всему миру. А поскольку монгольцы сами не хотят подыхать, ихнее правительство обратилось к нашему с неофициальной просьбой ввести русские войска в МНР.”

"Погоди, погоди, - прервал Шишкин, - А причём здесь коммунизм? Ведь для нас это "светлое будущее" давно в прошлом?! Мы уже не "Большой Брат" ни для Китая, ни для Монголии".

“Да какая разница! - махнул рукой Аркадий, - Коммунизм! Капитализм! Оружие-то испытывать надо! Да и деньги в казну идут. Хоть и "тугрики", а валюта! А кое кто через это свои "чёрные капиталы" отмывает. Вот мы и подставляли свои задницы под пули. Там ещё долго эта катавасия будет длиться! Пока мы всех до одного кайшанов не перебьём, либо пока они всех наших в мангуртов не превратят. Ты слышал что-нибудь о мангуртах?”- спросил Аркадий Шишкина, и когда тот отрицательно покачал головой, продолжил, - Это они себе рабов из наших пленных делают. Связывают человека по рукам и ногам, натягивают на голову сырую бычью кожу, кормят с ложечки. А когда кожа высыхает, стягивается, - череп трещит. Волосы начинают внутрь расти. Через месяц человек с ума сходит. Снимают с него эту "шапку Мономаха", а он потом всю жизнь такой головной болью мучается, не приведи господь! Ходит за своими мучителями, как собачонка какая! А кайшаны таких вот мангуртов работать заставляют. Если кто заартачится, стоит просто поднести руку к его голове, сразу вся спесь проходит! Голова у мангурта больное место. Ему если капля дождя на темя попадёт - сразу каюк! Видел я их несколько раз. Наши же ребята. Ещё недавно воевали вместе, а теперь ходят изуродованные, безволосые, никого не узнают, ничего не соображают. Бедняги!"

"Страшно было?" - спросил Шишкин.

"Сначала страшно. Потом привыкаешь. Война!"

"А какой они веры, эти кайшаны?"

Аркадий сплюнул прямо на пол:

"Да никакой! Им по херу всё. Спрятались в горах, устроили свои законы и живут себе. Переиодически делают вылазки за рабами, и опять в горы!"

Шишкин почесал затылок:

"Насколько я знаю, в Монголии ведь должны быть степи?! Так ведь всегда и говорят, монгольские степи! Откуда ж там горы?"

Выстрельцов усмехнулся:

"Есть конечно и степи. Ещё Чингисхан их топтал! А есть в центральной части страны такой Хангайский хребет. В долине реки Дзабхан. Вот там мы и воевали".

Шишкин слушал рассказ Аркадия и представлял себе выжженные до ржавости сопки, овеваемые сухими ветрами, маленьких, злобных, хищного вида кайшанов, прячущихся за камнями от пекущего солнца. И наших солдат, в тайне от всего мира воюющих в чужой стране. Шишкин продолжал представлять себе всё это, даже когда Аркадий умолк. Затем он, как бы очнувшись от грезившихся видений, задал вопрос:

"И теперь ты не можешь спать потому, что тебе снится Монголия?"

"Не совсем так. Ко всем ужасам можно привыкнуть. Но есть одна штука, которая бьёт по нервам куда хлеще, чем увиденный впервые мангурт! Когда мы закрепили позиции у подножия хребта, ветер с вершин доносил до нас непонятные звуки, какой-то странный гул...”

***

Погода стояла тёплая, однако резкий, пронизывающий ветер пробирал до костей. Шишкин, чертыхаясь, достал измятую сигарету. Какой-то острый камень больно давил на рёбра. Прапорщик Кацюба, с которым они лежали в засаде, кивнул взглядом на цыгарку, дескать, убери! Григорий вздохнул - очень хотелось курить. По какому-то неписанному закону подлости всегда хочется затянуться крепким дымком именно тогда, когда этого делать категорически нельзя.

Они лежали среди камней уже шесть с половиной часов. Не было никакой информации о том, что кайшаны пойдут именно по этому ущелью. Однако у Кацюбы было поразительное чутьё на подобные вещи. Поэтому они сегодня ни свет, ни заря, вдвоём вышли из расположения части и пошли в горы. Когда дошли до этого ущелья, прапорщик ткнул пальцем в землю: здесь! А там, в долине, сейчас сидит рядовой Степанов, сосед Шишкина по палатке, и во все окуляры рассматривает покрытые туманной дымкой вершины гор. Ждёт сигнальной ракеты.

Ракетница лежала рядом с Григорием. Он осторожно взял её в руки и ещё раз проверил, не отсырела ли. Нет, вроде не отсырела. Да и вообще, у Кацюбы много запасных патронов к ракетнице. Так что можно не волноваться. Если здесь действительно пойдут кайшаны, то они не останутся без подкрепления.

Шишкин отложил ракетницу и украдкой кинул взгляд на прапорщика, который жадно впившись в вечный туман, пожирал глазами сопки. Кацюба далеко не в первый раз воевал. Говорили, что он побывал во всех горячих точках за последние тридцать лет. Начиная со Вьетнама, и кончая Монголией. В Афганистане ему оторвало снайперской пулей левое ухо, поэтому его непропорциональная голова имела смешной нелепый вид. Непонятно почему, но солдаты прозвали его "циклопом". Григорию вдруг захотелось поговорить с Кацюбой, и он спросил: "Слышь, Иван, а ты что после войны делать собираешься?"

"Отставить сопли! Башку вниз, мудила!" - сдавленно прохрипел прапорщик и, сам пригнувшись, потянулся за ракетницей.

Кайшаны всё таки появились. Правда небольшой отряд, всего человек сорок, однако русские имели дело с таким противником, что считали за удачу, если им удавалось уничтожить хотя бы одного.

Теперь важно было подать сигнал в расположение части, и при этом не рассекретить себя. Кацюба откатился за большой валун и выстрелил. Ракетница была бесшумной, но видимо кайшаны заметили саму ракету, потому что сразу же после выстрела весь отряд рассредоточился и повернул прямо на засаду. Прапорщик еле заметно зашевелил губами: "Будем отстреливаться!"

Длинные, сухопарые тени медленно, но уверенно приближались. Им оставалось пройти около сорока метров, когда Кацюба и Шишкин открыли огонь. Завязалась плотная перестрелка. Русские отстреливались аккуратно, особенно не подставлялись. Боеприпасов у них было много, поэтому волноваться было не о чем. Кайшаны же напротив, ожесточённо лезли вверх, поливая пространство ураганным огнём. Они поняли, что противник малочислен, и пытались уничтожить его с ходу. Для них явилось большой неожиданностью, когда через некоторое время со всех близлежащих вершин застрекотали станковые пулемёты. Степанов не проспал сигнал, и помощь пришла вовремя. В течении каких-то пяти-семи минут кайшаны потеряли основную массу бойцов. Уцелевший десяток человек спешно двинулся назад, в глубь гор.

Русские преследовали кайшанов до самого селения. Здесь они встретили массивный отпор. Бой длился весь день и затих только к вечеру.

Оставшиеся ночевать возле селения, солдаты испытывали огромные неудобства. Палаток у них не было, костры разводить было запрещено. Спали прямо на мокрых от росы камнях. Через час после того, как стемнело, усилился ветер. Все, кто мог спать в подобных условиях, были разбужены. Ветер был промозглый, казалось, что он отдирает мясо от костей. К тому же со стороны селения послышался странный, непонятный гул, давящий на нервы. Солдаты перешёптывались в темноте. Сержант Тапочкин подполз к прапорщику:

"Слышь, Иван, чего это гудит-то? Аж на изнанку выворачивает!"

"А чёрт её знает! Я такого нигде не встречал. Может кто в дудку дует, а может ещё чего, не знаю!"

"Да непохоже на дудку-то".

"Непохоже", - согласился Кацюба.

"Слышь, Вань, - не унимался Тапочкин, - А можть того... Возьмём село-то? Один хрен спать невозможно. Холодно, да и это..." явление природы". Давай, а, Вань?"

Вместо ответа прапорщик накинул на себя и на сержанта широкий армейский плащ и достал сигареты. Оба курили молча, давясь дымом, который практически не выветривался из этой импровизированной палатки. Кацюба размышлял. Наконец тусклый огонёк сигареты осветил его шевелящиеся губы:

"Можно конечно и взять, только... На незнакомой местности, ночью...Людей много положим".

"Да хуй с ним, Вань! А это разве жизнь?! Лежим, мёрзнем как тараканы! К утру не то что на штурм, на ноги-то не встанем!"

Прапорщик сделал последнюю затяжку, затушил окурок и откинул плащ.

Сержант выжидательно смотрел на командира. Кацюба махнул рукой:

"Ладно. Ты, Тапочкин, давай обползи всех, скажи, что выступаем по сигналу, - здесь прапорщик осёкся, - Чёрт! А по какому же мы сигналу выступим? Не ракету же мне запускать! Тут до селения добрых полкилометра. Пощёлкают, как котят!"

Тапочкин весело подмигнул: "У нас ведь замыкающим Сейфутдинов шёл. Он, татарская морда, серит, как ишак. У меня с ним в палатке лежанки соседние. Так вот, ночью как бзднёт, аж глаза щипют! Я ведь до него до последнего доползу. Вот и заставлю его, пускай пёрнет как следует, и никакой ракеты не нужно!"

"Добро", - коротко отрезал Кацюба, и сержант пополз оповещать бойцов о наступлении.

Сигнал, многократно усиленный горным эхом, прозвучал минут через семь. Солдаты сорвались с места и быстрыми перебежками двинулись вверх по горе. Со стороны селения не последовало никакой реакции. Юрты как будто вымерли. Непонятный гул приближался с каждым шагом, и с каждым шагом делался всё невыносимее. До первого дома осталось метров двадцать, когда Кацюба дал знак залечь. Что-то здесь было не так. Возможно какая-то ловушка. Кайшанов в селе было много. Они не могли ни уйти из своих домов, ни спать, не выставив часовых. Прапорщик размышлял довольно долго.

Шишкин чувствовал себя на взводе. Хотелось побыстрее закончить операцию и потом несколько дней отдохнуть. Он снова оказался плечом к плечу с Кацюбой и не понимал, чего тот медлит.

"Ну, Иван, чего же ты?"

На прапорщика эта реплика повлияла, как детонатор на взрывчатку. Он поднялся на ноги и со всей дури заорал: "За мной, ребятушки, в атаку! За Родину! Ур-рр-ра!"

Ошалелые солдаты повскакивали и что было мочи побежали к селению, даже не взведя в суматохе затворы автоматов. Село по прежнему ответило молчанием. Забежав на окраину, Кацюба на ходу выкрикивал фамилии бойцов и указывал пальцем на дома. Гул в самом селе стоял жуткий. Шишкин вместе с прапорщиком и ещё четырьмя солдатами ворвались во второй по счёту дом. Внутри не было никакой мебели. Посреди единственной комнаты горел огарок толстой свечи, вокруг которого в неподвижных позах застыли семь, или восемь стариков. Кацюба навёл на них АКМ и что-то проговорил. Из-за гула, который внутри дома был ещё сильнее, слов нельзя было разобрать. Тогда прапорщик поднял автомат и дал очередь в потолок.

"Всем лежать!"

Старики никак не отреагировали.

"Мёртвые что ли?" - прокричал Шишкин на ухо прапорщику.

Кацюба вплотную подошёл к сидящим монголам.

"Да не, живые с-суки! Вяжи их, братва".

Солдаты начали заваливать стариков на пол и связывать ремнями. Те продолжали тупо смотреть перед собой, и не шевелили ни руками, ни ногами.

Через полчаса стали появляться бойцы из других домов и докладывать о том, что неподвижные старики обнаружены во всех домах. Из соображений безопасности всех их связали. Кацюба распорядился стащить пленных в один дом, какой побольше, выставить десять человек охраны, а всем остальным спать оставшиеся до рассвета два часа.

Однако спать в таких условиях, при таком гуле, было невозможно. Кто-то пробовал лечь на улице, но гул здесь был ненамного тише, к тому же ветер был настолько сильный и мерзкий, что о сне не могло быть и речи. Казалось, что гудят сами дома, - каменные мешки обмазанные глиной.

Утром промёрзшие, голодные и невыспавшиеся солдаты начали терять над собой контроль. Кто-то, скрючившись и сжав руками голову, сидел на земле. Некоторые пытались прорваться к дому, в котором были заперты монголы, чтобы выместить на них всю свою злобу. Кацюбе еле удавалось сдерживать таких бойцов. Никто и не заметил, как гул стал постепенно стихать. Кое как собравшись, русские двинулись в обратный путь. В центре колонны вели около ста человек пленных. Многие солдаты впервые видели так близко тех, с кем воевали в этой чужой и никому не нужной стране. Все до одного, кайшаны оказались тощими стариками с морщинистой, обтягивающей череп кожей. За всё время перехода никто из них не проронил ни слова. Лишь некоторые из них изредка злорадно улыбались, сверкая исподлобья узкими глазами.

Пленных отконвоировали в Таишир и сдали местным властям. В лагере бойцам дали команду "отбой". И тут обнаружилась странная штука: не спавшие всю ночь люди, не могли уснуть. Однополчане, не учавствовашие в операции, смотрели на них с недоумением и жалостью. Взрослые мужики лежали на своих спальниках и, свернувшись калачиком, плакали и стонали, как дети. Всех преследовали слуховые галюцинации. В головах звучал тот самый зловещий гул, сводящий с ума.

Шишкин лежал на животе, укрывшись с головой одеялом. В мозгах творился кошмар. На соседней лежанке громко стонал Степанов. Ужас мог продолжаться бесконечно, однако ситуацию изменил Кацюба, ввалившийся в палатку с позеленевшим от мук лицом.

"А ну ка, сержант Тапочкин, рядовые Степанов, Шишкин, Сейфутдинов, на выход!" - проревел он.

Отреагировал один Тапочкин. Он вытащил голову из-под подушки и процедил сквозь зубы:

"Отвали, старшой! Видишь - загинаемся!"

"На выход, я сказал!"

Четверо измождённых солдат начали неуклюже подниматься, вслух матеря своего командира. На свежем воздухе им стало ещё хуже. Тапочкин глубоко вдыхал, Шишкин и Степанов держались друг за друга, а Сейфутдинов, не успев толком выкарабкаться из палатки, начал блевать. Кацюба жестом показал им, чтобы они вооружились и бросил коротко:

"За мной!"

Они шли знакомой дорогой. В горы. Вскоре послышался адский гул - приближались к вымершему недавно селению. Первым не выдержал Сейфутдинов:

"Начальник, слюшяй, зачэм издэваещься. Видищь, савсем мало мало дохлые! Куда идём? Зачэм? Там гудит. Падохним, как шякалы!"

Кацюба обвёл солдат болезненными глазами и ответил:

"Чё ж нам теперь, всю жизнь загинаться? Нет! Мы щас разберёмся что это за секретное оружие такое!"

Вскоре показались крыши домов. Гул нарастал с каждым шагом. Людям было очень плохо, но они продолжали идти через силу. В деревне по прежнему никого не было. Побродив по селению, бойцы единодушно пришли к выводу, что гудят со страшной силой именно дома. Однако самый тщательный осмотр ничего не дал. Строения были совершенно обыкновенные: камень да глина! Попытались заткнуть уши мелкими обрывками тряпок, но гул казалось проникал прямо в мозг. Людей охватило отчаяние.

Внезапно ветер прекратил свои порывы, и гул плавно ушёл, как выключенный пылесос.

"Вот оно, падла! От ветра гудит! А ну, ребятки, ломай её!"

Энтузиазма у солдат не было. Тапочкин прошептал, обращаясь к прапорщику:

"Ты чё, Цыклоп, озверел? Куда нам ломать, когда мы на ногах еле стоим! И вообще, после такой ночи трое суток отдыха полагается!"

Вместо ответа Кацюба подобрал валявшуюся на земле палку и начал отколупывать глину с ближайшего дома. Солдаты, нахмурясь и сжав зубы, присоединились к нему.

***

Стена поддавалась довольно легко. Люди с остервенением отбрасывали в стороны тяжёлые, необтёсанные камни. Не долго пришлось им работать. Вскоре тайна страшного гула была раскрыта. Но разгадка испугала ещё больше, чем сам гул. В стене через каждые тридцать-сорок сантиметров встречались пустоты. Видимо в них и происходили замысловатые завихрения воздуха, вызывающие появление странных звуков. Но как кайшаны смогли точно расчитать где и какого размера должен быть проём в стене,

чтобы гул был именно такой частоты, которая действует на человека угнетающе? Это поначалу было не понятно. Однако вскоре всё выяснилось. В этих пустотах солдаты находили какую-то зловонную пыль. Никто не знал, что это такое, пока Шишкин, дойдя до очередного проёма, не обнаружил в нём неплохо сохранившийся человеческий скелет. Люди побросали палки и железки, которыми они ковыряли стены, и молча рассматривали жуткую картину адской архитектуры...

***

Аркадий умолк и посмотрел на Шишкина. Тот сидел молча, понурив голову.

"Да ты не загружайся так. Ступай лучше поспи, а то вон уже рассвело. Заболтал я тебя. Не бери в голову".

Григорий поднялся, молча пожал Выстрельцову руку и вышел из палаты. Проходя мимо поста, он распорядился выдать всем обитателям первого этажа по две таблетки снотворного.

Всю дорогу до дома в ушах у Шишкина стоял воображаемый гул, а в осенних лужах отражались выжженные коричневые горы, исчезающие от наступившего в воду шишкинского ботинка. Придя домой, он так и не смог ни уснуть, ни поесть, ни даже умыться. В ванной он наткнулся на свой взгляд в зеркале и пулей выскочил на кухню. Похоже на то, что врач душ сам серьёзно захворал.

Глава четвёртая.

Зима наступила внезапно, в середине ноября. Осеннее солнышко куда-то исчезло, и морозы заявили о себе как-то очень рьяно. Хотя, Шишкина погода не интересовала. Он уже две недели не выходил из дома. Всё сидел у окна и смотрел на улицу. Жизнь наступила своим кованным сапогом на горло. Неудачи преследовали Григория одна за одной. Его уволили из больницы, лишив права практиковать медицинскую деятельность, после того, как неизвестно по каким причинам, начали один за одним умирать солдаты, находящиеся на лечении в клинике. Шишкина долго таскали по разным суперсекретным, и откровенно карательным инстанциям. Однако надлом в его душе произошёл не из-за этого. Первым из пациентов умер

рядовой Аркадий Выстрельцов. Умер ни с того, ни с сего. Вот тогда-то Григорий и почувствовал себя убитым. Потом другие непонятные смерти, низкие, отсыревшие потолки ГэБэшных коридоров, крашенные тёмно-зелёной краской, и наконец последний удар по психике - грядущий развод со Светланой. Инициатором была жена, которой, по её словам, надоело постоянное духовное отсутствие её мужа, вечное и бесперспективное безденежье, переросшее в конце концов в полное отсутствие шишкинской зарплаты, в связи с его увольнением с работы. Всё это не могло не отразиться на состоянии Григория. За две недели добровольного заключения в стенах квартиры он ни разу не помылся, ни разу не побрился и питался исключительно яйцами всмятку. Светлана не торопясь, день за днём паковала вещи. Причём шишкинские, поскольку он решил оставить всё имущество жене.

Где-то в глубине души Шишкин всё ещё хотел разобраться в причинах навалившихся неудач, привычно, по институтской программе разложить по полочкам все аргументы и факты, все "за", и все "против". Но осуществить это практически у него не было сил.

Григорий избегал смотреть в зеркало. Он понимал, что это глупо, но тем не менее, каким-то шестым интуитивным чувством подозревал, что именно в зеркалах кроется причина обуявших его несчастий. Наверно за последнее время он слишком часто обращал внимание на этот предмет домашнего обихода. Шишкин боялся увидеть в зеркале укор. Укор его отражения, второй половины его раздвоённой личности. Терзания, рвущие в клочья его разум, Григорий принимал за раздвоение себя, своей души.

О! Формула бессмертия! Вечный постулат! "Не всё потеряно, жизнь продолжается!" Как смеялся сейчас Шишкин над этими бреднями заблудших оптимистов. И смех этот, тихий, беззвучный, внутренний, заставлял его мучаться ещё больше...

***

Комната в заброшенном общежитии была замечательна отсутствием любых, мало-мальски необходимых человеку удобств. В ней не было ни электричества, ни воды, ни тепла, ни собеседников. (Общежитие пустовало лет двадцать.) Про туалет говорить вообще не приходилось. Его, естественно, тоже не было. Такие хоромы Григорию выделили по месту новой работы. Сиим местом теперь была фирма "Гефест". В просторечии такие "фирмы" называются просто - пункт приёма металического лома. В "Гефесте" Шишкин числился сторожем, - охранял большой металлический гараж во дворе той самой общаги, а заодно с гаражом и Митюнюшку, приёмщика металолома. По одной из версий Митюнюшка, тридцативосьмилетний мужичонка, был и учредителем, и хозяином, и единственным работником вышеозначенной фирмы. Типаж был презабавный. Весь доход своей "монофирмы" Митюнюшка пускал на спиртное. На трезвую голову работать он не мог. Конечно же, по пьяной лавочке он не раз ошибался, рассчитываясь с клиентами, однако большого убытка предприятие не несло. Дело в том, что клиентами были в основном местные алкоголики, таскающие всевозможные железяки из близлежащих гаражей. Так сказать, "санитары города"! Поскольку Митюнюшка был настоящим хроном, и пить в одного ему не полагалось по уставу, то пропивал он свои барыши вместе с клиентами, которые в свою очередь доходы от "металоломных операций" охотно пускали на то же самое спиртное. Такая вот благотворительность!

Шишкина в это железо-питейное заведение устроил вездесущий Затычкин. Владилен Трифонович сам был постоянным клиентом фирмы, а посему, по старой дружбе, пропихнул в это дело "своего" человека – бездомного и безработного Григория.

Узнав, что его новый работник не пьёт, Митюнюшка не расстроился. Он конечно понимал, что лишается части доходов, но для хорошего человека (Затычкина) был готов на всё. Вопрос с отсутствием жилья тоже решился очень просто. Затычкин с Митюнюшкой решили сдать Шишкину любую комнату в соседнем пустующем общежитии, принадлежавшем когда-то кирпичному заводу. Сдать за чисто символическую цену - двадцать восемь рублей, пятьдесят копеек...

Григорий полюбил свою конуру, не смотря на холод. Любил он и экспериментировать с интерьером. Из обломков мебели Шишкин пытался воспроизводить обстановку комнат своей "бывшей" квартиры. Он расставлял стулья, и вешал на них всякие тряпки - "вещи жены", выставлял на стол кучу ржавых жестяных тарелок, изображая семейные завтраки. Любуясь результатами своего творчества, Григорий постоянно чувствовал некую неудовлетворённость, и даже страх. Спустя некоторое время, он понял, что подсознательно стремится воссоздать интерьер своего рабочего кабинета.

С осознанием этой мысли страх усилился. Ведь там, в кабинете, за спиной висел враг.

За полтора месяца, что Григорий жил в общежитии, он так и не завёл себе зеркало. И чем дольше он не видел своего отражения, тем страшнее была мысль, что он его когда-нибудь увидит.

Когда на улице темнело, Шишкин зажигал примус и садился на своё рабочее место, возле окна. Отсюда хорошо был виден охраняемый им гараж. Однако, надо признаться, что Григорий относился к своей работе весьма халатно. Полночи он смотрел на синие полоски примусных огней, размышляя о своей жизни, а потом засыпал, кутаясь в тёплое ватное одеяло, отписанное ему Светланой.

Ещё Шишкин любил бродить по коридорам покинутого здания. Окон в коридорах не было, поэтому там всегда висели плотные и густые сумерки. Спускаясь с этажа на этаж, и заходя в пустые комнаты, Григорий ощущал себя героем произведений Дюма. Графом Монте-Кристо, например. Огромный обшарпанный "дворец" как нельзя лучше подходил для графа. А вечные сумерки придавали шишкинским фантазиям элемент таинственности. Он придумывал замысловатые сюжеты и обыгрывал их, разговаривая за героев. При чём разговаривал мысленно. Попутно в его голове возникла мысль, что вот так оно и развивается, раздвоение личности. Ведь с развитием сюжетов в душе Шишкина жил не только он сам, но и другие, такие же как он, полноценные персонажи. Однако, почему-то эта тема уже не была так интересна Григорию. На фоне процесса придумывания сказки анализ чувств и ощущений выглядел прозаично. И Шишкин не обращал на это внимания...

На улице всё ещё было холодно, но уже чувствовались в воздухе запахи весны. Григорий не мог точно сказать, чего он ожидает от смены времени года, но подсознательно ожидал многого. Появилось в душе какое-то беспокойство, предчувствие перемен. А может быть просто возникла в голове некая ясность, какой не было прежде. Как пелена упала с глаз. Шишкину наконец удалось посмотреть на себя не то что со стороны, а скорее со стороны себя прежнего.

"Как я живу, в кого я превратился?! Я, человек не глупый, прозябаю в бездействии и грязи! Связался с алкашнёй, работаю в сомнительном предприятии. Что же это за кома такая на меня навалилась?! Прямо транс какой-то! Ну спасибо тебе, Владилен Трифонович Затычкин, удружил, устроил! Боже, где же были мои глаза? Где были мои мозги?! Сегодня же иду искать себе работу. И пусть этот мудак - Затычкин сам сторожит никому не нужный гараж с металоломом!"

Шишкин застегнул пальто и вышел на улицу. Даже солнце сегодня светило по-особому, даже воздух был прозрачнее и легче, чем всегда.

Митюнюшка сидел перед гаражом на ящике из-под бутылок. Видно было, что он выпимши, но меньше, чем всегда, поэтому вид имел вполне божеский. Григорий подошёл:

"Здорово, дядь Мить!"

"Здорово, здорово! Здоровей видали! Ну чё, партнёр, садись покурим".

"Спасибо, дядь Мить, я не курю, - Шишкин решил кончить дело сразу, - Ухожу я от вас, дядь Мить. Спасибо за всё, пойду настоящую работу искать".

Митюнюшка ни капельки не удивился:

"Ступай, родимый, ступай".

"Затычкину привет передавайте".

Митюнюшка сплюнул: "Дык пропал он кудай-то. Писят рублей одолжил, гад, и пропал!"

Шишкин припомнил, что тоже не видел Затычкина уже с неделю.

"Да и чёрт с ним!" - решил он, ещё раз оглянулся на общежитие, приютившее его зимой, вспомнил свой сказочный дворец и пошёл прочь.

Григорий хотел пройти через сквер, но там перекопали, и ему поневоле пришлось идти сквозь свой старый двор. Он поднял воротник и, глядя в землю, быстро зашагал к арке. Шишкин не хотел случайно встретить ни бывшую жену, ни кого либо знакомых. Однако перед самой аркой он наткнулся на толпу людей, преимущественно пожилых. Не сразу он сообразил, что это похоронная процессия. Увидев в толпе знакомых, бывших соседей, Григорий забеспокоился. Сердце заныло, словно его сжали маленькими, аккуратненькими щипчиками.

"Тёть Валь, кого хоронят-то?" - тревожно спросил Шишкин бывшую свою соседку сверху.

"Да представляешь, мой окочурился! Допился, паразит! Третьего дня принесли его домой, лыка не вязал! До кровати ирод не дополз, так под дверью и заснул. А ночью-то встал, пить полез, да и забыл, что сам на окне скипидар оставил. Ну и перепутал. Черти б его забрали. Всю жизнь мне попортил, окаянный!" - соседка заплакала.

Шишкин стоял в каком-то отупении и смотрел на собравшихся людей. Вскоре вынесли гроб. Лицо у инвалида Затычкина было иссиня-зелёное. Он лежал, держа в восковых руках маленькую иконку. Григорий уставился на обмазанный какой-то хренью лоб инвалида, и вспоминал о том, как буквально двадцать минут назад и он, и Митюнюшка далеко не лестно отзывались о Затычкине. А он родимый теперь вон... Мёртвый лежит...

В толпе соболезнующих замелькала дородная фигура участкового. Старший лейтенант Лапшин выразил соболезнование вдове. Та отмахнулась.

"Ты, Валентина Михална, как развяжешься с похоронами, зайди ко мне. Уладить кое-какие формальности", - уже официальным тоном произнёс милиционер, поняв, что скорбное лицо на похоронах Затычкина делать совершенно не обязательно. Отойдя от вдовы, Лапшин заметил Шишкина. Подошёл.

"Здравствуй, здравствуй, Григорий Николаич. Ну что, видишь, как всё обернулось?! М-да! В нехорошую компанию ты, брат, попал. Человек учёный, с высшим образованием, а живёшь чуть ли не на помойке! Тоже мне, работу себе нашёл - с алкашнёй возюкаться!"

"Да я собственно...,- заикнулся было Шишкин, но тут же осёкся - Мне пора, извините!" Он бросился бежать, не разбирая дороги, и остановился только минут через двадцать. Кровь стучала в висках.

"Ну вот, "моя вторая половина", теперь ты под двухметровым слоем глины. А вдруг... Да нет! Бред конечно! Нет, ну а что если предположить, что это правда?! Помнится, в своё время я всё искал духовного родства с тем... С Аркадием. Искал в зеркале... Аркадий умер, Затычкин умер. Даже Светлана, Богом данная половина, от меня ушла. Что же от меня осталось, если все мои половины исчезли?!"

Эпилог.

Шишкин не спеша шёл по знакомому коридору, казавшемуся теперь чужим. Шёл между двумя неестественно сухопарыми санитарами. Не смотря на роковую нелепость положения, ему было как-то весело. Даже не весело, а прямо-таки смешно. Вот обшарпанные стулья приёмной комнаты, вот знакомая дверь, обитая коричневым дерматином. Санитары усадили Григория на стул и сели сами по бокам от него.Через некоторое время дверь открылась, и из кабинета два таких же медбрата (Боже, какие они одноликие!) вывели уже знакомую и всё так же улыбающуюся Пономарёву Алевтину Ивановну. Проходя мимо Шишкина, А.И. подмигнула ему и поплыла по коридору дальше. Григорий усмехнулсяи выжидающе уставился на дверь. Вскоре послышался окрик: "Следующий". Санитары поднялись со стульев, приглашая

Шишкина сделать то же, и ввели его в кабинет. За столом сидел лысый, неприятного вида мужчина в круглых, как колёса, очках.

"Ну-с, присаживайтесь, любезнейший, давайте знакомиться. Та-ак-с! -врач открыл медицинскую карту и вполголоса начал читать, - Так-с значит, Шишкин Григорий Николаевич, шестьдесят четвёртого года рождения, депрессивные психозы, головная боль, ярко-выраженное раздвоение личности. Что же это вы, батенька, в вашем ли возрасте!"

Врач продолжал ещё что-то монотонно бубнить, но Шишкин его не слушал. Он, посвятивший всю свою короткую жизнь психиатрии, знал какой вопрос последует за каким. Он знал зачем задаются эти вопросы, и ему было смешно. Смешно ему было и от того, что прямо напротив него в огромном, во всю стену зеркале отражалась уморительная лысина его последователя, исчерченная следами от авторучки. И от того, что видел он, как доктор, проследив его взгляд, стеснялся обернуться, и нелепо разглаживал на голове отсутствующую шевелюру. Наконец-то настал тот момент, когда Григорий ощущал себя не только на равных с зеркалом, но даже чувствовал в нём союзника.

"Кто знает, - думал он, - Может быть через некоторое время этот смешной человечек будет так же сидеть в кресле пациента, и дышать полной грудью, глядя за спину очередному самонадеянному "спасителю душ". А ведь сказать ему об этом сейчас - не поверит! Значит не о чем с ним и разговаривать!"

***

"...и растёт та разбей-трава по родникам болотным, по уключинам, тёмным местам. Не тянется к солнышку, к ветру не клонится. И коль сорвёт её случаем нечистый человек, закружит его, и потеряется и вовек не найдётся. И будет до одра искать себя самого по весям, и не наиде! Коли добр и чистый сердцем человече соберёт разбей-траву, великую мудрость вкусит, и открыты дороги вся, и дела, и думы сумняшеся..."

"Голубиная книга" ХI-ХII век.